Тайная миссия Кутузова
Так что лишь этой единой из всех иных странностей становится вышеописанная версия появления на свет Ломоносова более чем внятно объяснена. Иных вариантов здесь прослеживаться просто не может: они не смогут объяснить хода всех вышеописанных с его родителем чудес. А тем более и всех чудес последующего: просто невозможного по тем временам великого скачка из крестьянского сына в царские вельможи…
Далее о его «гениальности»:
«…Ломоносов выучился грамоте не столь рано, как уверяют некоторые биографы…» [140] (с. 77).
Так ведь и Петр: в свои 16 лет знал лишь первые два правила арифметики! А ведь яблоко от яблони недалеко падает.
Потому, несмотря на явную протекцию, он и оказался учеником-переростком. Все же его шараханья от сочинения стихов до алхимических опытов и от мозаики до сантехнических приспособлений – полностью повторяют шараханья в желании получить обучение и сразу, и всему – царя Петра. Так что слух о родстве Ломоносова с Петром отнюдь не безпочвен, а особенно – в свете именно им и учреждения в главном учебном заведении страны очага поклонения божеству, которому всю жизнь свою исправно служил и сам Петр.
А вот насколько близки безнравственностью его поступки своему увенчанному лаврами рожденному в таком же беззаконии предшественнику на посту «просветителя» России.
Когда потребовался священник в экспедицию на Аральское море, Ломоносов, горя желанием развлечься в столь заманчивом экзотическом путешествии, с легкостью лжет о своем происхождении:
«4 сентября 1734 года он подал прошение, в котором объявил, что у него отец “города Холмогор… поп Василий Дорофеев” и что он жил всегда при своем отце… Ломоносов дал подписку, что если в его показаниях что ложно, “за то священного чина будет лишен и пострижен и сослан в жестокое подначалие в дальний монастырь”.
Но “ставнический стол” академии вознамерился проверить через Камер-коллегию истинность показаний недавнего дворянского сына, и Ломоносову пришлось рассказать правду… Дело кое-как замяли» [120] (с. 77).
Насчет «правды», которую якобы поведал Ломоносов, как-то уж больно сомнительно: знал ли он ее вообще?
Но ведь и в дальний монастырь его также не сослали. Значит, что-то знали о том, кто он такой на самом деле. Может быть, знали много больше и его самого. А точнее, что следует из всего случившегося, были люди, которые его родословную знали лучше него:
«Это дело стало известно вице-президенту Синода Феофану Прокоповичу, который заступился за Ломоносова…» [275] (с. 24).
Так кем же являлся этот удивительный нашего «крестьянского сына» заступничек?
Основной фигурой при Петре I, с помощью кого наш «преобразователь» преобразил Русскую Церковь в одно из многочисленных чиновничьих ведомств:
«…он по поручению Петра I подготовил теоретическую базу для ликвидации института Патриаршества и создания синода – государственного органа, осуществлявшего с 1721 до 1917 года руководство Русской Православной Церковью» (там же).
Но и во времена своих «учеб» этот «вышедший из народа» Михайло, ставший научной знаменитостью лишь при большевиках, шарахался из одного учебного заведения в другое, как только мог:
«Академическая биография 1784 года сообщает, что Ломоносов в поисках науки побывал и в Киеве…» [140] (с. 120).
О чем, что и понятно, в телевизионных «шарадах» о нашем этом «крестьянском сыне» ни слова ни полслова. То же и во всех иных «исторических» на эту тему опусах.
Но не знания, что выясняется, были нужны нашему Михайле, но карьера. А потому:
«Отдав себе отчет в том, что Киевская Академия не отвечает его планам и надеждам, он поспешил в Москву, где мог скорее рассчитывать на изменение своей судьбы» [140] (с. 120).
Эти чисто карьеристского толка «изменения» и в дальнейшем всецело руководили поступками нашего Михайло – эдакого большевицкого Кулибина:
«В июле 1735 года он был зачислен в философский класс. Но наука Спасских школ ему прискучила. Он испытывал томительное и безпокойное раздумье. Неизвестно, куда бы он еще метнулся, если бы в конце 1735 года не пришло сенатское предписание выбрать из учеников Спасских школ двадцать человек… и отправить их в Петербург, в Академию наук» [140] (с. 120–121).
