Лихо. Медь и мёд

– Спасибо. – Лале чуть склонил голову. Было не понять, доволен ли он вмешательством Ольжаны или раздражён. – Правда, не думаю, что нуждаюсь во всеобщей жалости… Я отчитаю над усопшей стихиры. Не всю ночь, ибо этого мне не позволит здоровье, но будьте спокойны. – Ещё один учтивый кивок. – В беде семью бондаря не оставлю.

«Ну хоть не до утра собрался читать, – подумала Ольжана, – и то хорошо».

Они продолжили ужин. Мельник взялся рассказывать Лале о бондаре и его покойной тёще, упомянул нескольких соседей и то, как им всем живётся при господаре Рехоре – и как, по слухам, мазарьский господарь подумывает, а не пойти ли ему войной на кубретского. После этого Крина откупорила бутылочку настойки, поднесла чарку мужу. Мельник предложил и Лале, но он – воплощённая добродетель – отказался.

Мельниковы сыновья пристально рассматривали Лале и то и дело переглядывались друг с другом. Глаза у них были большие и светлые, искрящиеся от любопытства. В конце концов старший мальчик решился спросить, есть ли на коже гостя клеймо – «Ну, то самое? Мечик?.. С веткой?..», – за что получил гневную отповедь отца и приказ смотреть в тарелку, а не вмешиваться в разговоры взрослых, «иначе по ушам получит». Но мельник уже не слишком старался угодить Лале, так что и гнев его был похож на отдалённый гром – шумит, а нестрашно.

Лале ответил: да, есть.

Мельниковы сыновья принялись быстро расспрашивать его о клейме – было ли Лале больно? неужели ему выжигали знак так же, как их отец клеймит лошадей? а шрамы откуда?.. – и тогда мельник многозначительно хлопнул по столу. Мальчишки замолчали.

Ольжана подносила ложку ко рту, когда заметила, что на неё посматривает Крина – пытливо, не хуже своих сыновей.

– А куда ты едешь? – спросила она наконец, подставив руку под подбородок.

Голос у неё был живой и звонкий: видимо, Крину не коснулась даже тень прошлых мужниных переживаний.

Ольжана проглотила горячий грибной комок.

– К сестре.

До чего же, оказывается, было неуютно в чужих домах. То ли выдашь в себе ведьму, а то ли – сболтнёшь лишнее.

– Далеко?

– В Тачерату, – произнесла осторожно. – К ней и к её мужу. В гости.

– Я-асно, – кивнула Крина. – А откуда?

Ничего удивительного, убеждала себя Ольжана. Хозяева дома имеют право быть любопытными. Но чувствовала она себя как на иголках – не нравилось, что её так разглядывали, с насмешливым прищуром.

– Из Стоегоста.

– Далеко, – заметила Крина. – А тебе не страшно? Путь-то неблизкий.

– Почему мне должно быть страшно? – удивилась Ольжана. – Я ведь не одна, а с дядей.

Крина прикрыла рот рукой, пытаясь спрятать лёгкий смешок.

– Ну конечно.

Ольжана краем глаза посмотрела на Лале – тот кивал мельнику в ответ. Мельник раскраснелся от хмельного и подобрел. Сейчас он охотно беседовал с Лале и совсем не слушал, что жена вызнавала у гостьи.

– А что-то не так, хозяйка? – спросила Ольжана спокойно.

– Нет, что ты. – Крина махнула рукой. – Я не со зла… Просто… – Снова спрятала улыбку. – Вы с дядей непохожи. Я бы даже сказала, вы удивительно разные. Порой Длани так мешают черты родичей, что нам остаётся только поражаться, правда?

Ольжана вздохнула.

Ну понятно, почему такое внимание. Наверное, порядочной молодой мельничихе в диковинку побеседовать с женщиной, которую она приняла за любовницу монаха.

– Да, – проговорила Ольжана сухо. – Иногда родственники совсем друг на друга не похожи. Такое бывает.

– Воистину, – посмеялась Крина, – бывает разное. Не всем, знаешь, – она обвела комнату рукой, – жить так, как у нас живут… Да ты кушай, кушай, не обращай на меня внимания.

Но Ольжане теперь кусок не лез в горло.

Ей не сказали ничего обидного, а по ощущениям точно с грязью смешали. Взгляд этот насмешливо-испытующий и слова с двойным дном… Хорошо хоть не спросили, вместе ли им с дядей постелить.

Наверное, это задело крохотную часть её деревенской души. Ольжана давно взрослая колдунья, а до сих пор переживает, как бы кому не показаться женщиной с запятнанной честью – из тех, что, не будучи замужем, ездят с мужчинами по стране и непонятно чем занимаются в их кибитках.

– Госпожа хозяйка крайне внимательна, – внезапно похвалил Лале, а Ольжана даже не знала, что он их слушал. – И очень прозорлива.

Крина неуверенно улыбнулась в ответ. Посмотрела на мужа.

– Но сдаётся мне, – продолжил Лале любезно, – не всё, что мы замечаем, стоит озвучивать. Ведь это может расстроить наших собеседников.

Он задумчиво погладил себя по горбинке на носу.

– Я вот заметил, что в ваших сенях к углу прибит языческий обережек. Речной Язык, кажется? Да и тот гвоздь за моей спиной наверняка пустует не просто так. Должно быть, с него перед тем, как я сюда вошёл, впопыхах сорвали что-то противное Дланям… Но зачем мне обращать внимание не такие мелочи?

В комнате повисла холодная тишина.

Мельник широким жестом обтёр рот и усы. Отложил ложку.

– К твоему вопросу, хозяин. – Лале повёл рукой. – Я разумею разные науки моего ордена. Но вот уже несколько лет предпочитаю лечить людей, а не рыскать по господарствам, выясняя, не поклоняется ли, скажем, мельник из одной мазарьской деревни кому-то из старых идолов. И не приносит ли он чёрных петухов в жертву речному духу, живущему под колёсами его мельницы.

Поклоняется, поняла Ольжана. И жертву приносит. Так поступал каждый уважающий себя мельник в её краях, оттого и слава у них была такая, будто они водились с нечистой силой. Ольжана не знала, как с этим дела в Мазарьском господарстве, но судя по словам Лале и испугу хозяина – так же, как и в Борожском.

Удивительно.

Лале подсобрался и снова стал выглядеть иначе. Говорил внушительно, смотрел цепко, будто на самом деле был не скромным бродячим монахом, а дознавателем, который повесил на суку не одного колдуна, – только сейчас поскучнел и занялся более миролюбивым делом. А вот хватку не растерял. Ольжана даже засмотрелась и почти забыла, что этот матёрый башильер сам притащил с собой ведьму.

– Я не буду допытываться до тебя, хозяин, ибо ты добрый человек и дал нам ночлег, – сказал Лале учтиво. – А ты уж, хозяйка, – полупоклон в сторону Крины, – пожалуйста, не допытывайся до моей племянницы. Ты же видишь, как её огорчили твои подозрения.

Ольжана не знала, что выглядела огорчённой. Наверное, всё отразилось на её лице.

– Хорошо, – сказала Крина с хрипотцой. – Простите.

– Не стоит, – отмахнулся Лале, буднично возвращаясь к еде и разговору с мельником: – Так о чём мы там?..

Ольжана опустила взгляд и попыталась не улыбнуться.

– Ой, Лале, – вздохнула Ольжана игриво. – Я и не думала, что вы такой грозный мужчина.

На юге темнело рано, и они шли к дому бондаря уже в сумерках. Но Ольжана всё равно разглядела, как Лале перекосило.

– Простите?

Ольжана поняла, что это прозвучало слишком нескромно. Она замешкалась и покрепче перехватила ремешок сумки, которую помогала нести.

– Ну, – стала оправдываться, – у мельника. Вы так здорово держались. Я и не знала, что вы так умеете. Ох, Длани… Простите, я не хотела вас смутить.

