Затерянные в океане
В тот же самый вечер особняк Прево-Лемера снова сверкал пышным освещением, как год тому назад. Старый банкир вновь праздновал годовщину своей свадьбы, и опять его семейство и все служащие собрались для торжества в тех же апартаментах. Но на этот раз тягостные воспоминания висели, казалось, в воздухе особняка, отравляя его атмосферу, полную веселья и радости. Заметно было, что банкир сильно постарел и что его тревожат горестные предчувствия. Он сознавал, что невинная жертва тяжестью легла на его сердце. Он проводил бессонные ночи, и счастье его семейства, казалось ему, висело на волоске… По окончании процесса, когда все пришло в обычный свой порядок и когда Сеген стал уже его зятем и заправилой дел его дома, он сказал однажды своей жене:
– Мне кажется, что осудили невинного человека.
– Да, вот когда настало время одуматься и оглянуться на то, что сделано! – ответила с горечью мадам Прево-Лемер.
Бедная женщина давно уже убедилась, что брак с Сегеном не принес ее дочери ожидаемого счастья.
В скором времени после решения судом участи Бартеса Прево-Лемер получил письмо от его отца, старого генерала. Заканчивая свое скорбное послание, несчастный отец выражал надежду, что Провидение не покарает банкира в его делах тем злом, которое причинил он его ни в чем не виновному сыну. Прево-Лемер скрыл это письмо от жены. Теперь он вспомнил о нем и погрузился в тяжелые, горькие думы… Да, он мог бы спасти Бартеса, если бы продолжал быть стойким в своем первоначальном о нем мнении; без особенного даже труда он мог бы помешать его аресту и отправлению в Мазас и прекратить таким образом дело в его зародыше. Он сказал бы просто и решительно начальнику сыскной полиции: «Послушайте, вы не станете преследовать против моего желания моего будущего зятя, – могу даже сказать, действительного зятя, потому что молодой человек формально уже обручен с моей дочерью, и все это видели и знают. Размеры приданого уже определены и решены, и я ему уже передал управление моим домом и все необходимые полномочия. Он принес вам жалобу на крупную кражу в кассе, надеясь с вашей помощью найти вора, а вы его арестуете как преступника! Есть ли тут смысл? Не достает только вам арестовать меня самого. К тому же Бартес ошибается: он думает, что случилась кража, а я нахожу, что это не что иное, как простая ошибка в счетах, которая в свое время будет обнаружена… Одно из двух: или Бартес – уже мой компаньон, и тогда недоразумение может быть улажено обыкновенным сведением счетов между нами, или он еще продолжает оставаться моим кассиром, и в таком случае вам нечего тут делать, так как я никакой жалобы не приношу и прямо заявляю вам, что кражи в этом деле не вижу. Согласитесь, немного странно уверять кого-нибудь против его желания в том, что его обокрали!»
Ни один судья не стал бы противоречить, выслушав такое решительное заявление!
Да, все это так, и он высказался бы ясно и определенно. К несчастью, он имел дело с людьми своего ремесла, своей профессии, которые нелегко выпускают из рук «громкое дело»! Начальник сыскной полиции и следственный судья поставили ему на вид, что раз половина крупной кражи, пятьсот тысяч франков, найдена в квартире его кассира, он не имеет уже права смотреть на дело так легко. Они привели ему в пример множество подобных случаев, когда честные люди оставались таковыми в течение многих лет, но потом вдруг, в один прекрасный день, оказывались преступниками! Наконец, кто может с уверенностью сказать ему, что подобных проделок с деньгами не случалось уже много раз и прежде в его доме, но так, что все выходило шито-крыто? В таком крупном учреждении, как его банк, разные злоупотребления могут обнаружиться не скоро… И сколько солидных банкирских домов было уже скомпрометировано подобным образом?!
Поколебленный всеми этими доводами, оглушенный громким хором слишком усердных блюстителей общественной нравственности и правды, не желавших выпустить лакомый кусок из своих рук, банкир позволил убедить себя в виновности своего нареченного зятя, и дело последнего было проиграно. Мало того, он так сумел уверить себя в его виновности, что сам стал уверять в ней других, например, жену, яростно нападая на человека, которого всегда знал как честного и в преступности которого, в сущности, ничто его не убеждало.
Празднуя снова свое семейное торжество, но будучи далеко не в праздничном настроении, он опять уединился с женой в ту же самую маленькую гостиную, где год назад решал с ней счастье своей дочери, и начал теперь высказывать ей все наболевшее и накипевшее за год в его душе: он был увлечен в дурную сторону людьми, привыкшими видеть всюду обман и преступление, его ослепили и, сильно возбудив его подозрительность, натравили на этого несчастного Эдмона… Но все тогда были кругом в таком же возбуждении, не исключая и самого подсудимого, который, оправдываясь, так резко говорил против него, своего патрона, что надолго оставил неприятное о себе воспоминание.
– Ничего не остается, – сказал он в заключение жене, – как постараться забыть, похоронить это навсегда!
– Если только забвение возможно для нас, – ответила с прежней горечью жена, – мы ведь видим уже, что не дали счастья нашей дочери. Мы дали ей в мужья такого человека, который не способен составить счастье своей жены и который очень скоро сбросил с себя маску! Согласись, что я его разгадала: холодная, честолюбивая, расчетливая натура, и ни капли умения ценить сердечные сокровища Стефании, характера которой он даже не понимает!
– Надеюсь по крайней мере, что наш дом в верных руках, – попытался утешить себя старый банкир.
– Кто знает? Ты теперь смотришь за ним и удерживаешь его от излишней наклонности к спекуляциям, на которые он так падок, но когда не станет тебя, ни я, ни Стефания не будем в состоянии обуздывать его.
– Но я еще не предполагаю так скоро оставить свое место, – возразил банкир.
– Да хранит тебя Бог – не для нас с дочерью, – мы вполне обеспечены во всем, но для чести дома, который ты основал, и для будущих наших внуков!
В эту минуту вошел камердинер и подал банкиру письмо на подносе.
Тот вскрыл его и, побледнев, передал жене. Письмо заключало в себе несколько строк:
«Господину Жюлю Прево-Лемеру, в Париже.
Я вам служил четырнадцать лет с преданностью и искренностью, которые никогда не обманывали вас. В благодарность за то вы посылаете меня в ссылку, тогда как ваша совесть говорила вам, что я невиновен. Помните же это! Если когда-нибудь вы окажетесь в моей власти, вы не найдете во мне жалости к себе, как не нашел ее в вас мой старик-отец!
В этот вечер меня увозят из Франции. Не желайте увидеть меня опять в ее пределах!
Эдмон Бартес».Письмо выскользнуло из рук несчастной женщины к ее ногам, и слезы, которые она с трудом сдерживала, потекли по ее бледным, исхудалым щекам.
– Он грозит нам! – воскликнул Прево-Лемер наполовину с горечью, наполовину с задетым самолюбием. – Чем же может быть опасен нам этот несчастный, живя в качестве преступника там, на этом далеком острове?
– Я не знаю, – отвечала госпожа Прево-Лемер, с глазами, все еще полными слез. – Но он имеет право если не грозить, то по крайней мере жаловаться на свою участь!
На другой день «Petit Journal» поместила на своей четвертой странице следующее не совсем обычное объявление:
«Заявление от «X. Y. Z. 306» получено. Благодарю! До скорого свидания – или прощайте навсегда!»
XIII
Однажды утром жители Сан-Франциско, живущие в окрестностях порта, а также моряки разных судов, находившихся на стоянке, были немало удивлены, увидев около верфи, служащей продолжением Вашингтонской улицы, великолепное военное судно, с желтым флагом на носу; на флаге, в самом центре его, был изображен красный дракон – очевидно, герб китайского богдыхана.
Никто вечером, накануне этого утра, не заметил интересного судна, которое было в новинку для жителей столицы Калифорнии. По словам стражи на верфи, оно пришло ночью, без лоцмана, и с такой уверенностью заняло место в порту, словно последний был ему давно знаком.
