Девчонки, я приехал!
– Да не могли мы их собрать в положенном месте, они по железке не проходят, не габарит!..
– Это ещё большой вопрос! На который мы потребуем ответа, и тоже в партийном порядке!.. Будет созвана комиссия, которая проведёт соответствующую работу, действия Сергея Ильича будут со всех сторон рассмотрены и оценены!
Сергей Ильич облизал губы, почувствовал сладость сахарной пудры и вспомнил, как был счастлив пятнадцать минут назад, когда прибежал из механосборочного, где работы шли полным ходом, да ещё получил свежую пышку.
Как он был счастлив… тогда, давно.
Пятнадцать минут назад.
– Так ведь трещину-то заварили, – напомнил парторг. – Силаев сам варил, я помню! Потом лаборатория проверяла прочность – отменная, словно и не было трещины вовсе.
– Товарищи, я удивляюсь вашему легкомыслию, – горячо перебил Гицко. – Вы позабыли уроки, которые были нам преподаны в разгар борьбы с троцкистами и прочей нечистью! Стоит только дать слабину, и враг попользуется этим! Они полезут из всех щелей, те, кто желает, чтоб советская власть ослабела, выпустила из рук передовое знамя коммунизма!..
Сергей Ильич замычал беззвучно.
…Какое отношение этот человек, этот разговор имеют к огромным и важным задачам, которые решает сейчас он, начальник КБ, вместе со всем заводом, вместе со всем народом!
Вот кто на самом деле вредитель, вдруг пришла ему в голову ужасная мысль. Вот кого хорошо бы засадить под замок!..
– Итак, я предлагаю следующее, – продолжал Гицко. – Создать комиссию и ещё раз со всем вниманием, со всем тщанием проверить действия начальника конструкторского бюро. Имел ли он право игнорировать техническое задание и брать на себя функции, так сказать, руководителя производства?.. Были ли правы товарищи, поддержавшие его тогда? Был бы допущен брак, если бы штевни собирались по месту изготовления? Почему сразу после того, как было принято столь необдуманное, столь поспешное решение, начальник КБ сказался больным и провёл более недели в тёплой постельке вместо того, чтобы на месте руководить операцией, на которой он так настаивал?
Парторг ЦК кивал в такт каждому вопросу, и Гицко с каждым его кивком становился всё выше и внушительнее, а Сергей Ильич всё мельче и незаметнее.
Когда Гицко договорил, парторг кивнул опять, словно поставил точку.
Все какое-то время молчали.
– Ну, так, – выговорил наконец парторг ЦК. – Ты, Сергей Ильич, ступай пока на своё рабочее место, а мы тут с товарищами подумаем, как теперь быть.
Директор попытался возразить, но парторг махнул рукой:
– Ступай, ступай!..
Боря Смирнов, когда начальник изложил своим, зачем его вызывали в дирекцию, да ещё так срочно, сначала впал в онемение, а потом, наоборот, разорался – хорошо, в механосборочном было так шумно, что никто не слышал, что именно он орёт.
Дядя Коля Логунов махнул Сергею Ильичу рукой – двигай, мол, в конторку, там побалакаем.
Боря всё надрывался беззвучно – содрал с головы кепку и швырнул оземь.
– Ишь ты, – оценил дядя Коля, ткнул Смирнова в плечо и прокричал на ухо: – Давай за нами, Бориска! Шуруй, шуруй!
Друг за другом они поднялись по железной лестнице, и дядя Коля плотно прикрыл за собой дверь.
– Какого чёрта они выдумали! – набравши воздуха, закричал Боря, видимо, с того места, на котором остановился. – Там брак был литейный, это каждый на заводе знает! Мы же его сами и варили! А потом проверяли, акт составляли!.. И всё чики-чики!..
– Ты вот что, – сказал дядя Коля. – Ты пока помолчи, Бориска. А ты, Сергей Ильич, отвечай, чего этому сукину сыну от тебя надобно.
