Затерянные в океане
Читатель, конечно, узнал уже в матросе, который желал поставить «хорошую припарку» Тому и получил за то выговор от старшего, знакомого нам кавалера, провансальца Мариуса Данео, врага жандармов, а в командире – знаменитого Порника из Дуарнене, противника всех флотских офицеров, которому судьба, в горькую насмешку, дала как раз эту должность на борту «Иена».
Каким же образом эти бравые молодцы, которых мы знали в Новой Каледонии, очутились на военном китайском судне? Дальнейший наш рассказ объяснит читателям эту неожиданность.
В то время, как эта замечательная в своем роде сцена совершалась на улице, на китайском броненосце, в командирской каюте, происходила другая, совсем непохожая на только что описанную… Чтобы читателям было понятно, о чем пойдет речь дальше, нам надо вернуться немного назад – к моменту пушечного выстрела, возвестившего о бегстве из пенитенциарного заведения четырех китайцев.
Читатели помнят, что вместе с китайцами бежали и приставленные к ним для наблюдения моряки, а также Эдмон Бартес – бывший главный кассир дома Прево-Лемер, осужденный и сосланный за преступление, в котором не был повинен.
В ту бурную ночь неизвестное судно, несмотря на бурю, подошло к берегам Новой Каледонии и так удачно остановилось за мысом большого острова, что совершенно избежало электрических огней «Бдительного», делавшего свой обычный ночной осмотр берегов Ну, где помещалось пенитенциарное заведение.
Это неизвестное судно и было «Иен». Построенный в Америке по заказу Поклонников Теней, броненосец имел экипаж из опытных американских моряков, с которыми заключен был контракт на три месяца плавания за очень щедрое жалованье. Во главе экипажа стоял ловкий капитан, также американец, хорошо знающий все группы островов Тихого океана. Действительным командиром «Иена» был, однако, не он, а Ли Юнг, один из ближайших сподвижников Короля Смерти, а его помощником – Ли Ванг; первый из них имел звание контр-адмирала китайского флота, второй – капитана.
До устройства французами арсенала в Фу-Чеу и создания ими настоящего флота у китайских императоров не было ничего в подобном роде, и они должны были довольствоваться по части морского дела услугами пиратов. Последние, как мы уже знаем, извлекали из своих услуг огромные выгоды, а их глава даже получил от императрицы Нан Ли титул «короля морей и рек». Только с организацией настоящего морского дела этот титул оказался лишним, так как морская школа в Фу-Чеу стала выпускать настоящих моряков для недавно возникшего китайского флота. Тем не менее Кванг продолжал еще раздавать чины и повышения своим соратникам, которые, по издавна заведенному в Китайской империи обычаю, вписывались в ее «Желтую книгу». Таким-то образом сподвижники Кванга получили свои чины. Впрочем, Ли Юнг и Ли Ванг были допущены к исполнению своих обязанностей на «Иене» только после того, как основательно ознакомились со сложным механизмом судна и с искусством обращаться с его электрическим аппаратом. После этого они приняли «Иен» под команду и с наемным экипажем из американцев пустились в плавание для освобождения Кванга из неволи. Достигнув Новой Каледонии, «Иен» в течение почти пяти дней крейсировал в водах острова, едва показываясь на горизонте. Но всякий раз, как наступала ночь, он немного приближался к острову и пускал несколько ракет, которые незнакомый с положением дел мог принять за падающие звезды. Число этих ракет удваивалось с каждой ночью, чтобы те, кому адресованы были сигналы, не приняли их за что-нибудь случайное. Кроме того, Кванг был еще за месяц до бегства предупрежден шифрованным письмом, которое он получил через банкира, выдававшего ему деньги от общества Поклонников Теней. В этом письме говорилось, между прочим, и о вышеупомянутых сигналах, которые должно было давать судно, должное освободить его, и о том, чтобы в первую же ночь, когда заключенные увидят сигналы, они ответили бы на них чем-нибудь подобным, не возбуждая, конечно, подозрения стражи: это будет означать, что бегство должно совершиться в третью ночь после той, когда замечены были сигналы. «Иен» тогда приблизится к восточному мысу острова Ну и пошлет шлюпку для принятия бежавших.