Ну, такой оборот – это совсем другое дело! Ведь ему все равно в какой области себя прославлять: в химии или ваянии картин, стихосложении или вентиляторо- и вертолетостроении. Главное, чтоб наиболее крутой в подъеме была именно карьера!
Но это не было случайностью. Ломоносов, для достижения своей цели:
«…пустил в ход все средства и обратился к покровительству Феофана, который, по преданию, ему в том “способствовал”» [140] (с. 121).
То есть теперь нами обнаруживается один из его тайных покровителей! И кто же это?
Так ведь самый еще при Петре погрязший в коррупции священник – Феофан Прокопович! И вот каким было вплотную с карьерой увязанное его вероисповедание:
«Феофан Прокопович учился сначала в Киевской академии, потом последовательно в иезуитских коллегиях во Львове, Люблине, Вильне и Познани. Его не раз обвиняли в безбожии, ереси, но ему покровительствуют сначала Петр I, затем Екатерина I, наконец, Бирон» [191] (с. 76).
С чего бы это вдруг такая при дворе известная фигура покровительствует якобы всем безвестному какому-то такому увальню Михайло – «крестьянскому сыну»?
Для этого стоит лишь более пристально приглядеться к той организации, к которой имел принадлежность как облагодетельствовавший его чудеснейшим образом Феофан Прокопович, так затем и сам этот «крестьянский сын»:
«“Властители дум” русского общества получили свои познания от масонской премудрости и сами были членами ордена вольных каменщиков. Под знаменем пятиконечной звезды прошли: Артамон Матвеев, князь В.В. Голицын, “птенцы гнезда Петрова”, Прокопович, Татищев, Кантемир, князь Щербатов, Сумароков, Херасков, Новиков, Радищев, Грибоедов, декабристы, Герцен, Бакунин, Нечаев, либералы, радикалы, социалисты, Ленин.
В течение двух столетий передовая интеллигенция шла под знаменем мятежа против божеских и человеческих установлений.
Она шла от рационализма к пантеизму и закончила атеизмом и построением Вавилонской башни» [225] (с. 127).
А вот уже конкретно о роли в деле построения этой башни самого Прокоповича:
«В.В. Назаревский в своей книге “Из истории Москвы” сообщает, что в зале Сухаревой башни (в Москве), по преданию, происходили тайные заседания какого-то “Нептунова общества”… там председательствовал Лефорт… Сам царь был первым надзирателем, а архиепископ Феофан Прокопович – оратором этого общества… в народе долго ходила молва, будто бы на башне хранилась черная книга, которую сторожили двенадцать духов и которая была заложена в стену и заколочена алтынными гвоздями (Марков Н.Е. Войны темных сил)» [225] (с. 83).
Вот кем был, как выясняется, Феофан Прокопович, хлопотавший за этого увальня: он был масоном-чернокнижником. Точно таким, которым стал впоследствии, побывав на стажировке у алхимика Вольфа, и сам его подопечный.
Но столь удивительнейшие чудеса, творящиеся с ведома слишком влиятельных в стране людей, на этом не заканчиваются. Когда потребовалось отослать за границу для обучения химии трех студентов академии, из огромного числа претендентов были избраны только трое:
«1. Густав Ульрих Рейзер, советника берг-коллегии сын, рожден в Москве и имеет от роду семнадцать лет.
2. Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, шестнадцати лет.
3. Михайло Ломоносов, крестьянский сын, из Архангельской губернии, Двинского уезда, Куростровской волости, двадцати двух лет» [140] (с. 137).
Ломоносов в Петербурге все также продолжал лгать. Судя по всему, эта его особенность является показателем более чем солидных связей «крестьянского сына» с сильными мира сего. Ведь вновь его явная ложь, которую так и не смогли скрыть столь симпатизирующие ему источники, говорит о его уверенности в полной своей безнаказанности, которую Ломоносов, по отношению к себе, считал вполне естественной. Потому он:
«…несколько поубавил себе лет, чтобы не казаться слишком великовозрастным» [140] (с. 137).