Сергей Ильич не сразу и понял, о ком его спрашивает старый мастер.
– Чего он к тебе прицепился? Чего он, к примеру, к главному инженеру не прицепился? На нём ответственности поболе, на главном-то! Мож, ты ему где дорогу перешёл?
– Кому? – спросил Боря с недоумением. – Кому Сергей Ильич дорогу перешёл?
– Да Гицке этой вашей, кому, кому! Начальнику первого отдела! – сердито сказал дядя Коля, полез в карман, выудил кисет, сложенную газету и стал сворачивать самокрутку. – Вы что ж, маленькие, что ли, товарищи инженера`? Не понимаете, что такие дела запросто так не делаются и обвинения энти для чего-то нарочно выдумываются! Вот и спрашиваю я тебя, Сергей Ильич, где ты ему дорожку перешёл?
Начальник КБ посмотрел на Борю Смирнова, словно ища у него поддержки, и признался:
– Да я его раньше никогда и не видел, дядя Коля. Ну, то есть видел! Ну, то есть увидел впервые, когда он на завод пришёл!
– Это дело так оставить нельзя, – снова горячо заговорил Боря. – Мы соберём комсомольское собрание и потребуем снятия всех обвинений!
– Дак ещё не обвинили! – перебил дядя Коля. – Погоди ты со своим собранием! Вам всё только на собраниях глотки драть!..
– Я должен работать, – сказал Сергей Ильич. – Участвовать в склоках у меня времени нету.
– А как заставят?
– Что заставят?
– В склоках участвовать? А работу работать не дадут? Чего ты делать станешь?
– Мы должны защитить честное имя нашего товарища и руководителя!..
– Да погоди ты, Бориска! – опять перебил дядя Коля. – Прежде помозговать надо, тута какой-то подвох. Вот печёнкой подвох чую!.. Кабы совсем того…
– Чего – того?
– Кабы совсем плохо тебе не пришлось, Сергей Ильич, – закончил дядя Коля очень серьёзно.
Март, 1957 год
Сидеть было неудобно, сцену почти не видно, но зато слышно отлично.
В консерватории давали отчётный концерт. Выступали преподаватели и будущие выпускники, и Марк, сосед, сын Фейги и Ефима, достал два пропуска – Надиньке и Мирре.
Сам он прошёл по ученическому билету. Марк занимался в музыкальном училище имени Гнесиных и подавал большие надежды.
Они сидели, стиснутые со всех сторон такими же молодыми, жаждущими музыки людьми, слушали, затаив дыхание, а потом аплодировали бурно, горячо.
Солидная публика из партера оглядывалась на них с удовольствием.
Мирка успевала рассматривать и публику, и артистов, и с азартом оценивала исполнение, а Надинька ничего этого не могла.
Она только слушала.
Так давно в её жизни не былонастоящей музыки!
Упражнения Марка и её собственные на кабинетном рояле в зачёт не шли.
– Мирка, сейчас будет Григ, а во втором отделении Рахманинов!
– Смотри, какой интересный военный! Он тоже музыкант, как ты думаешь?
– Господи, какой ещё военный?..
– Ну вон, в третьем ряду! Рядом со старухой! Видишь, такая величественная? Причёска короной?
– Это не старуха, – прошептал Марк, перегнувшись к ним. Тёмные глаза его смеялись. – Это Елена Фабиановна Гнесина.
Надинька ощутимо ткнула Мирру локтём в бок:
– Вечно ты!
– А военный? – не унималась несносная Мирка. – Который рядом? Неужели сам Петр Ильич Чайковский?
Марк посмотрел, словно проверяя, а потом признался, что военного он не знает.
На сцене худая, как спичка, нескладная девчонка с нелепо торчащими в разные стороны жёсткими косицами уселась к роялю, подвигалась туда-сюда, пристраиваясь, занесла руку и замерла.