Лале неловко повёл плечами.

– Пустяки. У мельника скользкий вид, и я решил, что ему будет лучше… слегка побаиваться. Так, для нашей с вами безопасности.

– И вы мастерски всё провернули! – Ольжана взмахнула рукой. – Мне очень понравилось. От вас шла такая, – сделала ещё несколько жестов, – такая… уверенность. И сила. Вы правда его напугали.

– Да перестаньте. – Лале поморщился. – Великое дело – напугать человека, сидя при его жене и малолетних детях. Мой орден здесь считается сборищем ищеек. Для обывателей мы только и делаем, что казним ведьм и еретиков.

Меньше месяца назад Ольжана тоже так думала.

– Ну нет. – Она издала смешок. – Оказывается, для обывателей вы ещё читаете стихиры над покойниками.

Ольжана видела, как черноризцы отчитывали усопших, но не предполагала, что Лале для этого потребуется столько вещей. Поэтому вызвалась помочь и сейчас несла одну небольшую сумку. Лале нёс вторую, всё так же припадая на трость.

Солнце гасло над деревенской дорогой, золотило соломенные крыши мазарьских хат. Ольжане не хотелось возвращаться к мельнику до тех пор, пока тот не затопит баню, – иначе придётся сидеть у них и коротать время за неловкими разговорами. Поэтому она спросила:

– Я могу зайти с вами к бондарю?

Лале легонько пожал плечами.

– А вы не боитесь мертвецов?

– Нет, – ответила Ольжана серьёзно, – если они лежат смирно.

Лале чуть помедлил, обдумывая сказанное. Наконец издал смешок. Ольжана перехватила его взгляд и протянула многозначительно:

– Ну да. Я ведь с севера. У нас такое бывает чаще, чем в остальных Вольных господарствах. Иногда покойники… не упокаиваются. Знаете, почему у нас так?

– Почему? – послушно спросил Лале.

– Говорят, – начала Ольжана вдохновлённо, – это из-за чародейских войн, которые вели Йовар, Нимхе и их предшественники. Десятки чародеев делили власть на нашем безграничном севере – в дремучих борах и у подножий гор, на топких болотах…

Ей хотелось, чтобы это звучало так же красочно и ярко, как и рассказы Лале о Хал-Азаре.

– В землю ушло столько чернокнижного колдовства, что почва перестала принимать усопших. Сейчас колдовство, э-э, слегка выветрилось, и покойники теперь оживают гораздо реже, чем раньше, – но эти события оставили след на всех северянах. Даже чернориз… – Ольжана осеклась, – клирики, которые живут в Борожском господарстве, иногда проводят церковные погребальные обряды, перенимая обычаи старых деревенских жителей. Язычество язычеством, а лучше, чтобы мертвец не восстал.

Ольжана в очередной раз замедлила шаг, чтобы идти вровень с Лале. Вдохнула тёплый травяной воздух. Задумчиво посмотрела на носки башмаков.

– Как ваша нога?

– Сойдёт, – отмахнулся Лале, переставляя трость.

Так «сойдёт», что даже говорил неохотно.

– Мёртвых ведь стоя отчитывают. Зачем вы согласились?

– Не ругайтесь, госпожа Ольжана. – Он усмехнулся. – Я не проведу у покойницы всю ночь, как вы и велели.

Ольжана закатила глаза и потуже затянула косынку за шеей.

– За вами вообще глаз да глаз, – сказала она в тон Лале. – Вы упрямитесь и совсем себя не бережёте. Будь у вас жена или окажись рядом мать, они бы не позволили вам так себя вести. Или сестра… У вас есть сестра? Женщины обычно заботливее относятся к чужому здоровью.

– Смешная вы, госпожа Ольжана. – Лале закинул за спину сползающую сумку. – Не беспокойтесь обо мне.

В доме бондаря всё оказалось так, как Ольжана и представляла: тихо и печально. Лале рассказал, кто он и зачем пришёл, представил Ольжану своей племянницей и помощницей. Бондарь отвёл их в баню, где лежала его тёща, и там же они встретили заплаканную женщину – жену бондаря. Ольжана подумала, что та не захочет уходить, но жена бондаря утёрла лицо, расспросила Лале о том, что он будет делать, и оставила их наедине с покойницей – чтобы не мешать приготовлениям.

Тёща бондаря была сухонькой старушкой, тонкой, как веточка. Даже домовина казалась ей велика. Лицо её накрыли белым платком, перехваченным надо лбом тесьмой. Покойницу нарядили в длинную белую рубаху, руки её соединили на животе – ладони были морщинистыми, жёлто-восковыми. Указательный палец обхватывало простое деревянное кольцо.

Рядом с домовиной поставили скамью и небольшой стол, усыпанный вязанками душистых трав. Эти же травы Ольжана разглядела в домовине. Лале опустился на скамью и принялся развязывать сумку, пока Ольжана рассматривала покойницу.

– Нельзя же хоронить в кольцах, – сказала она шёпотом.

– По верованиям манитов, да, нельзя. – Лале вытащил из одной сумки подсвечник со свечами и большую чашу, из другой – лампаду для благовоний. – Но не думайте, что я стану силой снимать кольца с усопшей. Расскажу её родственникам, а там уж пусть решают сами.

– Не будете настаивать?

– Ни в коем случае. – Не вставая, Лале расположил на столе свои вещи. – Истовые маниты ненавидят языческую традицию складывать в домовины вещи покойного – так сказать, «с собой»; особенно ненавидят кольца и остальные украшения на руках. Мол, усопший должен быть приближён к новорождённому – не стоит увешивать себя богатствами, всё равно не поможет. Оценивать человека будут по его делам – по чистоте рук, а не по дороговизне колец. Но лично я думаю, что люди могут хоронить своих любимых так, как им хочется.

Ольжана подошла к нему на цыпочках, тихо села рядом.

– Вы добрый человек.

– Совсем нет. – Лале достал травы из своей сумки и принялся крошить их в чашу. – Просто я уверен, что все погребальные обряды проводятся для живых, а не для мёртвых.

– Как это? – удивилась Ольжана. – Обряды нужны для того, чтобы душе покойного было легче перебраться на другую сторону.

Лале посмотрел на неё с короткой улыбкой.

– Вы уж меня простите, – сказал он, перемешивая травы в чаше, – но я не думаю, что существует какая-то другая сторона.

Ольжана на мгновение потеряла дар речи.

– Вы же башильер, – произнесла она севшим голосом, боясь, что их услышат. – Как вы можете так говорить? Это богохульство.

– Длани – не боги, госпожа Ольжана. Это название для, как говорят иофатцы, фатума. Олицетворение судьбы и некой созидающей силы. Кто-то или что-то посреди хаоса дал толчок, и появился наш мир – а может, ещё множество миров. Мы пытаемся понять это «что-то» и догадаться, как жить в мире, который нам оставили, поэтому и чтим Перстов – благородных и праведных людей, по нашему мнению исполняющих волю тех, кто запустил этот огромный механизм.

Лале пододвинул к себе лампаду и зажёг её лучинкой из светца, который оставила жена бондаря. Достал кусочек ладана – на удивление Ольжаны, не из своей ладанки – и положил его на железный «паучок», лампадную насадку.

– Но знаете, – сказал он задумчиво, – я вам не советую рассказывать другим то, что я думаю о посмертии… Брата-башильера, который написал трактат об отсутствии загробного мира, нынешний иерофант приказал сжечь на костре. А если иерофант придерживается какого-то мнения, значит, так же стоит думать и нам. И целому пласту учёных манитов, у которых я набрался этих мыслей, следует держать язык за зубами.

Ольжана поражённо смотрела сквозь лампаду – блестящую, с витиеватыми восточными узорами.

– Во что же вы верите? В холод и могильную гниль?

– И да и нет. – Лале качнул головой. – Я верю, что, когда мы умираем, нас ничего не ждёт – совсем ничего, только тьма и тишина, и мы все это знаем, просто боимся себе признаться. Механизм останавливается. Мы расползаемся в земле на мельчайшие частицы, превращаемся в почву и воздух, рассеиваемся звёздной пылью. История продолжает свой ход, время, как и прежде, возносит и перемалывает новых людей, а мы сходим со сцены, будто не очень важные актёры, и никто не замечает нашего отсутствия – ибо что есть крохотная человеческая жизнь по сравнению с громадной Вселенной?

– Это чудовищно, – процедила Ольжана. – Почему вы верите в такие ужасные вещи? Вы же воспитывались в Вольных господарствах. Вы наверняка чествовали своих пращуров, зажигали поминальные огни на погостах и кормили сладкой кашей те домовины, которые складывали над могилами в виде небольших домиков или двусторонних крыш на столбцах… – Она соединила руки треугольником. – Разве не приятнее думать, что после смерти вы окажетесь со своими родными?

От лампады тонко потянуло благовонным запахом. Ольжана вдохнула его полной грудью.

– Мне нравится, как верят в загробное у нас на севере, – продолжила она шёпотом. – Будто в конце концов мы становимся лёгкими и прозрачными и никогда по-настоящему не покидаем тех, кого любим. Мы всего лишь уходим за черту – пересекаем туманную реку или отправляемся в непроходимый лес, куда не ступает нога живого. Мы становимся одновременно близкими и далёкими, как Тайные Люди, наши потусторонние соседи, но всегда слышим своих родных и всегда приходим им на помощь. А в поминальные дни, когда истончаются грани между миром живых и мёртвых, усопшие навещают свои семьи – сидят вместе с ними за столом, разделяют ужин, наблюдают за ними… Да, это не то торжественное великолепие небесных дворцов, которое обещают другие маниты, но всё равно.

– Госпожа Ольжана, – улыбнулся Лале мягко, – уж лучше я стану землёй и воздухом, чем буду нянчить чужих детей в небесных чертогах или печалиться от того, что никто не кормит мою домовину сладкой кашей.

Он наклонил чашу так, чтобы ладанный дым окурил измельчённые травы. Достал из сумки книжечку в потрёпанной обложке – стихарь. Открыл на одной из пожелтевших страниц и начал читать благословение над чашей. Голос Лале был хорошо поставлен, негромок и вкрадчив – Ольжана понимала, что он без труда придерживается нужной громкости и темпа, хотя у неё самой в горле уже першило от долгого шёпота. Вот что значит – опыт.

Лале читал по-иофатски. Слова казались Ольжане бархатными и музыкальными – но не успела она проникнуться, как Лале замолчал. Поднёс к чаше лучинку, и травы внутри занялись беловатым пламенем.

– Чистый огонь, – представил Лале, делая жест рукой.

– А говорили, что его долго разводить, – произнесла Ольжана одними губами, глядя то на пляшущие белые языки, то на покойницу в домовине. Не кощунственно ли так много говорить при ней?..

– Для суда такой не сгодится. – Лале зажёг от очищенного огня свечи и вернул их в подсвечник. Разогнал ладонью ладанный дым. – А для отчитывания – вполне.

Ольжана положила руки на скамью, сжала обтёсанный край. Ей нравилось, как в бане было душисто и умиротворённо – светлый островок посреди южной ночи. И как далеко было всё, что её пугало, – долгие степные дороги и дремучие леса, разбойники и чудовища.

Лале тяжело поднялся, сделал несколько шагов к домовине и остановился у головы покойницы. Перехватил стихарь и очертил круг ладонью с выпрямленными пальцами.

Ольжана пожалела, что Лале снова стал читать по-иофатски – но, наверное, как башильер, он не мог позволить себе другого. Хотя даже в стихирах на языке, который Ольжана не понимала, было своё очарование. Мысленно она пожелала душе покойницы как можно легче и безболезненнее перебраться на другую сторону – какой бы та ни оказалась.

Лале вложил покойнице в руки веточку сухой лаванды – Ольжана положила бы и веточку полыни, ну так, на всякий случай. От нечисти и злобных духов. Но её совета не спрашивали, поэтому она только молчала и слушала. Любовалась горящей лампадкой и свечами, охваченными чистым огнём. Рассматривала узоры на погребальной одежде и сравнивала их с теми, что вышивали на её родине. А потом поймала себя на мысли, что дольше, чем что-либо, она разглядывает Лале. Ей нравился его голос – он казался звучнее и ниже, чем в обычной речи, – и нос с отцветающим кровоподтёком на горбинке, и ссутуленные плечи с чуть скошенной спиной, и чёрное одеяние, и щёки, заросшие тёмной щетиной, и прищуренные глаза, и даже рваные шрамы – было в них нечто загадочное, кроткое и печальное, а Ольжана понимала, что ей много-то и не надо, чтобы расчувствоваться и увлечься.

Она запоздало подумала, что надо бы попросить для него воды – опыт опытом, а тяжело так долго читать без остановки.

И вновь разглядывая его лицо, повёрнутое к ней полубоком, и линию плеч и рук, Ольжана одёрнула себя: вот это уже – точно кощунство. Заглядываться на монаха прямо у домовины с усопшей.

Скрипнула дверь – вернулась жена бондаря. Она несла поднос, уставленный вещами – Ольжана не рассматривала их все, должно быть, там были ещё свечи и обереги, которые местная церковь не считала противными Дланям. Но главное: Ольжана увидела кувшин с чашей. Значит, жена бондаря – умница и сама догадалась принести Лале воды.

Ольжана встала со скамьи, потупилась. Она тут же почувствовала себя лишней – нужно дать жене бондаря погоревать и спокойно пообщаться с черноризцем. Чего она будет мешать?.. Мельник наверняка уже приготовил ей баню – а Ольжане следует умыться до того, как вернётся Лале, чтобы уступить ему место и не задерживать. Он и так устал.

Ольжана поклонилась жене бондаря и тихо пособолезновала. Осторожно обошла домовину и выскользнула вон.

Ольжана натянула чистую рубаху на распаренное тело. Сжала ладонью мокрые кудри, растёрла шею.

Ей нравилась баня мельника – маленькая, но добротная. Здесь пахло тёплым деревом и мылом, а света хватало ровно на то, чтобы Ольжана не чувствовала себя неуютно, – хотя для человека её воспитания баня после захода солнца уже казалась опасной. Йовар, сам соблюдающий множество колдовских правил, смеялся над её деревенскими страхами – их у неё было так много, что на второй или третий год обучения Йовар загнал её в чащу и запер в месте, которое она боялась ещё больше, чем ночную баню.

Давным-давно, ещё до Йовара, кто-то выстроил в Чернолесье часовню – может, тогда там и чащи-то не было, только поляна, которую позже поглотил лес. Часовню посвятили Перстам, но вскоре её осквернили язычники и колдуны – а что может быть страшнее, чем осквернённое светлое место?

Йовар тогда понадеялся выбить клин клином и навсегда расправиться с пугливостью и мягкотелостью Ольжаны – велел ей продержаться в часовне до рассвета. Ольжана до сих пор помнила, до чего это была жуткая картина: чёрная церквушка со стрельчатой треугольной крышей. Вокруг – ни души, только несколько могил да бесконечные деревья, которые сварливо трещали на ветру.

Да, подумала она. Наверное, пора была как сейчас – поздняя весна или раннее лето.

Тогда Ольжана спросила у Йовара, можно ли наворожить огонь – это она уже умела. Йовар сказал, что если она так поступит, то значит, её пока ещё не обретённая оборотничья форма – овца; ведь любой знает, что свет в окне, словно мотыльков, привлекает тех, кто рад бы сойти за человека, но человеком не является. С другой стороны, огонь отпугивает лесных чудовищ – а ведь Ольжана ничего не умеет, да? И даже с плохоньким пущевиком не справится, бесполезная девка?..

Ольжана хмыкнула воспоминаниям и стала распутывать волосы. Будет ли Йовар груб с ней так же, как в юности, когда приедет на суд в Тержвице? Или в железных цепях особо не подерзишь?

«Так что выбирай, – сказал ей Йовар тем вечером, – зажигать тебе огонь или нет. Но вот совет на любой случай: не выходи за порог. Даже если тебя будут убеждать. Уж лучше этот пальчиковый домишко, чем то, что снаружи».

«Пальчиковыми домишками» Йовар называл все церкви, посвящённые Перстам.

Влажные кудри никак не распутывались. Ольжана вздохнула и оставила их в покое. Она устроилась поудобнее и решила, что ещё немного отдохнёт после купания, прежде чем начнёт одеваться.

Почему, спросила она себя, её до сих пор так ранят воспоминания о том нехорошем, что случалось с ней при Диком дворе? Ведь было много радостного и смешного – как они вместе с Юргеном и Бойей искали русалок или заклинали снежинки над замёрзшим озером (Ольжана боялась ступать на лёд, а Бойя и Юрген катались и падали, задорно хохоча) или как втроём тайно отлучались из Чернолесья… Иногда Ольжана – уже после того как научилась чувствовать нити колдовства и выскальзывать незамеченной из владений Йовара – навещала родных. А когда они убегали втроём, то ходили по ярмаркам в чужих деревнях – Длани, подумала Ольжана, какой же она тогда была наивной! У каждого праздничного костра и на каждом пёстром рынке надеялась, что встретит кого-то, кто влюбится в неё настолько, что увезёт от свирепого колдуна, – совсем как в песне.

«Малолетняя дура. – Ольжана мысленно усмехнулась. – Сама себя увози».

Той ночью в часовне она тоже надеялась, что объявится защитник, но никто не пришёл и не спас.

Как сейчас стояло перед глазами: тёмный пустой альков, ямы на месте прогнивших досок и полнолунный свет, бьющий через окно, заколоченное крест-накрест. Дверь Ольжана закрыла на засов и подпёрла церковной скамьёй. Сначала она не собиралась ворожить огонь, но сдалась, когда услышала далёкий вой – может, это был пущевик, или вещая птица-полуночница, или другая чернолесская тварь из тех, с кем Юрген научился ладить в первое десятилетие своей жизни. Тогда Ольжана наколдовала вихрастое пламя, села на скамью перед пустым альковом, боком к окну, и начала молиться всем высшим силам, чтобы просто дожить до утра. И она даже успела понадеяться, что несчастье её минует, – несколько часов она не слышала ничего, кроме звуков ночного леса.

А потом раздался стук в дверь.

Тогда Ольжана чуть не умерла на месте. Затем попыталась взять себя в руки и поразмышлять – может, это Йовар? Или Якоб решил её так разыграть? Кому вообще нужно колотить в двери заброшенной часовни посреди чащи?.. Но когда стук повторился, Ольжана услышала незнакомый голос:

«Зачем ты заперлась?»

Снова стук. И снова – нездешний, подвывающий голос из-за двери:

«Открой, открой».

У Ольжаны даже сейчас побежали мурашки от одних воспоминаний. Что уж говорить о ней той, прежней? Та Ольжана знала только одну ворожбу – на огонь – и ещё не умела превращаться в малиновку. Она будто окаменела и только слушала, как стук в дверь становился более требовательным, а голос сменялся на ласковый, жалобный. Её просили то выглянуть за порог и помочь, то просто отворить дверь, иначе с говорившим случится большая беда. Но когда Ольжана не поддалась – она продолжила сидеть на скамье ни жива ни мертва, – за дверью заскреблись, зарычали. С разбегу ударились так, что заскрипел засов. Начали проклинать и пророчить мучительную гибель, если Ольжана не послушается и не впустит внутрь. Но Ольжана только сжалась в комок – она не смогла бы сдвинуться с места, даже если бы захотела.