Смотрим, может быть ошибся кто в исчислении его возраста и напрасну наговаривают на нашу отечественную с большевицких пор знаменитость?
«Михаил Васильевич Ломоносов родился 19 ноября 1711 г.» [250] (с. 44).
В Германию же он отправился в 1736 г. (там же)!
Потому достаточно не сложно вычисляется, что поубавил этот недоросль из своей биографии переростка, ни много ни мало, как целых три года. И ему на момент отъезда в учебу за границу (это «крестьянскому-то сыну»!!!) было уже 25 лет!
И это в то время, когда направляемому с ним сыну советника было, как и положено абитуриенту высшей школы, – 17 лет.
Но в том, зачем страна отправляла дворянских отпрысков (и Ломоносова) за границу, особой нужды, как выясняется, вовсе не было:
«Химия как практическая отрасль знания давно была известна в России. В металлургии, кожевенном и красильном деле, смолокурении и солеварении, в приготовлении пороховых составов, да мало ли в каких еще областях русские люди постоянно сталкивались с химическими процессами и накапливали технический опыт» [140] (с. 138).
Но не химия интересовала Ломоносова, а именно алхимия – наука посвященного масонства:
«Чтобы узнать что-либо о химии, Ломоносов должен был обратиться к тем же “Примечаниям к Ведомостям”, где он мог найти помещенную еще в 1731 году большую статью “Об алхимиках”» [140] (с. 138).
А там сообщалось, что:
«…старинная алхимия не была только обманом и заблуждением…» [140] (с. 138).
А энергия алхимиков:
«…была устремлена на поиски “философского камня”, с помощью которого можно было управлять всеми превращениями вещества и претворять простые металлы в золото…» [140] (с. 138).
Но неспроста именно к алхимикам в гости Феофаном Прокоповичем направлялся этот туповатый великовозрастный детинушка. Ведь именно в момент своего отъезда на Запад для знакомства с алхимией ему исполнилось 25 лет. То есть как раз настала пора вступления в масонство. Именно для этой цели, судя по всему, и было затеяно то самое посольство, в котором, наряду с сыном советника, участвовал и так называемый некий такой «крестьянский сын» (кстати, а ведь и его предполагаемый настоящий папуля, Петр I, аккурат в 25 же лет и укатил за кордон – тоже с той же целью).
А вот какое жалованье государство отрядило этому безвестному «крестьянскому сыну», из-за своего редкого для России замедленного взросления странным образом удостоенного выезда за границу:
«На содержание каждого из них было определено по триста рублей в год» [140] (с. 168).
То есть даже несколько более чем по корове на неделю!!!
И это все притом, что их преподаватель:
«Вольф, получавший пенсию от русского правительства, платы за обучение не требовал» [140] (с. 168).
С каких же это пор?
С Петровских. О нем сказано:
«На затеи государя, касавшиеся народного воспитания и перестройки России на западноевропейский лад, имело влияние знакомство со знаменитыми в Германии учеными Лейбницем и Христианом Вольфом» [150] (с. 691).
А были эти «ученые» ни кем иными, как масонами очень большого градуса посвящения. Мало того, именно алхимиками. Именно по этой причине «крестьянский сын» с очень не крестьянскими как замашками, так и полномочиями направляется на обучение к ученику Лейбница – Вольфу.
А вообще:
«…масоны появляются в России как раз в эпоху Петра I, и очень многое в его решениях, в особенностях того “регулярного государства”, которое он собирался построить, объясняется именно масонским влиянием. Ведь и Лейбниц, и Вольф, и Лефорт, и Яков Брюс – это масоны…» [148] (с. 202).
Так что Ломоносов за границей, что выясняется, занимался масонской «наукой» алхимией у масона очень высокого градуса посвящения, некогда связанного какими-то тайными отношениями с Петром – его предполагаемым отцом. И занимался, что и понятно, на всем готовом. Мало того, имел возможность в это самое свое время «учеб» прокучивать достаточно немалые суммы финансовых средств.
«По словам Вольфа, его подопечные “чрез меру предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу”. Это приводило к незапланированным тратам, покрывать которые пришлось Академии наук» [275] (с. 9).