Слушатели замерли вместе с ней.
Девчонка плавно подняла и опустила вторую руку, и началось колдовство, словно она волшебной палочкой взмахнула. Вдвоём с Григом – нет, нет, втроём, третий рояль! – они сотворили небольшое, живое, пламенное чудо из музыки и виртуозного исполнения.
У Надиньки глаза против воли налились слезами.
…Она не станет плакать под Грига, ни за что на свете не станет! Она комсомолка, отличница, вскоре станет инженером, что за сентиментальщина!
Она не плакала, когда хоронила отца, не плакала, когда грузовик навсегда увозил её из прежней, прекрасной жизни в новую – неустроенную и холодную.
Она не заплачет.
Горячая крупная слеза, одна-единственная, капнула на руку и покатилась, оставляя за собой мокрую сверкающую дорожку.
Девчонка играла о том, как с фронта вернулась мама, а Надинька её не узнала. О том, как рыдала от счастья Агаша и как примчался отец, «пробив» себе командировку в Москву. И о том, как мама смотрела на него и как они целовались и обнимали Надиньку.
Ещё девчонка играла о том, как Надинька любит Серёжу и как ей важно повести его в рощу, которая рядом с дачей, и показать старое поваленное дерево и большой пень. Да-да, пень!.. Это место мама с папой называли «Три медведя», и там рядом была поляна, всегда красная от земляники. Надинька с мамой собирали землянику, а отец притаскивал из дома пледы, самовар и корзину с пирогами, и «три медведя» пировали прямо в роще!
И ещё что-то хорошее играла девчонка, что-то доброе и ласковое, может быть, про ирисы и нарциссы, которые мама очень любила, или про круглого толстого щенка с жёлтым младенческим пузом, которого отец принёс маме в подарок ещё до войны, или про купание в Москве-реке и летний полдень, – Надинька уже не могла разобрать как следует, потому что изо всех сил сдерживалась, чтоб не заплакать.
Она вся сосредоточилась на борьбе с собой и больше не слушала.
…И хорошо! Потому что невыносимо, невозможно слушать, как девчонка на сцене играет на рояле всю прошлую прекрасную жизнь, которой больше никогда не будет…
Аплодировали оглушительно, долго, а тот самый военный даже крикнул «браво», что в консерватории было не принято и считалось не слишком приличным.
Величественная старуха Гнесина посмотрела на него с весёлым удивлением, и военный крикнул ещё раз.
Девчонка на сцене стала вся красная, как помидор, неловко кланялась, как журавль, болтались её косицы.
На сцену выбежала маленькая полная дама в сверкающем чёрном концертном платье, взяла девчонку за руку, притянула к себе, словно стараясь укрыть, защитить и потащила прочь.
– Тамара Ильинична! Одну минуточку! – роскошным баритоном провозгласил ведущий. Дама остановилась возле самого выхода со сцены. Ещё шаг, и они с девчонкой укрылись бы от оваций!
– Тамара Ильинична Икрянникова, – представил ведущий и первым зааплодировал. Зал подхватил с новой силой. – Педагог, профессор Московской консерватории!
Маленькая дама весело кланялась и всё пыталась утащить ученицу со сцены.
– Вот бы на мастер-класс к Икрянниковой, – проговорил Марк с восторгом. – Вот это сила!.. Но к ней не попасть.
– Почему?
– Все хотят к ней. А у неё сердце.
Григом заканчивалось первое отделение, и Надинька с Миррой решили «пройтись», хотя вылезти с тех мест, где они сидели, было непросто.
Марку очень хотелось, чтоб девицы остались сидеть, никуда бы не ходили, беспокойство не отпускало его всё первое отделение. А что, если они зайдут в буфет, а у него всего пятьдесят рублей?!
Какой позор, можно даже сказать, крах ожидает его!..
Но девушки в буфет не пошли.