Все осуществилось так, как было рассчитано, но буря, разыгравшаяся как раз в назначенную для бегства ночь, грозила разрушить все планы! Необходимо было действовать быстро и смело, тем более что «Иен» с минуты на минуту мог быть отброшен к страшным рифам у берегов острова, где потерпел бы неминуемое крушение.
По команде Ли Юнга с «Иена» была спущена шлюпка с шестнадцатью дюжими гребцами, которая и двинулась на выручку заключенных. Двадцать раз она пыталась приблизиться к острову Ну, но всякий раз волны отбрасывали ее. Наконец усилия гребцов преодолели ярость волн, шлюпке удалось обогнуть восточную оконечность острова и достигнуть небольшой бухты, защищаемой от бурных порывов ветра скалами, которые в то же время укрывали ее и от огней «Бдительного».
XV
Мы уже знаем, что Бартес, предупрежденный Порником, несмотря на двух часовых, пробрался к домику Фо, где было назначено свидание заключенных перед побегом. Но он явился сюда не один: невдалеке от домика он неожиданно увидел фигуру какого-то человека, неясно вырисовывавшуюся в темноте, и услышал голос, показавшийся ему знакомым:
– Не бойтесь, господин Бартес: это я, Кролик, помните?
Бартес узнал своего недавнего товарища по заключению, который татуировал ему руку, и с удивлением спросил:
– Что ты тут делаешь? Только говори как можно тише, – прибавил он, – часовые в пятидесяти метрах отсюда.
– Не бойтесь, они не услышат нас: ветер дует в противоположную сторону… А что я тут делаю, это можно объяснить в нескольких словах: жду вас, чтобы сказать вам: «Возьмите меня с собой».
– Куда это?
– Туда, куда вы отправляетесь.
– А если тебя не захотят там?..
– Ну, что же делать! Пожалею, конечно, и буду искать нового случая вырваться отсюда, но добрых людей, во всяком случае, не выдам, если бы они и не оказались добрыми ко мне.
– Ну ладно! – решил Бартес. – Ступай за мной и молчи! Да без малейшего шума.
И они стали осторожно пробираться через кустарники к домику Фо, боясь света ежеминутных молний, который мог выдать их. Через несколько минут оба добрались до него и вошли в жилище старого китайца, где были в сборе уже все, то есть четыре китайца и четверо их товарищей-наблюдателей.
Фо даже не обратил внимания на новое лицо, явившееся с Бартесом, не интересуясь, по-видимому, ничем посторонним, кроме предстоявшего бегства. Комната слабо освещалась ночником, который при малейшей тревоге в одну секунду можно было погасить, и все общество было занято чаепитием. Это занятие было далеко не лишним ввиду предстоявшей борьбы с морем, которое могло захлестнуть их своими ярыми волнами, прежде чем они попадут на ожидавшее их судно.
Теперь беглецы ждали лишь прохода патруля, который делал обход в час ночи, сменяя солдат, выставленных у домиков заключенных, после чего готовы были навсегда уйти из своего заключения.
Вместе с прочими был и Ланжале Парижанин – тот самый Ланжале, который был подкуплен Гроляром, присланным из Парижа на помощь генеральному прокурору. Здесь скажем, что товарищи ничего не знали о его тайном уговоре с парижским сыщиком и продолжали относиться к нему по-прежнему, то есть по-приятельски, откровенно и прямодушно. И совесть нисколько не упрекала Ланжале за сделку с сыщиком, которому он обязался предавать, по мере возможности, своих товарищей и друзей. Он серьезно смотрел на свой договор с Гроляром. Он дал уговорить себя потому только, что не находил нужным отвечать так резко, как отвечали его товарищи, и, кроме того, его интересовала личность полицейского из Парижа, который, помимо уговора, мог быть полезен ему и чем-нибудь другим. Словом, как более цивилизованный человек, он привык поступать в подобных случаях дипломатично и осмотрительно, а не идти напролом, как медведь, с которым он в шутку сравнивал иногда своих товарищей, любивших действовать слишком прямолинейно и грубо.
«Повожусь с этим Гроляром, – говорил он себе, – повожу его за нос, посмотрю, что можно будет извлечь из него, а затем и побоку старого плута!»
Сразу же после знакомства с парижским гостем, выдававшим себя, как мы знаем, за крупного капиталиста из Бордо, Ланжале рассудил о нем так:
«Я не обязан держать свое слово по отношению к этому господину, планов которого я не знаю, хотя ясно, что они не на пользу наших друзей. Уменьшение четырехлетнего срока, который остается мне отбывать тут, освобождение от военной службы и деньги, если я соглашусь шпионить за друзьями, – все это доказывает, что тут дело нечисто. И затем, как он узнал, что мы замышляем бегство?.. Во всяком случае, я хорошо сделал, приняв его предложение, потому что, очевидно, у этого человека губа не дура и он ни перед чем не остановится, если ему что-то будет мешать. Ответь я ему так, как ответили товарищи, – он мог бы, пожалуй, сменить нас всех, приставив к китайцам других, более удобных для него, чем мы, и тогда – прощай все, на что есть теперь надежда! Тяни прежнюю четырехлетнюю лямку!.. Нет, надо, пока что, хитрить! А когда мы вырвемся из этого острога, – при первом же удобном случае предостерегу насчет этого субъекта папашу Фо!»
Так провел бравый Парижанин опытного полицейского пройдоху, который уехал обратно в Париж, вполне уверенный, что наставил на путь истины генерального прокурора, предложив ему такой план для возвращения похищенной коронной драгоценности и дав ему в пособники такого человека, что теперь остается только ждать с закрытыми глазами самых блестящих результатов.
Но вернемся к заключенным.
С необыкновенным возбуждением услышали они удар колокола в пенитенциарном заведении, возвещавший час полуночи и вместе с тем приближение патруля, который должен был сменить караульных.
– Гаси огонь – сказал Фо Порнику.
Ночник был потушен, и в домике воцарилась непроглядная темнота, сопровождаемая глубоким молчанием.
Наконец патруль прошел, не заметив ничего подозрительного, и два новых часовых успели уже обменяться обычным своим возгласом, жутко нарушавшим тишину ночи и однообразный вой бури:
– Слуша-ай!
Только спустя полчаса после этого Порник решил подать голос:
– Дядя Фо, – произнес он почти шепотом, – не время ли?
– Иди, милейший, – сказал старый китаец на прекрасном французском языке, – и будь осторожен!
– Не бойся, – успокоил его Порник, – это Легроль и Тюрпен, они меня знают, и мы уже успели уговориться. Они просили только не забыть маленькой порции «птичьего молока» и пары галеток.
– Все готово, – сказал китаец, – вот два мешка, в них по сто пиастров и все прочее, что тебе надо.
– Ладно!
– Ну, так ступай, сын мой, и да поможет тебе Великий Паньгу!
Взяв мешки, Порник вышел из домика Фо на свою опасную экскурсию: предстояло пробраться к двум только что поставленным часовым и вручить им то, о чем накануне был разговор. Порник остерегся сообщить солдатам, что дело касается бегства из пенитенциарного заведения, – это было бы слишком рискованно, так как солдаты отказались бы тогда от всякой сделки; он сказал им только, что «папаша Фо» будет праздновать день своего рождения и по этому случаю пригласил к себе своих товарищей и компаньонов, а им предлагает по сто пиастров, чтобы они не слишком обращали внимание на праздничный шум в его домике.
Часовые охотно согласились на подарки и на предложение; при этом они прибавили, что им необходимо будет «птичье молоко», которое они примут в кружках, предназначенных для лимонада, – на тот случай, если китайцы неожиданно будут инспектированы среди их праздника; тогда часовым будет чем оправдаться в неисправности по службе: в их лимонад подмешали, очевидно, усыпительный порошок, от которого и сморил их сон. Этим способом они избегнут пятнадцатисуточного ареста, назначаемого полковником и обыкновенно удваиваемого генералом.
Мы уже знаем, что эта идея оказалась спасительной для бедняг, поддавшихся звону золотых пиастров и не помышлявших о бегстве заключенных, за которое им грозил военный суд.
Через несколько минут Порник вернулся в домик Фо, потирая руки с видом человека, вполне успевшего в том, что нужно было сделать.
– Ну, друзья мои, – сказал он, – теперь поторопимся оставить эти злачные места, потому что служивые, с которыми я сейчас разговаривал, могут накрыть нас на том, о чем они не догадываются: ожидая праздничного шума и слыша вместо него одно мертвое безмолвие, они могут прийти посмотреть, в чем дело, а это будет очень неудобно для нас!
– Порник прав! – сказал Пюжоль, один из товарищей-наблюдателей. – Надо ковать железо, пока горячо.
– Ну так вперед! – скомандовал Порник, заметив знак, поданный старым Фо, в котором никто из них не подозревал страшного Кванга, об удивительных подвигах которого им иногда рассказывали три другие китайца.
Чтобы не выходить через дверь, которую нарочно заперли изнутри, заключенные ушли из домика через отверстие в задней стене, накануне проделанное для этой цели и тщательно замаскированное палками бамбука, которые были вынуты из стены. Затем все они тихо двинулись к берегу, сулившему им или свободу, или гибель в волнах бушевавшего моря.
XVI
Ночь была такая, какие бывают только в тропиках, – темная до того, что беглецы не могли видеть даже друг друга, и каждый из них должен был идти ощупью, протянув руки вперед. Особенно трудно стало идти, когда они вошли в густую высокую траву, похожую скорее на кустарник: они решительно не могли сообразить, в какую сторону следует взять, чтобы достигнуть моря, тем более что рев урагана совершенно заглушал шум волн, который при других обстоятельствах мог бы служить им указателем. Бартес взял тогда на себя труд указывать дорогу товарищам. Пользуясь некоторой свободой сравнительно с другими заключенными, он исходил остров Ну вдоль и поперек и, между прочим, отлично знал бухту Пальм, в которой по целым часам удил рыбу. Таким образом, он лучше, чем кто-либо другой, мог вести товарищей по трудной и опасной дороге.
– Ложитесь в траву! – вдруг скомандовал он, первым бросаясь на землю.
Едва все успели последовать его примеру, как яркая полоса электрического света выхватила из тьмы место, где они стояли обнаруживая все малейшие подробности местности. Замешкайся беглецы хоть немного исполнить приказание Бартеса, – они были бы замечены с палубы «Бдительного», и дело их было бы проиграно!
«Иен» со своей шлюпкой находился под прикрытием скалы и потому не мог быть замечен «Бдительным». Но каким образом группа, состоявшая из десяти человек, через каждые пять минут освещаемая электрическими огнями и двигаясь наугад, осталась незамеченной ни фрегатом, ни часовыми, посты которых были размещены в разных направлениях, – этого не мог бы объяснить никто, ограничившись стереотипной фразой: «Сама судьба покровительствовала им!»
Неожиданный луч света принес даже пользу беглецам: он указал им дорогу к морю!
– Возьмите друг друга за руки, – сказал Бартес, – и бегите за мной!
Все поступили согласно приказанию и пошли за ним с такой быстротой, на какую только были способны. Ураган заглушал их голоса и шаги, и в этом отношении они могли быть спокойны.
Луч электрического света еще раз осветил их, но они опять скрылись от него в густой траве. На этот раз при его свете Бартес мог убедиться, что они не сбились с дороги: он заметил знакомую верхушку скалы в бухте Пальм, к которой они направлялись.
Вдруг позади беглецов раздался шум чьих-то тяжелых шагов, точно кто-то гнался за ними, стараясь настигнуть.
– Ложитесь в траву и молчите! – скомандовал Бартес. Но в это самое мгновение две сильные, тяжелые руки опустились на его плечи, и он в отчаянии воскликнул: – Пропало все! Спасайся кто может!
Но тут третий луч электрического света, прорезав мрак, объяснил беглецам причину тревоги. В этом было их спасение: иначе, бросившись врассыпную, они неминуемо наткнулись бы на расставленных там и здесь часовых и все, один за другим, были бы переловлены! Виновником тревоги оказалась огромная собака из породы догов, которых пенитенциарное заведение держало по несколько штук, выпуская их по ночам рыскать по всем направлениям и искать подозрительных людей. Когда дог настигал кого-нибудь, он сваливал человека с ног своими сильными лапами и крепко держал его под собой, подавая сигнал о находке оглушительным лаем…
На этот раз, однако, огромная собака не выказывала никаких враждебных намерений. Это был четвероногий приятель Бартеса Неро, которого молодой человек давно приручил подачками и ласковым обращением. Неро узнал своего друга и не стал лаять, а только прыгал вокруг него, радуясь встрече.
Опомнившись от испуга, беглецы продолжали свой путь к морю и в скором времени оказались на берегу.
– Эй, шлюпку! – закричал Порник по приказанию Фо.
– Кто идет? – раздался вопрос по-английски.
– Иен и Кванг! – подал Порник условленный пароль.
– Садитесь! – был ответ со шлюпки.
В минуту все были на своих местах. Неро тоже вскочил в шлюпку, заняв место возле Бартеса, а когда матросы вздумали гнать его на берег, он оскалил зубы и начал так грозно рычать, что никто не решился насильно прогнать его. Однако американец-офицер настаивал на том, чтобы собака была удалена со шлюпки; тогда Бартес задал всем вопрос:
– Кто здесь хозяин?
– Везде, где находится Кванг, – сказал один из китайцев, – он один хозяин.
– Кванг?! – спросил изумленный Бартес и вдруг, обернувшись, увидел, что все китайцы пали на колени перед Фо и целуют ему ноги.
– Да, это он, Кванг, властитель острова Иена, великий мандарин с аметистовым шариком, глава Поклонников Теней, король рек и морей китайских и наш полновластный владыка и повелитель!
– Как? Так это вы, мой друг?! – воскликнул пораженный такой неожиданностью Бартес, не зная, верить ли ему своим ушам.
– Да, сын мой! – отвечал старый Фо. – Это я, который стоит на равной ноге с императрицей и принцем-регентом Китая и которого твои соотечественники послали в ссылку вместе с убийцами и ворами! Но я отомщу за себя! Ты можешь оставить при себе своего Неро: он, без сомнения, будет более верен тебе и более благодарен, чем люди.
Когда затем Бартес с почтительным волнением стал пожимать ему руки, Фо нежно привлек его к себе и вполголоса сказал:
– Ты также, сын мой, можешь теперь отомстить за себя: все мое могущество и богатство в твоем распоряжении.
При этих словах, так просто и твердо сказанных, безграничная радость овладела сердцем Бартеса: не жил ли он только для того в этом мире, чтобы осуществить свои желания, свои мечты – отомстить за себя и за несчастного отца своего, которого враги вогнали в преждевременную могилу несправедливостью и жестокостью!
Между тем раздалась команда, и шлюпка двинулась в путь. Подхваченная пенящимися волнами, которые бушевали у подножия скалы, служившей ей защитой от непогоды и огней «Бдительного», она быстро вышла в открытое море; опытный американец-офицер сумел избежать всех опасностей, и скоро она была уже у борта «Иена».
Тут нужно было особое умение и чрезвычайная осторожность, чтобы подойти к броненосцу и поднять на него пассажиров: при малейшей оплошности шлюпка могла так сильно удариться о его борт, что все ее пассажиры в одно мгновение могли быть выброшены в море и погибнуть в его бушующих волнах.
Но американский моряк был знаток своего дела, и все обошлось благополучно: шлюпка без сильных толчков причалила к «Иену», и все находившиеся в ней один за другим взошли на его палубу.
Все были спасены, и всех охватило чувство радости и удовлетворения. Уолтер Дигби, американский капитан и командир «Иена», приветствовал Кванга и повел его в назначенные для него покои в задней части судна. Прочие беглецы также были размещены в комфортабельных каютах, которые давно ожидали их.
Кролик, никогда не видевший ничего подобного на своем веку, сидя постоянно в грязных тюремных помещениях, наивно удивлялся такому вниманию к своей особе; закурив трубку и сев на прекрасный диван, бывший к его услугам, он сказал самому себе:
– Этот бравый старик Фо оказался важной особой, черт возьми, и вот я теперь, по милости его, почти буржуа! Теперь я могу не бояться жандармов и жить себе потихоньку да помаленьку, благо в карманах у меня кое-что звенит!
XVII
Вечером на следующий день, после отдыха и сна, Фо позвал к себе Эдмона Бартеса.