Но вот советские источники не желают объяснять, каким же это образом умудрялся их любимец расправляться с коровой в какую-нибудь неделю:
«Встречающиеся до сих пор в биографиях Ломоносова представления о каких-то чрезмерных кутежах, которым он будто бы предавался в Марбурге, крайне преувеличены» [140] (с. 169).
Вот какие аргументы в защиту своего единоверца они при этом выставляют:
«Живший насупротив него Иоганн Пюттер даже засвидетельствовал чрезвычайную регулярность образа жизни Ломоносова… Почти каждый день он наблюдал из окна, как Ломоносов вкушал свой завтрак, состоявший “из нескольких селедок и доброй порции пива”» (там же).
Так на что же такая чрезвычайная «скромность» завтрака смахивает?
Да на самое преобыденнейшее – на опохмелку. И вся эта приема подобного набора «яств» повышенная регулярность лишь подтверждает, что Ломоносов там не наукам каким обучался, но пьянствовал. Затем же, поутру, солидной порцией пива опохмелялся. И ухайдакать за неделю целую корову, которая в нищей Западной Европе была ох как еще и не у каждого крестьянина, это не просто мотовство, но мотовство, по западным в то время меркам, просто безпредельное. И исключительно по этой причине:
«Вольфу пришлось распутывать накопившиеся долги, сумма которых накопилась к августу 1739 года 1 936 рейхсталеров (из которых на долю Ломоносова приходилось 613, Виноградова – 899 и Рейзера – 414 рейхсталеров)» [140] (с. 170).
И это все сверх прокучиваемой за неделю коровы!
Так чей же, в таком случае, он был сын, если позволял себе такие роскошества, которые зафиксированы и от которых так просто не отмахнуться?
А вот и еще штришок о его подленькой душонке, что не спрячешь ни за какими мифологическими объяснениями произошедшего. Вот что сказано о нем в его биографии за 1739 г.:
«Ломоносов женится на дочери квартирной хозяйки Елизавете Христиане Цильх, после чего уезжает…» [275] (с. 5).
Куда же, интересно, и при каких обстоятельствах?
От своей немецкой законной супруги (законной, судя по всему, по западным нормам – официально они были разных вероисповеданий), когда у него появились финансовые и иные проблемы:
«Ушел он, по своему обыкновению, тайно» [144] (с. 192):
«Не простившись ни с кем, ниже с женой своей, одним вечером вышел со двора и пустился прямо по дороге в Голландию» [276] (с. X).
Что же вынудило его:
«…покинуть ожидавшую ребенка жену…» [275] (с. 9)?
«…от непорядочного, может быть хозяйства, впал в нищету и долги… так что непрестанно был угрожаем тюрьмою от должников, коих удовольствовать не имел силы» [276] (с. X).
А потому сбежал, бросив беременную супругу на растерзанье должников!!!
И вот еще деталь: а как же он с нею, со своею венчанною половиной, впоследствии воссоединился? Ведь биографы его уж что-то не в меру скромны на эту тематику: и предпочитают на предмет «облико морале» своего подзащитного либо поднимать глаза в потолок, либо тупо опускать вниз, скромненько при этом пытаясь отмолчаться.
А здесь не он вовсе проявил свое эдакое рыцарское-де благородство, но она, не желая терпеть нужду при живом законном супруге, принялась за разыскание беглеца. Как бы сейчас сказали – алиментщика:
«…Елизавета Христина, почувствовав себя брошенной женой, сама принялась разыскивать пропавшего супруга» [275] (с. 13).
Так что подлое предательство и вероломный подлог являются истинными чертами характера столь до небес превознесенного большевиками этого их «гения».
Однако ж вот в какого рода гениальности, как обнаруживается, он наиболее себя прославил:
«…его торжественные хвалебные оды становятся неотъемлемой принадлежностью официальных торжеств. Елизавета жалует и награждает Ломоносова исключительно за его поэтические заслуги. О Ломоносове-ученом она не имеет даже смутного представления» [144] (с. 286).
