– Работа не волк… – начал было Ибрагим, но заметив на себе ледяной взгляд Вышеготы тут же присмирел. – Идем, солтыс, а как же не пойтить, коль общий долг кличет? Токмо не сказывайте, мол, соврал я про кровопийцу-то. Как есть говорю: вомпер у нас в селе объявился.
– Эх, хватит страху-то нагонять, чай не в юбках ходим, – сказал здоровенный детина с пышной рыжей шевелюрой и громогласно расхохотался. Схватил кружку, которая потерялась из виду в его огромной лапище, и утопил смех в пиве. Выпив и оттерев с молодецких пушистых усов пену, детина громко крякнул и, улыбаясь, добавил: – Пуганные. А солтыс прав: веры в твои россказни – ни на грош.
– Верить, аль нет – дело твое, – с обидой сказал Ибрагим. – Да не говори опосля, что не упреждал.
– Довольно! – не выдержал солтыс и ударил кулаком по столу. – Подымайте свои зады, бездельники, и дуйте к ратуше, пока не велел вас гнать туда батогами. Когда придет час над своими посевами бдеть, вот тогда сколь угодно будете по шинкам шастать и пиво цедить. А сейчас – всем работать! Да пошустрее…
Погоняя других, где словами, а где и затрещинами, солтыс вытолкал всех из шинка и вышел сам.
– Бездельники! – уже на крыльце продолжал негодовать Вышегота. – Вомперов навыдумывали и сидят, пиво хлещут, байками один другого почуют.
И тут краем глаза – из-за столпившихся было плохо видно – он заметил, как его дочь в компании какого-то неизвестного человека, закутанного в черный, не по погоде легкий плащ, шмыгнула за оградку чужого дома. Вышеготу пронзил страх, дурное предчувствие кольнуло сердце, и он со всех ног, расталкивая тех, кого сгонял на работу, рванулся вдогонку. С нечеловеческой скоростью солтыс добежал до забора, перемахнул через него, зацепился тулупом, упал лицом в снег. Вскочил на ноги, сбросил тулуп и помчался дальше.
Забежав за дом, оказался в яблоневом саду. Вокруг никого не было. Тихо, пустынно. Даже следов на девственном снегу не нашлось. Вышегота замялся, выругался: неужто привиделось? Не может такого быть! Он же сам, своими глазами видел дочь и человека в черных одеяниях.
– Наслушался сплетен, – сплюнул солтыс. – С такими работягами и в фоморов поверишь.
Он уже собирался вернуться к шинку, но в терновых кустах, по краям поросших молодым орешником – там, где заканчивался сад – заметил тень. Она стрелой вылетела из зарослей и тут же исчезла, будто ее и не было вовсе. В другой день Вышегота не придал бы этому значения: «Мало ли что за тени? Ветка шелохнулась, и вся недолга». Но сейчас, наслушавшись страшных сказок, он стремглав бросился к кустам терновника. И там, в зарослях, на небольшой утоптанной полянке, разыскал свою дочь. Паллания стояла неподвижно, как статуя, стеклянным взором глядела в неведомую даль и тяжело дышала, будто рысь, чудом убежавшая от облавы. Теплый меховой полушубок на ней был распахнут, сорочка – разорвана. Вышегота остолбенел. Долго не мог даже пошевелиться, не зная, что и думать, не веря собственным глазам. Спустя минуту, совладав с собой, подошел к дочери, аккуратно отодвинул ворот полушубка, проверил, нет ли на шее ран от вампирского укуса.
– Ничего, – с облегчением выдохнул солтыс и тут же посуровел: – Прикройся! – сказал он, зверея. – Спрячь, говорю, свой срам! Нечего его на свет божий вываливать.
Девушка не реагировала. Продолжала стоять, заворожено глядя куда-то в даль, за границы яблоневого сада, и не чувствовала ни холода, ни стыда. От злости Вышегота зарядил дочери пощечину. Паллания вздрогнула, приходя в себя. Взгляд ее приобрел осмысленность. Она испугано огляделась, будто не понимая, куда и как ее занесло. Ойкнув, принялась укутываться в полушубок, пряча под одеждой нежную, еще помнящую недавние прикосновения, грудь.
– Очухалась, значит, – сплюнул Вышегота и отвернулся. Он дождался, пока дочь приведет себя в порядок, взял ее за руку и с силой потянул за собой: – Сейчас вернемся домой, мать напоит тебя шиповником, – приговаривал он. – А как память вернется, так возьму розги и научу тебя уму-разуму. Будешь знать, дура, каково оно, с чужаками по соседским огородам ошиваться…
* * *
– И что? Бил розгами-то?
– Не, откуда ж им взяться? Сорвал с нее подранную сорочку и ентой же сорочкой лупил Плашку по лицу, пока она, коза дранная, визжать не начала и бегать от меня по всей хате, аки от фомора. Она все трусит своими телесами, а я лютую. Думал, всю душу из нее, окаянной, выбью. И выбил бы, да мать вмешалась. Эх, давай краше выпьем, святой отец, – Вышегота махнул рукой, взялся за кружку и, не дожидаясь здравницы, жадно пригубил церковного вина. От крепости напитка его скривило – так, что слезы из глаз пошли. – Ну и ядреное ж оно у тебя, Плавий. Ты его из фоморов гонишь?
– Вы, кодубцы, толка в вине не ведаете – всё яблочное настаиваете. А какой вкус от яблок-то? Я за храмом, на южной его сторонке, которую солнышко облюбовало, посадил виноград. Пять лет за ним слежу, как сына оберегаю – от холодов, да от людей, а токмо в прошлом годе урожай добрый получил. Жаль, не даем вину настояться…
– Ты мне, отче, не о вине толкуй. Скажи, что с дочкой делать?
– Говоришь, о случае том ничего припомнить не смогла?
– Ничего, – развел руками солтыс.
– Не смогла, аль не захотела?
– Кто ж разберет? Молчит Плашка, нечто воды в рот набравши, ничего не говорит. Даже с матерью ни словом не обмолвилась.
– Стало быть, околдовал ее Зверь. И следов, говоришь, на снегу не оставил? Значит, на себе тащил. Силен упырь ваш. Ох, силен! С таким ни круг Эстера не совладает, ни вода святая, ни молитва. Старше этот Зверь самой веры нашей. Бежать тебе надо, Вышегота. Бежать вместе с Палланией. И подальше, на юг, туда, где солнышко светит ярче. Чесноком дочь обвешай, чтоб по запаху не отследил – нюх у него волчий. И беги день ото дня. По ночам запирай ее, просьб не выполняй. Пока колдовство сильно, будет ее к Зверю тянуть. Да так тянуть, что сердце твое трижды кровью изойдет, пока отказывать дочке в ее мольбах будешь…
– Неужто нет от него спасения? – ужаснулся Вышегота.
– Беги, сын мой. Другого совета не дам, не в моих силах.
– А как же Ибрагим? Зверюга его дочь и вовсе покусал. И ничего – жива, здорова. Ты сам ему посоветовал чесноком весь дом обвешать. И сошли пятна на следующее же утро.
– У Мильвы-то сошли, а у Ибрагима – появились, – помрачнел святой отец. – Ходил я к нему в дом, углы святил, дочку оглядывал. Как пятна сошли, так похорошела: прыщи с лица спали, плечи от коромысел кривые были – распрямились, волос погустел – королевна, ни дать, ни взять. А души нет и взгляд Зверя.
– Погодь. Что ж выходит… теперь у нас два Зверя? Чего же мы ждем? – воскликнул Вышегота, вскакивая со стула. – Пока все село кровососами станет?
– Сядь, сын мой, сядь, – потребовал Плавий и осушил кружку вина, даже не поморщившись. – Нет у нас супротив него оружия. Воля крепкая и вера – все, что имеем.
– Припомни, святой отец, чего в семинарии про таких гадов толковали? Как его изжить?
– Осину боится Зверь, света солнечного, серебра, воды свяченой, – загибая пальцы, стал перечислять Плавий, но расправил ладонь и положил ее на стол, как раз на четки из можжевельника. – Да токмо не тот нам ворог попался – не убить нашего Зверя ни осиной, ни светом, ни серебром, ни святой водицей. В Кодубы явилось зло древнее, могучее, беспощадное. О нем нам святое писание глаголет, – вспомнил Плавий и стал нараспев читать заученные строки:
«Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира»…
– Тут Зверь, средь нас, – налив себе вина и коротко отхлебнув, продолжил Плавий. – И есть он, и нет его. Каждый им стать может. И станет, коль не сбежит отсюда за тридевять земель. Посему, собирайся в дорогу, сын мой, и мчи без оглядки. Спасай себя и семью свою.
– А люди? Как с ними?
Святой отец не ответил.
– Ты же божий человек, – садясь, прошептал Вышегота. – Сколько тебя знаю, ни разу не усомнился в твоей вере. А тут… Как так, неужто беды не отвратить? Неужто конец нам настал?
Плавий молча допил вино, отставил кружку, взял со стола четки и стал медленно перекатывать бусинки из можжевельника.
– А Плашка? – не унимался Вышегота. – Зверь ее отметил. Теперь не будет ему покоя, пока он мою Плашку не изведет. Чего молчишь, святой отец?
– Чего говорить-то? Сам все уразумел, на что мои слова? Ты, солтыс, совет мой слыхал: беги из Кодуб. Далее – поступай, как знаешь.
– Народ, выходит, под клыки Зверя бросить и бежать? Гляжу на тебя, святой отец, и диву даюсь. Не знай я тебя, решил бы, что трусишь. Аль и впрямь трусишь?
Плавий не нашел, что ответить.
– Погодь, – встрепенулся Вышегота и уголки его губ изогнулись в кривой улыбке. – Бежать, говоришь? Плашка моя – меченная. Мы сбежим, и Зверь за нами увяжется. Моей семьей пожертвовать решил, чтобы паству спасти? Так? – солтыс, поморщившись, допил вино и встал. – Трус ты. Божий человек, а трус. Бывай, и пусть Эстер тебя простит.
Вышегота ушел. Плавий не попрощался и даже не взглянул вслед уходящему солтысу. Он долго сидел, молча перебирая отполированные пальцами рук кругляшки четок, и думал о том, что так и не закончил духовную семинарию, так и не нашел в себе искры божьей и поклонялся скорее не Эстеру, а силе знаний и пытливости человеческого ума. А сейчас ни знания, ни ум не давали ровным счетом ничего. Людей могла спасти лишь искренняя вера, которой у Плавия отродясь не было. Кодубы были обречены.
* * *
– Я боялась… – со слезами радости она бросилась к нему в объятья. – Боялась, что ты не придешь… после того, как отец… – она всхлипнула, забыла, о чем говорила, плотнее прижалась к нему и заговорила вновь, с трудом выталкивая непослушные слова. – Ты так быстро скрылся… был передо мной… глядь: и нет тебя… – Паллания дрожала, гнала дурные мысли, которые нагло вторгались в сознание: «Человек не может исчезнуть. Не может испариться бесследно». Она не слушала саму себя, говорила дрожащим плаксивым голосом: – Хорошо… хорошо, что отец тебя не увидел… не застал нас… ты бы знал, как он негодовал!
Батури молчал. Паллания льнула к его груди, смотрела на молочно-белое ледяное лицо, заглядывала в хрустально-голубые глаза и тянулась к вишневым губам, чтобы сомкнуться с ними в горячем поцелуе. Дотянись она, ей бы больше не пришлось искать слов – все слова мира стали бы бесформенны, безвкусны, ничтожно малы по сравнению с тем блаженством, которое Паллания испытывала, сливаясь с таинственным незнакомцем в огне страсти и желания. Но он отвернулся, взял ее за плечи и отстранил от себя.
– Палла, мне нужно молоко, – тихо прошептал Батури.
Слезы пересохли. Вздернув курносый носик, Паллания повернулась к нему спиной и холодно, с обидой, произнесла:
– Порой мне кажется: не будь в этом хлеве коровы, ты бы ходил к другой девушке. Неужели я тебе совсем не интересна?
Батури не ответил. Молча разглядывал ее золотистые волосы, которые ниспадали к крепким, возбуждающим ягодицам.
