Аттила. Падение империи (сборник)

– Но когда же, господин, думаешь ты выступить против тюрингенцев, как их теперь называют. Когда я был мальчиком, их называли еще гермундурами. Когда?

– Завтра.

– Ты позабыл: послезавтра начинается праздник Дзривилы, великой богини коней, когда оружие должно оставаться в покое и кровопролитие не допускается даже в виде кары за самое ужасное преступление. Это великий грех. Кроме того, ты пригласил на этот праздник – да еще заранее – короля ругов, самовольно обручившего свою дочь, и всех его…

– Верных союзников, которым придется разделить судьбу Визигаста! – воскликнул повелитель, выпрямляя голову на короткой воловьей шее и поводя могучими, сутулыми плечами. Дикая радость сверкала в его глазах навыкате. – И правду ты говоришь, Хелхал, они очень кстати попадают мне в руки – я как раз готов к их приему. Во-первых, пылкий жених, а потом невеста… Помнишь, как говорил тебе тогда о ней оруженосец, который достался в пищу воронам, на том дунайском острове? «Стройная, но роскошная, и такая беленькая!» Я жду их всех с большим нетерпением.

На следующий день гуннские разведчики донесли о прибытии в скором времени короля ругов, с женихом и невестой, в сопровождении Эллака.

– Очень рад их приезду, – сказал Аттила, самодовольно кивая своей огромной головой и облизывая толстые губы. – Эллак? Ах, да! Он везет королевну на брачный пир. Эта роль как раз для него. Хелхал, ты должен все приготовить. Тебе я предоставляю принять этих верных германцев с дунайского островка; ты отведешь им лучшие помещения для гостей и пригласишь их к себе на завтрак на следующий день в третьем часу; а вечером они придут пировать в мой собственный дворец, и маститый король Визигаст, и музыкант-жених, и стройная невеста! А где же Визанд – герул, Ротари – лонгобард, Банчио – маркоман и славянские князья – Дрозух, Милитух и Свентослав?

– Все приглашены, государь, и все находятся в дороге. Они еще не могли доехать сюда и прибудут только на днях, как донесли разведчики.

– Хорошо. Молодцы мои собаки-ищейки! Надо им дать в награду на разграбление какой-нибудь римский город! Однако пошли лучше навстречу дорогим гостям сильный отряд воинов. Они, пожалуй, узнают, что здесь произойдет завтра, а между тем нельзя выпускать их из рук. Они нужны мне все поголовно.

На следующий день в лагерь прибыл король Визигаст со своей свитой. Хелхал разместил приезжих по разным домам: свиту отдельно, короля ругов с дочерью и служанкой в другом доме, Даггара – в третьем – совершенно одного. Когда они в первый раз вышли пройтись по лагерю, навстречу им попался статный воин, окликнувший их на суабском наречии. Он ехал от южных ворот.

– Как, Гервальт, это ты? – удивленно спросил Визигаст.

– Что привело тебя сюда, муж совета и мудрой предупредительности? – не особенно дружелюбно спросил Даггар.

– Безрассудная неосторожность, которую мы зовем дружеской верностью! – откликнулся граф, соскакивая со своего взмыленного коня и передавая поводья одному из слуг. – Мне не сиделось дома, пока вы находитесь во власти лютого волка. Но все-таки я вам не товарищ в вашей безумной затее. Помните это. Еще раз предостерегаю вас: откажитесь от вашего плана.

– Я поклялся золотистыми кудрями Ильдихо осуществить его! – пылко воскликнул Даггар. – До тех пор она не будет моею.

– Значит, она не будет твоею никогда. Вы погибли. Но я буду стараться до последней крайности спасти вас, а в случае неудачи разделю вашу участь. Часто, когда я бывал в лагере, Аттила поручал мне сторожить пленников; может быть, он поручит мне и вас. Друг, непричастный к вашей вине, не подозреваемый ни в чем, но твердо решивший вас спасти, может сделать многое.

– Ты рискуешь своей жизнью, – заметил Визигаст.

– Король ругов, знаешь ли ты этот меч?

– Он был мой. Ты владел им геройски. Я дал его тебе при твоем посвящении в воины вместе с Ардарихом, от которого ты получил в подарок копье! Всего двадцать зим прошло с того времени!

– Вот чего я никогда не смогу забыть. Я спасу тебя или сам погибну. Пока прощайте! Вон те гуннские воины уже смотрят подозрительно в нашу сторону. Эй вы, гунны! Проведите меня к своему повелителю! – крикнул он. – Вы, может быть, знаете, где стоят поблизости гепиды? Их войско выступило в поход.

Гервальт совершенно затерялся в толпе гуннских всадников.

– Я был несправедлив к нему! Какая честная душа! – воскликнул Даггар.