Надинька взяла Мирру под ручку, и они сделали круг по фойе. Марк тащился за ними, словно катерок за буксиром.
– Нет, что ни говори, а музыку я совсем не так люблю, как драматическое искусство, – говорила Мирра, и глаза у неё блестели. – Вот «Вечно живые», помнишь, зимой, после сессии?
– Ну, конечно, помню!
– Вот там всё! И всё про наше поколение! А как они играли?! Особенно… высокий такой парнишка! Ещё имя у него модное!
– Олег? Ефремов?
– Кажется, да. Я несколько ночей потом не спала! Вы видели, Марк? – Она слегка обернулась и улыбнулась ободряюще, словно приглашая его к чему-то.
– Что вы, Мирра, на этот спектакль не попасть.
– А вы попробуйте, – сказала Мирра. – Это просто необходимо видеть!..
– Зачем меня учили музыке? – спросила Надинька. – Я никогда не смогу так, как эта девчонка.
– Вы тоже прекрасно играете, – вырвалось у Марка.
– Бросьте, – сказала Надинька. – Что вы!
И вдруг остановилась и дёрнула Мирру за руку.
Навстречу им в толпе двигались две женщины, постарше и помоложе, удивительно похожие друг на друга. Старшая была в шляпке с пёрышком, и младшая в шляпке, но без пёрышка. У старшей на шее сверкал крупный красный камень, и точно такой же, только вдвое меньше, – у младшей. Ридикюль у старшей был чёрный, лаковый, а у младшей коричневый, замшевый.
– Ты что, Надинька?
– Подождите меня, я сейчас!
Надинька вытащила руку, протиснулась и остановила парочку.
– Здравствуйте, – выпалила она. – Руфина Терентьевна?
Старшая сделала такое удивлённое лицо, как будто с ней вдруг заговорила одна из скульптур.
– Здравствуйте, – прогудела она в ответ. – Только я не могу вас припомнить.
– Я Надежда Кольцова, – выпалила Надинька. – Дочь Павла Егоровича Кольцова! Вы въехали в нашу дачу!
Удивление на лице дамы сменилось неудовольствием.
– Ах, вот что, – пробормотала она. – Ну так что же… Это моя дочь, Зинуша. Зинуша, это… н-да. Ну, я думаю, пора в зал, скоро второе отделение.
– Руфина Терентьевна, – волнуясь, заговорила Надинька, – а что, на даче вы не бываете?..
Генеральша зачем-то заглянула в свой ридикюль.
– А… почему это вас интересует? – И громко щёлкнула замком.
– Понимаете, я зимой ездила, просто так, вы не подумайте, что я хочу навязываться, просто проведать, и там никого не было…
– Милая, это совсем не ваше дело, вот решительно не ваше, где именно мы проводим зиму.
– Конечно, – согласилась Надинька. – Извините меня. Я прожила в этом доме всю жизнь и просто хотела немного узнать о нём.
– Мама, – подала голос Зинуша, – это кто?!
– Ах, да никто, дочь покойного хозяина нашей дачи. Надежда, кажется, да? Я не расслышала.
Мирра подошла и крепко взяла Надиньку под руку.
– Я сразу говорила мужу, генералу Гицко, что он должен требовать! Требовать и требовать! Лишнего нам не надо, но что полагается – то полагается! – вдруг разгорячилась Руфина Терентьевна. – Нет, ему понадобилась именно эта дача! И вот результат – он получил какой-то старый сарай, мы побывали там всего один раз и теперь, извольте, всю весну и, по всей видимости, лето просидим в Москве!..
– А зачем? – спросила Мирра с интересом. – Зачем вашему мужу, генералу Гицко, понадобилась именно эта дача?
– Какие-то военные воспоминания, – махнула рукой Руфина Терентьевна. В руке, по деревенскому обычаю, у неё был зажат носовой платок. Он благоухал «Красной Москвой». – Какие-то глупые истории, и вот мы остались без дачи! Неужели вы думаете… эээ… Нина, кажется, я не расслышала, что мы станем жить в эдакой эволюции?! Ваш папаша, должно быть, был большой оригинал, раз согласился на такие условия.