– Садись, сын мой, – сказал молодому человеку Кванг, – и выслушай внимательно то, что я хочу сказать тебе… Хотя ты смотрел на меня в стране нашего общего заключения как на обыкновенного преступника, осужденного законами твоего отечества, но, клянусь Небом, брат родной не мог бы сделать того, что ты для меня сделал! Ты ухаживал за мной с преданностью и деликатностью, каких нельзя было ожидать от чужого человека и притом иноземца. Ты спас мне, стоявшему на краю могилы, жизнь… Короче, ты обращался со мной так, как истинный сын со своим отцом! И я тогда же в душе своей стал считать тебя своим сыном. Теперь я желаю усыновить тебя формально, согласно обычаям моей родины. У нас в Китае усыновление не есть один только юридический акт, как в вашей стране: у нас воля усыновляющего, освящаемая обрядами религиозными и гражданскими, дает, по нашим верованиям, усыновляемому звание действительного сына, сына крови и наследника предков. По воле Всемогущего Паньгу, усыновленный, свободно выбранный усыновителем и сердечно любимый им, должен быть почитаем в семействе наравне с отцом; он один совершает церемонии поминовения в честь предков на домашнем алтаре. У меня нет наследника, которому я мог бы передать свое имя и состояние. Итак, будь им ты, займи пустое место за домашним очагом старого Цин Ноан Фо, носи его имя и пользуйся его могуществом, когда его не станет! Не откажи мне в моем желании, если хочешь, чтобы последние дни, которые остается мне провести на земле, были для меня светлы и легки и чтобы я ушел удовлетворенный в страну судеб!
По мере того как старый китаец говорил, его фигура распрямлялась, глаза сверкали воодушевлением; он походил на пророка, который говорил от имени высших существ, и Бартес, невольно чувствовавший себя возбужденным, понимал теперь влияние этого человека на миллионы верующих, которыми он повелевал безгранично и которые по одному мановению его руки беззаветно жертвовали своей жизнью.
– Соглашайся, сын мой, принять мое предложение, – продолжал Кванг, – и ни один властелин земной не сравняется тогда с тобой в могуществе! Все они, эти властелины, повелевают только телами своих подданных, а ты будешь иметь в своем распоряжении души и сердца! В день, который должен наступить, ты сделаешься главой всех древневерующих, отвергнувших Будду, этого индусского бога, навязанного Китаю, и сохранивших в чистоте религию первых времен на земле; ты будешь Квангом, то есть лицом, почти равным самому Сыну Неба, ибо никто не знает числа Поклонников Теней, которые могут найтись и во Дворце императора, и даже между членами его семейства… Ты будешь царем смерти и владыкой жизни!
Обратившись сначала исключительно к сердцу молодого человека, Фо затронул наконец и его честолюбие, эту страсть, одинаково свойственную и высокоинтеллектуальным натурам, и узким, ограниченным умам, одинаково жаждущим владеть тем, в чем судьба отказала им в силу разных причин и житейских обстоятельств.
Слушая своего старого друга, Бартес был глубоко изумлен предложением, о котором он никогда и не помышлял и которое никогда даже не представлялось его воображению. Но несмотря на свое изумление, он имел возможность здраво обдумать то, что ему предлагалось, взвесив все его стороны, выгодные и невыгодные, все за и против, которые оно могло вызвать… Предоставленный одним своим силам, на что он может надеяться во Франции? На одно лишь то, что его снова сошлют в Новую Каледонию, если арестуют, как бежавшего из ссылки преступника. После смерти отца у него не осталось более ни одного родственника, а что касается друзей, то, исключая старого маркиза Коэлло и Гастона де Ла Жонкьера, на которых он, пожалуй, может рассчитывать, все прочие, столь многочисленные до его несчастья, поспешили его забыть; многие даже стали притворяться, что никогда не были знакомы с ним!.. Он с горечью вспомнил, как двое или трое из таких господ, считавшихся горячими его друзьями, вдруг, когда над его головой разразилась катастрофа, бесцеремонно отвернулись от него, забыв не только денежные одолжения, которые делались им, но и отрицая свое знакомство «с плутом подобного рода».
«Мне ничего не остается, – сказал он самому себе, – как переменить кожу: Бартес должен исчезнуть! Небо посылает мне благодеяние, которым я могу прекрасно воспользоваться, так как оно дает мне средства открыть действительных преступников, соединившихся для того, чтобы погубить меня… О, они дорого заплатят за смерть моего отца и за мое бесчестье! Все будет приведено им на память, все они должны будут припомнить! Даю честное слово, что иначе и быть не может и не будет!»