– Честен, как аллеман, – отвечал король пристально смотря вслед своему другу.

На следующее утро Хелхал доложил государю, что все исполнено и готово, согласно его инструкциям. Аттила кивнул головой. Потом он спросил с мрачным видом:

– А где Эллак? Почему он не явился к своему господину? Неужели этот глупец по-прежнему тает перед чужой невестой и не отходит от нее?

– Нет, господин! Твой сын даже не въезжал в лагерь. У самых ворот он столкнулся с Дзенгизицем, который передал ему твой приказ обоим сыновьям отправиться к перевозу через Тиссу, взять там заложников Болибутса, побежденного славянского князя, и привезти их сюда. Эллак немедленно повиновался, но, очевидно, против воли. Я узнал это от короля ругов.

– Да, да, – проворчал отец. – Он, конечно, хотел опять заступиться за этих троих. Кроме того, оба брата терпеть не могут друг друга. Потому-то я и посылаю их так часто куда-нибудь вдвоем. Они должны привыкнуть быть вместе и уживаться между собой. Ну, ступай! Третий час приближается. Ступай! Я пойду за тобой следом один.

– Государь, ты ничего не сказал мне о том, желаешь ли завтракать в моем доме?

– Нет. Молчи и иди. Ты должен сам отправиться за своими гостями и вести их в свой дом по главной улице лагеря. Живее! Я жду с нетерпением.

Когда Хелхал вел троих приезжих в свое жилище, в узком переулке на крыльце углового дома притаился человек в красно-коричневом плаще. Капюшон был накинут ему на голову и закрывал весь лоб до самых глаз. Нижнюю часть лица он закутывал полой одежды и не двигался с места. Но вот показалась наконец Ильдихо. Незнакомец встрепенулся и его сильное тело содрогнулось, как от удара молнии. Он пристально смотрел вслед королевне, пока та не скрылась в воротах дома царедворца. Тогда человек в плаще отбросил капюшон: его желтое лицо пылало, глаза искрились, как у волка.

– Ах! – воскликнул он, не сдерживаясь больше. – Никогда еще не видел я столько прелести! Никогда в жизни не испытывал такой вспышки страсти. Вот она! Эта женщина подарит мне настоящего наследника – властителя вселенной!

Наступил час пира.

Всех приглашенных гуннов и чужестранцев набралось до трехсот человек, почти исключительно мужчин. Они уже заняли указанные им места в большой приемной зале, служившей также и столовой. Наконец Хелхал ввел Визигаста, Ильдихо, Даггара и восемь человек их свиты. Графа Гервальта между присутствующими не оказалось. Напрасно оба германца искали его глазами; на их вопрос им сообщили, что Аттила велел пригласить суаба только на завтрашний пир.

У порога их встретили мальчики – кравчие, в шелковых, расшитых золотом одеждах. Они поднесли гостям серебряные чаши: те должны были, по указанию Хелхала, прикоснуться к ним губами и громко пожелать здоровья Аттиле. Самого повелителя увидели они издали, на противоположном конце залы, как раз против входа – посредине полукруга, образуемого стеной. Там находилось возвышение, похожее на галерею с резными перилами. Перед простой деревянной скамейкой, на которой сидел на корточках всесильный хан, стоял продолговатый стол из чистого золота на четырех низких ножках, представлявших фигуры драконов. Вместо глаз им были вставлены крупные рубины, горевшие, как огонь.

Меж деревянных столбов, вдоль боковых стен, было поставлено множество скамей, столов и подножий. Ошеломляющая, грубая, без вкуса нагроможденная роскошь всюду бросалась в глаза. Столы, сиденья были сделаны из серебра или мрамора и дерева драгоценных сортов; скатерти, подстилки и подушки – из китайского шелка; блюда, тарелки, чаши, кубки, римские кувшины для разбавленного вина, германские рога для питья ослепляли блеском золота, игрою драгоценных камней и жемчуга, которыми они были унизаны. Из трех частей света лились сюда эти сокровища в течение целых десятилетий, под видом добычи, захваченной на войне, выкупа или вынужденных подарков. Столы и стулья тянулись рядами вдоль стен полукруглой залы, от входа до возвышения, где восседал Аттила. Почетными местами считались ближайшие к этой эстраде, и сюда-то подвел Хелхал царственных гостей. Но их посадили не вместе; справа и слева короля Визигаста и Даггара сидели по два гуннских воина князья; немного поодаль поместилась Ильдихо между пленницей, супругой римского военачальника, и заложницей, дочерью предводителя антов. Обе они были великолепно одеты и увешаны драгоценностями, но печальны, как приговоренные к смерти. Юная, хорошенькая заложница с девическим станом не поднимала глаз, совершенно убитая горем; но римлянка, роскошная матрона с торсом Юноны, бросила тайком взгляд на красавицу Ильдихо – взгляд сожаления; она тяжело вздохнула и молча пожала ей руку. Это были единственные женщины, которых увидела в зале королевна ругов.