Надинька стояла как громом поражённая.
…Оказывается, её драгоценный, обожаемый, единственный дом оказался брошен, никому не нужен?! И такие утончённые особы, как эта самая генеральша и её дочь, жить в нём не хотят?!
Надинька отдала бы всё на свете, чтобы вернуться в него, хотя бы ненадолго, а они… не хотят?!
Генеральша, очень недовольная, слегка кивнула и повлекла Зинушу в сторону зала.
Все трое проводили их глазами.
– Какие… военные воспоминания, а? – спросила Мирра, заглядывая Надиньке в лицо. – Вы с какого года на вашей даче жили?
– С тридцать девятого. Ещё до войны въехали.
– А в войну?
– Мы с Агашей в эвакуацию уехали, в Зубову Поляну. Мама на фронте была, а папа в Казани, на заводе.
– Выходит, дача пустовала?
Надинька наконец посмотрела на Мирру:
– Папа, когда приезжал в Москву, всегда заезжал. А потом мы вернулись.
– Странно, – выговорила Мирра. – Очень странно. Тогда какие у этого генерала могут быть военные воспоминания? Или они с Павлом Егоровичем дружили?
Надинька покачала головой:
– Мы их никогда не знали.
– Тут какая-то тайна, – заключила Мирра. – Надо разобраться.
– Мирка, представляешь, наш дом им совершенно не нужен.
– Вот именно! – подхватила подруга. – Так и есть! И непонятно, зачем этот самый генерал добивался именно вашей дачи, если его супруга не может жить…
– В эдакой эволюции, – подсказал Марк, о котором они позабыли, и все трое рассмеялись.
Второе отделение Надинька слушала плохо – всё раздумывала о превратностях судьбы и о своём утраченном доме. Да и никто из исполнителей больше не играл так, как та девчонка из первого отделения!..
После окончания они ещё долго сидели в зале, пережидая, когда из гардеробных схлынет народ, рассматривали потолок, колонны, сцену и вышли почти последними.
В фойе торопливо одевались уходящие слушатели, гардеробщики в белых перчатках задвигали тяжёлые занавесы, отделявшие вешалки.
Надинька вдруг увидела в самом конце гардеробной, где была надпись «Служебная», ту самую весёлую маленькую профессоршу, Тамару Ильиничну. Профессорша сосредоточенно облачалась в длинную каракулевую шубу. Гардеробщик услужливо держал перед ней боты и большую папку, во всей видимости, нотную.
Тамара Ильинична застегнула шубу, забрала боты, опираясь на руку гардеробщика, сунула в них ноги в туфельках, потопала, покачала головой и сказала что-то неслышное.
Гардеробщик почтительно поклонился.
Тамара Ильинична засеменила к выходу.
Надинька поняла – сейчас или никогда.
И вдруг решилась.
– Тамара Ильинична!
Дама остановилась и близоруко прищурилась.
Марк охнул у Надиньки за спиной.
– Тамара Ильинична, простите меня за нахальство, – быстро проговорила Надинька, подбегая. – Я просто слушательница, я не музыкант. Сегодня ваша ученица играла Грига! Понимаете… Она играла его про нас, про мою маму, про наш дом, про то, как папа приехал!..
Тамара Ильинична, закидывая голову, – Надинька была значительно выше, – слушала, не перебивала.
– Сегодня они все вернулись, Тамара Ильинична. Мама с папой, дом, вообще вся та жизнь вернулась. Спасибо вам и девочке, которая играла…
Профессорша покивала, словно понимая, что это ещё не всё.
Надинька перевела дыхание.
– Здесь учится мой сосед, Марк. Вот он! – Мирра тотчас же подпихнула Марка вперёд, а Надинька схватила его за руку. – Он мечтает попасть к вам на мастер-класс.