А был ли он вообще – мальчик-то этот? Ведь исключительно за счет необычайной популярности этих лакейских излияний, где пирующая на развалинах страны инородчина расхвалена этим придворным словоблудником:
«Иметь у себя книги Ломоносова в особо роскошном переплете становилось делом тщеславия» [144] (с. 286).
Но и не только в сочинительстве стишков засветился этот наш «халиф на час». В результате своих алхимических упражнений, чему обязывала его принадлежность к высшим кругам масонства, ему удалось выведать технологию изготовления мозаичных плиток и устроить их производство. Собранные со всей России лучшие русские мастеровые рисовали заказываемые ему картины и портреты знати, которые и изготовляли в мозаике. И тут, самое главное, он-то ведь сам к ним, судя по всему, вообще не причастен ни с какого боку. Ведь нет никаких упоминаний о его способности в изображении портрета или еще в каком ином виде мозаичных работ.
Но лавры изготовителя, что теперь не может не удивлять, пропагандой советского времени достались лишь ему одному!
И совершенно не исключено, что и в стихах его заслуги отнюдь не более. Ведь и здесь он имел прекрасную возможность завести такую же мастерскую, но уже в пиитовиршеплетстве хвалебных од, предназначенных для прославления как придворных вельмож, так и самой императрицы, столь обожающей лесть и прославление собственной персоны.
Оставил ли он в чем еще свой след?
Если и оставил, то что-то уж и не слишком заметный: вроде бы чего-то там изобретал, писал какие-то труды, философствовал. Однако ж если и имеются тому вещественные доказательства, то никакой гарантии, что эти изобретения следует относить лично к Ломоносову, а не к его мастерской. Ведь он слишком часто лгал, чтобы ему можно было в чем-либо доверяться.
Однако ж вновь закрадывается вопрос: а как ему вообще удалось столь лихо взобраться в верха, чтобы уж потом и выступать в роли эдакого величайшего пиитиста и мозаичника «всех времен и народов»?
А ведь в самом еще начале своей службы в рядах Академии наук он ко двору не пришелся. И все дело здесь даже не в вопросе о его профессиональной пригодности (как обучался он за границей наукам – нам известно, регулярность опохмелки лишь малое тому свидетельство), но к его склонности к пьяным дебошам, в том числе и в рабочее время:
«26 апреля 1743 года наш герой, подвыпив, … публично оскорбил Вейсгейма: “Ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обезчестил, крайне поносный знак самым подлым и безстыдным образом руками против них сделав”. Далее “поносил он профессора Вейсгейма и всех прочих профессоров, называя их… скверными словами, что и писать стыдно…”» [275] (с. 11).
Так что такие вот дебоши, один из которых, вышеприведенный, заставил усадить его даже в кутузку, вывести Ломоносова в светочи всеразличных наук ну уж никак не могли.
Что же вывело?
Так ведь и здесь все оказывается достаточно просто и обыденно. Вот что помечено в его биографии под 1750 г.:
«Сближение Ломоносова с Иваном Шуваловым, фаворитом Елизаветы Петровны» [275] (с. 5).
То бишь, выражаясь по-русски, с хахалем очередной блудницы, усаженной масонами на российский трон. Что ж, Кутузов наш, Михайло Илларионович, чему подтверждение будет указано несколько позже, когда разговор пойдет о нем, молоденькому хахалю Екатерины II, Платону Зубову, кофе в постелю по утрам верноподданнически подавал. И ничего – был при этом величайшим среди царедворцев. Здесь, похоже, попахивает чем-то подобным же.
«Теплые отношения с Шуваловым значительно помогли Ломоносову» [275] (с. 14).
Так что все ясно и здесь: масон Кутузов свою популярность при дворе завоевывал абсолютно тем же, чем и масон Ломоносов.
А вот и вскрываемая нами удивительная многогранность его шараханий: от сантехнических приспособлений до мозаичных картин и от вентиляции до организации пышных иллюминаций в честь царицыных тезоименин. Вот, что выясняется, откуда ноги растут у такого разброса практически во всех областях науки неких таких всеобъемлющих познаний. Академия наук, и аккурат в пору его «теплых» ухаживаний за Шуваловым, поручала ему:
«…рецензировать и переводить труды не только коллег, но и других европейских ученых…
Ломоносов нередко врабатывался в чужую ему сферу знания и находил в ней что-нибудь свое» (там же).