Судно было не из больших – всего около семидесяти пяти метров в длину, но зато построено было по всем правилам новейшего судостроительного искусства. Обшитое броней и вооруженное шестью пушками, оно имело вид небольшого монитора. Пушки двигались по рельсам, которые прикрывал плотный навес для защиты канониров. Но что более всего на судне бросалось в глаза постороннему наблюдателю, так это резервуары, которые механик мог, когда нужно, наполнять морской водой. С наполненными резервуарами оно опускалось до уровня океана и в таком виде могло плыть совершенно незаметно. Две его мачты ложились тогда вдоль палубы, а пушки скрывались в предназначенное для них место, и никто не мог бы, заметив одну плывущую палубу, догадаться, что она принадлежит превосходно оснащенному военному судну первого ранга.
По своему виду броненосец походил на подобного типа суда французского и английского флота, но желтый флаг с драконом, развевавшийся на мачте, ясно указывал на его принадлежность; на то же указывала и надпись «Иен», красовавшаяся на носу судна.
Командовал «Иеном» молодой еще человек, не более тридцати лет, с аметистовым шариком на фуражке и с десятью звездами, из которых пять помещалось на воротнике сюртука и пять – на его рукаве. Судя по этим знакам отличия, командир должен был принадлежать к высшим чинам китайского флота, потому что мандарин с аметистовым шариком – это почти то же, что адмирал в европейской морской службе. С глазами, лишь слегка раскосыми, со светло-желтой кожей, он, по всей вероятности, был уроженец северного Китая, жители которого гораздо энергичнее и способнее своих южных собратьев, а по своей наружности значительно приближаются к европейцам.
Все офицеры судна носили американские сюртуки и фуражки, введенные в китайском флоте американскими моряками, которые первыми были приглашены китайским правительством организовать морское дело в стране. Остальные чины экипажа одеты были в свой обыкновенный национальный костюм: блузы, стянутые на талии, широкие панталоны и шапки с квадратными верхушками.
Большинство офицеров и матросов были, подобно командиру, уроженцы северных провинций Китая и выглядели здоровыми и сильными людьми. У них были загорелые лица, украшенные длинными бакенбардами и гладко выбритыми подбородками, – по обычаю американских моряков…
Как мы уже сказали, «Иен» пришел в Сан-Франциско ночью, незадолго до рассвета, и без сопровождения лоцмана. Мало того, приближаясь к рейду, он, очевидно, погасил свои сигнальные огни, почему и прошел незамеченным береговой стражей Рок-Пойнта. Такое поведение судна было прямым нарушением портовых правил, требующих, чтобы каждое судно, подходя к рейду Сан-Франциско, обязательно вызывало себе лоцмана. Правда, от этого нарушения не произошло никакого вреда ни для самого китайца, ни для других кораблей, а законы Америки тем и отличаются от европейских, что преследуют не само противозаконное дело, а лишь тот вред, который сопряжен с ним, тем не менее общество калифорнийских лоцманов, считая себя в убытке от свободного прохода в порт китайского военного судна, немедленно собралось на набережной у вашингтонского бара для обсуждения вопроса: должен ли командир «Иена» быть привлечен к ответственности за свой самовольный поступок?
Пробираясь украдкой на рейд, китайский адмирал, по-видимому, знал, что он нарушает правила, которым подчиняются в подобных случаях моряки всех наций, но он слишком спешил и не желал тратить времени на сигнализацию, вызов лоцмана и тому подобные процедуры. По этой причине «Иен», едва только заметил в отдалении берега Сан-Франциско, погасил свои огни, погрузился до уровня океана и, ловко пробравшись через опасные проходы, никем не замеченный вошел в порт.
Здесь, лишь только броненосец кинул якорь, один из его офицеров тотчас же сошел на набережную и обратился к первому попавшемуся констеблю с просьбой на чистейшем английском языке:
– Мне нужно лучшего доктора в городе, но только, пожалуйста, настоящего француза!
– Пинье-Дюпюинтрень, Кервейская улица, близ Вашингтонского сквера, – отвечал ему почти что сквозь зубы (как это обыкновенно бывает) представитель Сан-Францисской полиции.
Офицер отправился по указанному адресу и, найдя доктора в своем кабинете, немедленно привез его с собой на борт «Иена».
Больной, к которому привели доктора, находился, по всем признакам, в опасном положении, потому что все приказания на судне отдавались значительно пониженным голосом, чаще даже знаками, чем словами. По лицам и жестам матросов можно было заключить, что им было приказано производить как можно меньше шума при выполнении своих обязанностей. Офицеры также проходили по палубе в молчании, обмениваясь только немногими односложными словами или сомнительным покачиванием головы, ясно говорившим, что они мало надеются на выздоровление больного.
Этим больным, разумеется, был не сам командир судна, потому что, лишь только рассвело, он появился на палубе, салютуя городу двадцатью одним пушечным выстрелом, в ответ на которые немедленно раздались выстрелы со стороны таможни. Затем, когда доктор, пробыв у постели больного более часа, вышел наверх, командир проводил его до самой рубки, спросив на прощание взволнованным голосом:
– Итак, нет никакой надежды?
– Я бы солгал, князь, – отвечал доктор, – оставляя вам хоть малейшую надежду: в лета его сиятельства природа больше не совершает чудес, и третий приступ лихорадки будет для него роковым. Лекарство, которое я назначил ему, может отдалить этот приступ, но ненадолго: оно действует только несколько часов. А затем – сегодня вечером или, самое позднее, ночью – должно ожидать печального исхода болезни.
– Все-таки, доктор, я вас умоляю, как вы обещали, навестить нас после ваших срочных визитов, чтобы уже не покидать нашего дорогого больного, – сказал командир судна.
Доктор поклонился в знак согласия и покинул судно, после чего тот, кого он назвал князем, в печальном раздумье опять удалился вниз.
Молодой командир, безусловно, имел право на титул князя, так как, когда он через некоторое время отправился в город нанести визиты губернатору штата Калифорнии и мэру Сан-Франциско, на его визитных карточках стояли следующие слова:
«Князь Иен, адмирал Китайского флота».
«Китайского флота»! Как ни странно должны были звучать эти слова в ушах калифорнийцев, привыкших глубоко презирать желтолицых сынов Небесной Империи, они теперь не могли уже сомневаться, что презираемые китайцы действительно могут иметь свой военный флот: «Иен», как игрушка, красовался перед глазами многочисленной толпы, которая могла наблюдать не только превосходное устройство судна, но и прекрасные качества его экипажа. Это зрелище возбуждало невольное удивление среди интеллигентной части зрителей и заставляло их с уважением смотреть на броненосного представителя китайской силы. К сожалению, далеко не все зрители относились к китайцам подобным образом. Среди толпы набралось много уличных зевак, пришедших на набережную от нечего делать и принадлежащих к подонкам Сан-Франциско. Когда им наскучило стоять смирно, они принялись отпускать в адрес китайских матросов, показывавшихся на палубе, разные остроты и шутки на различных языках, которые, как они предполагали, были известны китайцам, сопровождая их гомерическим хохотом.
Китайцы, однако, не обращали ровно никакого внимания на уличных героев, которые сочли себя не на шутку оскорбленными таким полным невниманием к себе и очень скоро от острот перешли к прямым оскорблениям.
– А ну-ка, – кричали самые завзятые среди них, – если бы мы взяли на абордаж этих кукол с пергаментными мордами?!
– Как жалко, черт возьми, – восклицали другие, – что мы не в каком-нибудь мексиканском портовом городишке, где люди живут без лишних церемоний! Взяли бы мы их тогда за косы да в воду, а сами бы на их судне отправились на прогулку по Тихому океану, на какой-нибудь там островок! Чудная штука вышла бы!
Один из китайских офицеров, желая узнать о причине шума на набережной, показался было на палубе, но его в ту же минуту ошикали и освистали. Китаец с молчаливым презрением повернулся спиной к толпе и ушел с палубы. Это окончательно взбесило скандалистов. Наглая чернь, дойдя до возбуждения стада бессловесных животных, принялась хохотать и аплодировать всяким пошлостям и грубостям, которые сыпались на головы молчаливых и скромных китайских моряков.
Но вдруг крики толпы утихли: на палубе китайского судна показались десять матросов и, выстроившись по два в ряд под командой офицера, стали спокойно переправляться на набережную. Все это были сильные рослые молодцы, которым совсем, по-видимому, не в диковинку была городская мостовая, – с такой уверенностью и так солидно ступали они по ней!
Матросы отправились на рынок за провизией, и шумевшая толпа как-то невольно расступилась, давая им дорогу, может быть, потому, что на лицах этих молодцов было написано: «Ну-ка, попробуйте теперь шутить ваши шутки! Увидите, с кем имеете дело!»
Когда матросы скрылись из виду, жители, не принимавшие до сих пор участия в забавах уличных героев, стали смеяться над этими последними, говоря, что они спасовали перед китайцами, оказавшись с ними лицом к лицу.
Задетые за живое, крикуны отвечали на эти шутки, что они потому только и дали китайцам свободно пройти, чтобы остановить их по возвращении с рынка: тогда они отнимут у желтолицых провизию и на славу угостятся у содержателей пивных на набережной, к которым они потом отправятся с добычей в гости!
XIV
Обещание расправиться с китайцами по возвращении их с рынка, отняв у них провизию, было подхвачено дружными аплодисментами со всех сторон, и от него нельзя уже было отступить из опасения, в противном случае, подвергнуться жестоким насмешкам со стороны тех, кто слышал эту похвальбу.
– Кто же начнет? – спросил Том, один из уличных героев, знаменитый неумеренным употреблением виски и вечными историями с полицией, которая имела дело с ним чуть не каждый день.
– Все сразу, – решил Тернбулл, малый колоссального роста и автор этого предложения.
– Нет, – возразил Том, – по-моему, не так: дело касается вежливости, не так ли, господа?
– Конечно, да! – согласилась толпа зрителей.
– Очень польщен вашим согласием, джентльмены, очень польщен! Но позвольте мне продолжить, так как вам неизвестно, что я хочу сказать…
– Продолжай, мы слушаем! – закричали со всех сторон.
– Я повторяю, что следует быть вежливыми с этими почтенными иностранцами. Итак, один из нас, например Тернбулл, которому принадлежит блестящая идея, соблазнившая всех нас, должен будет представиться этим господам со шляпой в руках и сказать: «Джентльмены, так как вы были столь любезны, что избавили нас от труда ходить на рынок за провизией, то соблаговолите теперь вручить ее нам, после чего мы вам предоставим возможность спокойно вернуться домой. В случае же вашего несогласия на нашу просьбу мы должны будем, как это ни прискорбно будет для нас, прибегнуть к силе, чтобы принудить вас возвратить принадлежащее нам по праву». Вот что я предлагаю, джентльмены, на ваше просвещенное и беспристрастное усмотрение; вежливость прежде всего – это мой девиз!
– Хорошо! Согласны! – послышалось отовсюду. – Том прав! Тернбулл проворчал что-то, но должен был согласиться с предложением Тома, учитывая общее сочувствие.
– Ладно, – произнес он угрюмым тоном, – хотя, по-моему, не стоит так церемониться с китайцами… Вы хотите, чтобы я начал? – Пусть… Но у меня язык не так ловко привешен, как у Тома, и если он не будет мне повиноваться, то от слов я немедленно перейду у делу!
– Так, так, браво! Ура, Тернбулл! – закричала толпа.
В этот момент показались китайские матросы под командой офицера, выходившие с Клейской улицы. Уже издали было видно, что саки их наполнены разнообразной провизией: мясом, овощами, рыбой, зеленью и тому подобным кухонным материалом.
В толпе послышались было радостные крики, но тотчас же смолкли, так как буяны не хотели предупреждать ими китайцев, которым готовился сюрприз. Кроме того, они желали избежать внимания со стороны экипажа «Иена», который, будучи привлечен криками на набережной и увидев своих товарищей в жалком положении, мог выслать им на выручку вооруженных людей, что уже не входило ни в чьи расчеты.
Между тем китайцы приближались. За ними, как всегда бывает, следовала целая толпа. Констебли уже чуяли неладное, но, не желая восстанавливать против себя население порта из-за «каких-то китайцев», дефилировали вдалеке от места будущей свалки, избегая таким образом возможности оказаться в ней.
«Вот они! Вот они!» – кричали уличные мальчишки, которые проведали, что готовится нечто интересное для них. И Тернбулл, сняв свою скомканную шляпу, двинулся навстречу китайцам. Но так как он перед тем имел время достаточно нагрузиться, то язык плохо повиновался ему, и спич, обдуманный и готовый при нагружении, вдруг испарился из его памяти. Ввиду такого казуса он решил, что лучше действовать напролом и потому объявил толпе зрителей следующее:
– Черт возьми, джентльмены, я не из особенно ловких адвокатов, у которых языки всегда без костей, и потому больше люблю действовать, чем говорить. Вследствие сего предлагаю тур очень хорошего танца одному из этих плохо отбеленных господ. Победителю провизия, джентльмены! Черт возьми, пари открыто!
Толпа крикнула «браво» Тернбуллу: ей очень понравилось неожиданное изменение в программе спектакля, который готовился ею и в который вдруг вошло пари, столь любимое всей англосаксонской расой удовольствие.
Тогда Тернбулл подошел к старшему китайских матросов, которые совсем уже приблизились к месту, где их ожидали, и, загородив ему дорогу, сказал:
– Гм! Джентльмен! Извините, но я должен… гм!..
– Что вам угодно от меня? – резко перебил его нескладную речь китайский моряк на прекрасном английском языке.
– Мне угодно… гм! Да что тут долго разговаривать, черт возьми!
– Проваливай, пьяница! – решительно ответил ему моряк. – У меня нет времени выслушивать подобных тебе!
Толпа зрителей, озадаченная таким отпором со стороны китайцев, была изумлена и молчала… Да, это не те робкие и покорные китайцы, которые живут на окраинах города и которые так похожи на средневековых евреев, боязливо переступавших границы кварталов, отведенных им для местожительства!.. Нет, не те! И толпа с огромным интересом стала ожидать развязки истории, принявшей новый оборот, еще более неожиданный.
Сам Тернбулл был так озадачен этим новым оборотом, что невольно раскрыл рот, не зная, что предпринять, чем и вызвал смех у зрителей. Том воспользовался мгновением тишины и сказал ему:
– Ну, теперь моя очередь, но я не дам так отбрить себя!
И он в бешенстве, точно бык на арене испанского цирка, бросился к китайцу, засучивая рукава и обнаруживая свою могучую мускулатуру.
– А, так-то ты принимаешь вызов, негодная обезьянья морда! – гаркнул он. – Ну, прочь мешки и корзины с провизией, да поживее, а не то я не стану долго ждать!
И он протянул вперед, как дубину, свою ручищу со страшным кулаком.
В рядах китайских моряков раздался возглас, на этот раз на французском языке:
– Эй, Порник! Видишь штуку? Хочешь, чтобы я поставил хорошую припарку на эту физиономию?
– Молчи! – отвечал с достоинством спрошенный. – Прежде всего ты не имеешь права говорить так с твоим командиром, а затем ты не знаешь, как следует говорить со штатскими. Слушайся старших, молодец, и извлекай из того пользу себе, тогда получишь и повышение!
– Извините, командир, но так как дело в том, чтобы превратить эту физию в печеное яблоко.
– Ну, будет с вас вашей китайщины! – прервал Том это маленькое объяснение. – Я начинаю: раз, два…
– Хорошо! Тебе, конечно, не жаль твоей дрянной физиономии, и я в две секунды и в три приема придам ей иной вид, которым ты останешься доволен. Ну, защищайся, – я иду в атаку: раз! два!.. три!..
Сказав последнее слово, китайский моряк сделал шаг вперед к своему противнику и кулаком правой руки, вытянутой плавно, как пружина, влепил ему такой удар между глаз, что тот, упав, покатился на мостовую.
Потом, обведя окружавшую его толпу спокойным взглядом, как будто ничего особенного не случилось, победитель сказал:
– С этим покончено. Теперь чья очередь?
Единодушные аплодисменты были ему ответом со стороны уличных зевак: решительность и сила моряка мгновенно расположили их в его пользу.
– Никому более не угодно? – продолжал китайский моряк. – Ну так, значит, все довольны? И отлично! Привет честной компании!
И, повернувшись к своим, он произнес:
– Ну, ребята, пора домой! Вперед! Марш!
И матросы в прежнем стройном порядке зашагали за своим старшим. Крики «ура» и «браво» раздались им вслед и сопровождали их до самого судна. Теперь симпатии были всецело на стороне китайцев.