– И что ему мешает, вашему соседу Марку? – спросила Тамара Ильинична и улыбнулась.
– Вы уже набрали учеников, – пробормотал Марк обморочным голосом. Щёки у него горели, а губы налились синевой – от ужаса. – Как я могу!..
– Он отличный пианист, – затараторила Надинька. – Он… чувствует, я же слышала! Он у нас в комнате играет, у них нет рояля! Если бы вы его послушали, Тамара Ильинична, вот только послушали…
Профессорша вдруг засмеялась с каким-то особенным удовольствием.
– Я послушаю, – пообещала она. – Как хорошо, что вы так горячо чувствуете, девочка! Приходите в субботу в репетиционный зал на втором этаже, Марк. Знаете, где?
Марк кивнул. Говорить он, кажется, не мог.
– Часам к пяти пополудни, договорились?..
Марк опять кивнул.
– Ну и до свидания, – попрощалась Тамара Ильинична. – Рада, что вы любите музыку.
– Очень любим! – жизнерадостно подтвердила Мирка и предложила: – Может быть, вас проводить? На улице скользко!..
Тамара Ильинична засмеялась:
– Благодарю вас, молодые люди, не стоит. За мной всегда заезжает муж!..
Тяжёлая дверь проскрипела, закрываясь.
Гардеробщик в отдалении качал головой и улыбался.
– Что вы наделали, Надя?! – выпалил Марк в отчаянии. – Зачем?! А вдруг я… не способен?!
– А вдруг способен? – спросила Надинька и взяла его под руку. – Мирка, пойдём к нам чай пить!.. Марк, вы нам поиграете немного, а мы станем оценивать ваше мастерство и смотреть на вас через пенсне! Кажется, у доктора где-то есть пенсне.
Апрель 1957 года, Ленинград
Сергей Ильич перед зеркалом поправлял галстук, как гусак вытягивая шею.
Чёрт знает что. То ли он так уж сильно похудел, то ли отвык совсем от галстуков – и шея отвыкла тоже! – но выглядел он, прямо сказать, неважнецки.
Прямо по-дурацки он выглядел!..
И для чего затеялся этот поход в ресторан! На заводе считают не то что часы, минуты до спуска ледокола на воду! Все работают света белого не видя, а начальника КБ – здрасте-пожалуйста! – понесло в ресторации ужинать!
Сергей Ильич в гневе распустил галстук и принялся завязывать по новой. Когда-то буржуи придумали, что мужчина должен носить на шее эдакую дрянь, да ещё шелковую, да ещё неровную какую-то, странной формы, и до сих пор все носят – и коммунисты, и комсомольцы!
…Вместо того чтобы шляться по ресторанам, хорошо бы подумать в тишине.
Вот так сесть за стол с чистой, отглаженной скатертью – спасибо соседке, доброй Марье Мартыновне! – и подумать как следует. Его московские дела так и не были решены, и он знал, что решать их придётся в ближайшее время.
Но – как?!
Он здесь, на заводе, ему некогда спать и есть, он превратился в истеричку – орёт по каждому поводу, курит по две пачки папирос в день.
Начальник первого отдела Гицко такую кампанию развернул против начальника КБ, только держись!
Сергей Ильич держался уже плоховато – прав был когда-то старик Логунов. Работать стало в миллион, в миллиард, в десять миллиардов раз сложнее! Всё время приходилось оправдываться, писать какие-то бумаги, запрашивать характеристики, а Гицко не отставал.
Он вцепился в Сергея Ильича, как мурена в кита – кажется, у них, у этих мурен, есть такое свойство: они не умеют разжимать челюсти, если уж ухватили добычу. Они могут только вырвать кусок мяса или пожрать добычу целиком – но не отпустить, даже если им грозит опасность.