И так врабатывался, что это и действительно чужое, на выходе, как и положено у находящихся на подобного рода должностях лиц, обретало в себе в лучшем случае чьего-то соавтора. В худшем же – превращалось в целиком вышедшее из-под его пера изобретение.
Так что и здесь все просто – полная аналогия нашего совка, когда пара-тройка русских изобретателей работают на забитый под завязку хананеями институт. И вышестоящие «соавторы», как и обычно, собирают с авторов все сливки. И не только для себя, но и для вывоза «на экспорт»: вся западная цивилизация и по сей день барствует лишь за счет нескончаемой череды открытий русских людей, работающих в области науки.
Так что тайна необыкновенной великости Ломоносова, уж такого особенного наиглубочайшего ума, больше не тайна. Его все же заполученная лакейством высочайшая должность в Академии наук говорит обо всем.
И вновь сообщается о его склочном характере:
«Находясь в фаворе у фаворита, наш герой позволял себя вести заносчиво и грубо по отношению к коллегам, а его письма президентру Разумовскому в этот момент по форме начинают походить не на “репорты”, а на распоряжения» [275] (с. 17).
Пиитические же его во множестве к тому времени понаписанные сочинения, что не пользовались успехом до его царедворческого взлета, получили свое признание тогда же. «Талант», который у Ломоносова до этого момента что-то уж слишком не прослеживался и в самом своем зачатии, вдруг выплескивается наружу.
1751 г.:
«Выходит в свет “Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михаила Ломоносова”. Ломоносов, став коллежским советником, получает право на потомственное дворянство» (там же).
А ведь здесь вовсе нет ничего особенного:
«В настоящее время Ломоносова знают в основном как ученого, но при его жизни русское общество считало его прежде всего стихотворцем» [275] (с. 13).
Кем, собственно, на самом деле он и был. Однако ж, добавим, исключительно придворным стихотворцем. И слава эта при дворе жила достаточно продолжительное время. Потому-то до революции и не имелось сведений о каких-то его особых дарованиях в науках.
1752 г.:
«Ломоносов создает первую мозаичную картину» [275] (с. 5).
При всем при этом:
«Сам он талантом художника не обладал…» [275] (с. 16).
И вот в чем здесь сказалось искусство нашего придворного пиетиста:
«Ему удалось добиться перевода на свою фабрику учеников Академической рисовальной школы Матвея Васильева и Ефима Мельникова, ставших создателями большинства Ломоносовских мозаик» (там же).
Так что и здесь что-то не прослеживается его личных заслуг. Но лишь ловко выполненное поручение наряду с устройством иллюминаций на тезоименинах царицы и пылких под его именем прославляющих ее же стишков. С мозаикой – все то же. Он просто выполнил поручение по изготовлению портретов царственных и великовельможных особ в мозаике, вероятно, последнем писке тогдашней моды. А для воплощения в жизнь данной затеи необходимо было соорудить стекольный завод. Что и было исполнено. Понятно, на казенные деньги.
Потому находим в биографии под 1753 г.:
«Основание стекольной фабрики…» [275] (с. 5).
1755 г.:
«Основание Московского университета, учрежденного по проекту Ломоносова» (там же).
Так что исключительно результатом взаимодействия вышеуказанных масонов с широкими связями и становится открытие самого безбожного высшего учебного заведения Европы.
И вот в чем засвечивается основа проводимой в жизнь этим кружком масонов (Ломоносов – братья Шуваловы) программы:
«Выступая против постов, Ломоносов хочет разбить дух косности и консерватизма, мешающий прогрессивному развитию страны» [144] (с. 516).
Где-то мы про такое уже слышали. И вот в чем весь этот самый прогрессизм просто один в один сходится с подобным же масонским действом, устроенным много позднее Горбачевым:
«Если бы удалось сломить посты, то это облегчило бы перестройку» [144] (с. 286).
Какой знакомый термин!
То есть разбираемый нами алхимик упредил пришедшего нами править алхимика Горбачева более чем на два столетия. Но ведь и не от себя он это проводил: