На пути к Цусиме

Вернулись и целый день мотались на зыби.

К вечеру, возвратившись на свое охранное место, я поехал на «Амур» с рапортом. Адмирал встретил меня весьма сурово и, выслушав доклад, заявил:

– Вам было приказано только узнать, посмотреть и донести, а не пускаться в авантюры!

– Но, ваше превосходительство, на основании того, что я узнал, я считал себя вправе действовать…

– Вы не имели права рисковать своим миноносцем! Вы обязаны беречь вверенное вам судно!..

Возвращаясь с «Амура», я был совсем… расстроен.

– Как? – думалось мне. – Не рисковать?… Но ведь вся война – это сплошной риск и людьми, и судами! Разве любая атака миноносца, даже в самых благоприятных условиях, не есть, с точки зрения благоразумной осторожности, самый отчаянный риск?… Беречь свое судно!.. Но ведь если его берегут в мирное время, то единственно для боя! Если беречь суда от встречи с неприятелем, то лучше всего было бы спрятать их в неприступные гавани, но тогда на кой черт сам флот?!

«Не рисковать» – вот формула, которой с одинаковым успехом держались: Алексеев – на море, а Куропаткин – на суше.

Сколько раз вспоминал я эту формулу в течение войны, вспоминал со злобой… с проклятием… Ведь рискнуть все-таки пришлось, но только уже после целого ряда неудач, бесплодно растратив немало сил, не использовав первого подъема духа… В результате – Мукден и Цусима…

Тогда, в то время, я, конечно, не знал и не мог знать, чем дело кончится, но правдивый сам пред собою, в своем дневнике не мог не отметить, что в душе всецело присоединяюсь к тому глухому ропоту, который слышался кругом и который я по долгу службы старался утишить…

Полагаю, понятно, что, вернувшись домой на миноносец, я ни словом не обмолвился о моей беседе с адмиралом. Я считал, что то настроение задора, предприимчивости, жажды сцепиться, подраться, которое каким-то неведомым путем создалось и овладело офицерами и командой, – необходимое, первое условие успеха деятельности такого судна, как миноносец. Я считал преступлением расхолаживать их, внушать, что мы не должны «рисковать» (чем? – встречей с неприятелем?) и «беречь вверенное нам судно» (от чего? – от неприятельских снарядов?).

7 февраля наша работа была закончена, и мы возвратились в Порт-Артур. За все время японцев так и не видели, зато от постоянно менявшейся погоды пришлось немало вытерпеть. Иные дни, даже при ветре, температура держалась 2–3° выше нуля, иногда же, при штиле, мороз доходил до 7°, и за несколько часов поверхность гавани покрывалась льдом, впрочем, таким тонким, что миноносец резал его без затруднения и без опасности для корпуса.

За эти же дни обнаружилось весьма неприятное свойство наших мин заграждения. Испытывались они на тихих учебных рейдах, вроде Транзунда (в Балтийском море) и Тендровской косы (в Черном море), где были признаны вполне удовлетворяющими своему назначению. Но здесь, в бухтах, куда заходила зыбь с открытого (настоящего) моря, где действовали приливо-отливные течения, из-за ничтожной конструктивной ошибки они оказались опасными не только для врагов, но и для друзей. Минреп, т. е. веревка, свитая из стальной проволоки, которая соединяет мину с якорем и держит ее на месте, проходит через отверстие, вырезанное в особом щите, называемом парашютом. Отверстие в парашюте выдавливалось общепринятым для этой цели станком, и никому в голову не приходило обратить внимание на то, что края его острые. Между тем на зыби и переменных течениях минреп при малейшей «слабине», дававшей ему возможность движения, терся об эти острые края, перетирался, и мина, вполне готовая при малейшем ударе к взрыву, пускалась в плавание по воле волн.

Был случай, когда такая мина подплыла к стоявшей у самого берега моря фанзе (фанза – китайская хижина) рыбака-китайца, ударилась о прибрежные камни, и – от фанзы со всеми в ней находившимися ничего не осталось… Другая при тихой погоде подплыла к пологому берегу и здесь обсохла во время отлива. Ее нашел обход какого-то стрелкового полка, решил предоставить начальству и поволок… Конечно – взрыв… Из 12 человек обхода чудом уцелел только один, который и мог рассказать, как было дело… Разумеется, никто, ни мы, ни японцы, не были обеспечены от возможности наткнуться на подобную мину, плавающую в открытом море.

Уходя из Талиенвана, мы видели две таких. Было дано приказание их уничтожить.

В Порт-Артуре меня ожидал тяжкий удар…

Только что успел я ошвартоваться у набережной, где находились угольные склады, и начать погрузку, как офицер, прибывший на дежурном катере, сообщил мне, что уже состоявшимся приказом Наместника он назначен командовать «Решительным», а я перевожусь старшим офицером на «Ангару»…

Миноносец пришел на отдых? – спрашивал «новый командир», не выходя с катера…

Какой тут отдых! Приказано погрузиться углем, перейти к мастерским, за ночь выполнить необходимые работы (кое-что есть в машине) и к 8 ч. утра быть под парами в готовности идти на рейд!.. Вступайте в командование!..

«Новый» сразу переменил тон, поспешно выскочил на палубу, начал пожимать мне руки…

– Как же так! Совсем неожиданно! Я вовсе не готов!.. Уж вы не откажите в дружеской услуге: по окончании погрузки переведите миноносец к мастерским. Войдите в мое положение – первый раз на судне, в сумерках, а может быть, и ночью, менять место в такой каше… – просительно заговорил он…

Надо сознаться, это выходило довольно бесцеремонно, но я так был ошеломлен внезапностью, что машинально ответил:

– Хорошо, хорошо… поезжайте по вашим делам: я все устрою…

Катер поспешно убежал.

Было уже совсем темно, когда, установив «Решительный» у эллинга, в ряду других миноносцев, я собрался его покинуть. Сборы были недолгие – один чемоданчик, – прочие вещи еще оставались на берегу, на квартире товарища, откуда я так внезапно был вытребован. За поздним временем решил провести ночь у него же, а к месту нового служения явиться завтра.

В кают-компании офицеры собрались проводить «по обычаю». Чокнулись, выпили, но пожелания были какие-то смутные, сбивчивые, словно на поминках… Мне показалось, что за этот короткий срок – всего 5 дней – мы успели сжиться, и расставание вышло тяжелым. Надо было скорей кончать.

– Ну, господа! – обратился я к ним. – Как бывший командир, хотя и кратковременный, благодарю вас за службу. Все было отлично. С судьбой спорить не приходится. Всякому свое. Я буду гнить на транспорте, а вам желаю, чтоб на первом же шоколаде с картинками, который выпустят за время войны, – была фотография «Решительного»!

– Спасибо! Спасибо! За нами дело не станет! – Вам дай Бог! – Что вы говорите! – Вам ли сидеть на транспорте! – зашумели все вдруг.

Я поспешил выйти наверх. Там, особенно после яркого освещения кают-компании, была тьма кромешная (по военному положению – снаружи не должно быть видно никакого огня), только вестовой, чуть приоткрытым, боевым фонарем указывал дорогу к трапу.

– А команда? – схватил меня за руку лейтенант в то время, как я собирался садиться в вельбот…

Оглянувшись, уже несколько освоившись с темнотой, я различил ряды человеческих фигур, черневших вдоль борта.

– Зачем же это? Какой тут парад! Не по уставу: ночь – спать должны!..

Я не приказывал; сами вышли – хотят проститься… Я ступил несколько шагов вперед, вдоль по фронту.

– Спасибо за службу, молодцы! Дай Бог вам и вашему миноносцу скорой встречи с неприятелем и славного боя! Прощайте!

– Рады стараться! Покорнейше благодарим! Счастливо оставаться!.. – загудело во тьме нестройно, но так сердечно, что… я был рад мраку ночи…

Традиционный поцелуй боцману, последнее рукопожатие офицерам, несколько взмахов весел, и… все кончено, все осталось далеко позади…

– Что случилось? В чем дело? – набросился я на приютившего меня (штабного) товарища. – Что ж ты мне сказки рассказывал, что все налажено, все устроено…

– Но, пойми…

– Нет! ты – пойми! Я бросил свое место ради войны! Кронштадтские транспорты не хуже артурских, да ведь я не пошел бы на них! Всю службу провел на боевых судах, а пришла война – попал на транспорт? Что ж это такое? Не нашлось у вас, что ли, цензовиков для «Ангары»? Непочатый угол, я думаю!..

– Погоди, погоди! Отругался – и будет. Все было сделано так, как я говорил. И корректуру приказа поднесли на утверждение, как всегда, для проформы… Вдруг – собственноручно, зеленым карандашом, вычеркнул, говорит: есть старше. Вильгельм Карлович пробовал за тебя заступиться… Куда ж, говорит, его? Ведь был назначен старшим офицером… – А он – на «Ангару»! – и сам пометку сделал… «Он» все помнит…

– Я плохо спал эту ночь, вернее – вовсе не спал.

Старшинство было, очевидно, пустым предлогом. Из числа командиров миноносцев можно было насчитать нескольких много моложе меня… Но тогда – что же? Неужели теперь, в такое время, на таком посту, помнить, что несколько лет тому назад какой-то лейтенант не захотел быть придворным летописцем… Помнит, что этот маленький чин осмелился сказать «его» адъютанту, что никогда еще не продавал ни своего пера, ни своей шпаги!.. – Но ведь, если даже унижаться до таких мелких личных счетов, так и то это – счеты мирного времени!.. Перед грозой войны о них забыть нужно! Так честь, так долг, так совесть велит!..

«Не может быть! – думал я, ворочаясь на постели и тщетно пытаясь уснуть! – Ведь у нас война! Настоящая война, а не китайская бутафория… На войне охотников-добровольцев пускают в первую голову…»

С невольной горечью вспомнился рассказ про одного из наших известных адмиралов, как он, будучи еще старшим офицером, на замечание командира, отличавшегося самовластием (чтобы не сказать самодурством): «У меня так служить нельзя!» – ответил: «Я не у вас служу, а с вами служу Государю Императору! Меня нанять к себе на службу – у вас денег не хватит!»

Какой ужасной ересью было бы признано такое исповедание веры в Порт-Артуре времен наместничества!..

Чуть забрезжил свет, я уже был на ногах и, едва дождавшись положенного срока (начала присутствия), поспешил в штаб.

В.К. Витгефт принял меня немедленно, но еще более, чем в первое свидание, казался озабоченным и смущенным.

– Напрасно вы так огорчаетесь насчет «Ангары», – пробовал утешить он, – это вовсе не транспорт. Она уж зачислена в крейсерский отряд. Ей, может быть, предстоят весьма важные операции… Пароход недавно принят от Добровольного флота; команда сборная… На вас рассчитывают, что вы там все устроите… Это дело старшего офицера… и очень ответственное и серьезное дело…

– Но если это назначение такое почетное, то, несомненно, на него найдутся кандидаты и старше, и достойнее меня. Я отнюдь его не домогаюсь. Я был назначен старшим офицером на «Боярин». «Боярин» – погиб. Смешно было бы проситься на другой корабль тоже старшим офицером, я и не думаю об этом, но я прошу какого-нибудь места на боевом корабле! Для этого я сюда ехал. Вы меня знаете – я штурман первого разряда, много плавал, и здешние места знакомы мне в совершенстве… – Назначьте меня штурманом! Если нельзя – хоть вахтенным начальником! Я всем буду доволен!..

Адмирал, всегда бывший плохим дипломатом, не выдержал роли и, перегнувшись ко мне через стол, беспомощно развел руками.

– Ну что я могу? Неужели вы думаете, что я бы… Но, когда… понимаете, собственноручно! Зелёным карандашом!..

Не стоит говорить о том, что я думал и чувствовал, выходя из штаба…

На пороге меня задержал один из старых приятелей.

– Макаров назначен в Тихий океан с званием командующего флотом, – скороговоркой на ухо шепнул он.

– Что?… А вы?…

– Уезжаем… Доволен? Теперь не засидишься на «Ангаре»! Только не болтай, пока – секрет…

Я от души пожал ему руку и с облегченным сердцем отправился к новому месту службы.