Сергей Ильич завязывал галстук, представляя себе мурену – мерзкую синюю рожу, плоскую пасть, – и мечтал отрубить ей голову топором.
…Хорошо бы никуда не ходить сейчас.
Хорошо бы отрубить голову мурене, вздохнуть с облегчением – как прекрасно жить, когда свободен, когда мурена не терзает окровавленный бок! – сесть и подумать.
Потом взять на тумбочке телефон, притащить за стол, вызвать междугороднюю и…
В дверь позвонили.
– Открыто! Входите!
Затопали сапоги, и в комнату вдвинулся человек в тужурке и фуражке – водитель.
– Машина подана, – отрапортовал он.
– А дядя Коля?
– Забрат. В машине дожидается.
Сергей Ильич прицепил галстук, посмотрел на него в зеркало – не на себя, а именно на него, на подлый галстук! – махнул рукой и взял со стула пальто и шляпу.
– Поедем.
В «Победе» было тепло и сильно накурено. Дядя Коля на ковровом диване сидел неудобно, словно на колючей проволоке, и смолил самокрутку.
– Оно, может, и хорошо на авто раскатывать, – выговорил он, не здороваясь, – а только я тебе скажу, не по мне это. Я бы лучше пешочком.
– Я бы тоже, – признался Сергей Ильич. – Только мы с тобой пешочком, дядя Коля, как раз к ночи придём! «Астория» где! А мы где!
«Победа» дала гудок и покатила по набережной.
Пассажиры молчали. Дядя Коля всё смолил.
Сергей Ильич искоса на него взглянул.
Старик тоже нарядился, по-своему. Он был в чёрной пиджачной паре, косоворотке, смазных сапогах, на голове вместо привычного картузика с пуговичкой – фуражка. И видно было, что всё ему неловко – ехать в «Победе», сидеть на диване, терпеть на себе пиджачную пару и фуражку!..
Между тем идея встречаться в «Астории» принадлежала именно ему, дяде Коле.
Сергей Ильич вдруг развеселился.
– А чего мы в ресторан едем, дядь Коль? Поехали бы вон на Финский залив, костёр бы развели, водочки выпили! Посидели бы, поговорили!
– Да чего лучше, – подхватил дядя Коля с раздражением. – Только он заладил: веди в ресторан да веди в ресторан! А я в их, в ресторанах энтих, сроду не бывал! Вон на той стороне пивная, знаешь, «Второе дыхание» в народе прозывается! От там и культурно, и выпить есть, и закусить! Нет, говорит, давай в ресторан!
– Да кто говорит, дядя Коля? Ты мне так и не объяснил!
Старый мастер затушил самокрутку о подошву сапога, зажал окурок в горсти и постучал водителя по плечу жёлтым от курева и постоянной работы с железом пальцем.
– Ты, милай, останови нас вот хоть у храма Божьего. Мы малость пройдёмся, ноги разомнём!
– У какого храма Божьего? – не понял водитель.
– Возле Исаакиевского собора, – пояснил Сергей Ильич.
Как видно, старик собирался секретничать всерьёз – ну что ж, пусть! Сергей Ильич давно уже понял, что дядя Коля ничего и никогда не говорит и не делает впустую, хоть и любит прикидываться недалёким стариком, который кроме тяжелой работы ничего в жизни не видел.
– Стало быть, вот что, – начал дядя Коля, когда они выбрались из машины и не торопясь пошли по залитой палехским солнцем и лужами мостовой. – Звать его лейтенант Колокольный. Это в войну он летёхой был, а сейчас, мож, и капитан, а то и того… бери выше.
Мастер огляделся по сторонам и потянул Сергея за рукав – тут начинался скверик, где прогуливались пенсионеры, бегали ребятишки и няньки катили коляски. Дядя Коля приостановился и стал сворачивать очередную самокрутку.
Сергей Ильич молчал, ждал. Знал, что торопить старика нельзя, надуется, вообще ничего говорить не станет.