Свита короля Визигаста и королевича скиров была размещена по левую сторону залы, и также вся врозь. Когда трое гостей подошли к своим почетным местам, Хелхал велел им поклониться Аттиле, пристально смотревшему на них. Даггар склонил при этом свою гордую голову недостаточно низко; повелитель гуннов бросил на него уничтожающий взгляд; но королю Визигасту Аттила довольно милостиво кивнул головой. Когда же его глаза устремились на девушку, как будто только теперь замеченную им, – хотя он с первого момента втихомолку пожирал ее пламенным взглядом, – веки гунна закрылись, словно у крокодила, подстерегающего добычу; он сделал вид, будто не замечает Ильдихо, а между тем из-под его ресниц порою вспыхивали молнии.

Ильдихо увидела ужасного завоевателя в первый раз, однако она не испугалась его безобразной наружности. Гордо выпрямившись, смотрела девушка в лицо ему твердым, бесстрашным, угрожающим взглядом. В ее глазах было столько убийственной ненависти, что Аттила невольно отвел взгляд. Легкий озноб пробежал у него по спине, и когда он снова посмотрел на нее, прошло некоторое время. Теперь он избегал встретиться с нею взглядом, а просто любовался ее прелестным ртом, великолепными, белоснежными руками, точеной шеей.

Насмотревшись вдоволь на троих приезжих, Аттила наконец сказал:

– Я доволен, что вы приехали. Сначала попируем, а потом поговорим о делах. Пожалуй, можно отпраздновать сегодня обручение, да и самую свадьбу, – заключил он с расстановкой.

Лицо его скривилось, и было непонятно: то ли он сейчас засмеется, то ли придет в ярость.

Но присутствующие были поражены таким милостивым, приветливым приемом.

Визигаст с дочерью и Даггар также не знали, что подумать, и по знаку хана заняли свои места.

Начался пир. Кравчий в богатом наряде опустился на колени перед Аттилой и подал ему тяжелую, дорогую чашу с вином; однако повелитель гуннов только коснулся ее губами, не выпив ни капли, и отдал обратно кравчему, указав глазами на Хелхала. Старик поднялся с места и низко поклонился своему государю. Потом кравчий обошел по порядку всех присутствующих, сначала с правой, потом с левой стороны, разнося вино. Но, кроме того, позади каждого гостя стоял особый прислужник, беспрестанно наполнявший его бокал. Гости помещались по трое и по четверо за длинными узкими столами, так что им было удобно доставать со своих мест многочисленные блюда, наполненные разнообразными произведениями гуннской, римской, германской и славянской кухни. Другие же изысканные яства подавались особо; так, прежде всего, слуга внес мраморное блюдо с жареной дичью; у птиц были оставлены головы, крылья и хвост. Каждое кушанье прежде всего подносилось Аттиле, но тот не брал ничего и ел из деревянной посуды одно мясо, нарезанное громадными кусками, кровавое и полусырое. Эту пищу хан уничтожал без хлеба и без всяких приправ. В то время как гости ели на золоте и серебре, пили из драгоценных кубков благороднейшие вина, Аттила запивал свою незатейливую еду ключевой водой из деревянной чаши.

После первой перемены блюд, по знаку Хелхала, присутствующие поднялись с мест, взяли в руки вновь наполненные кубки, осушили их вторично за здоровье Аттилы и снова сели. Это повторялось после каждой новой перемены кушаний, отличавшихся необыкновенным разнообразием.

Хотя было еще светло, но отверстия в потолке задернули занавесками, и слуги зажгли смоляные факелы, воткнутые в железные крючья у деревянных столбов, по обеим сторонам залы. Тут гостей поразило необычайное зрелище: факелы горели попеременно темно-красным, синим, зеленым, желтым, розовым, белым пламенем, которое фантастически переливалось на блестящих шлемах и панцирях присутствующих.

Вдруг неподвижные, точно окаменевшие черты Аттилы оживились. Красивый мальчик, лет пятнадцати, показался на пороге залы; ловко пробравшись между скамейками, столами, колоннами и рядами прислуги, он вбежал на ступени эстрады, стал на колени перед Аттилой и прижался к грозному владыке прелестной головкой, окруженной волнами черных кудрей; его прекрасные темно-карие глаза с томным выражением устремились на хана. На лице грозного владыки промелькнуло что-то похожее на улыбку; с ласковым и нежным взглядом потрепал он румяную щеку юноши, покрытую пушком, и приподнял его с колен.

После этого хан взял пальцами самый лакомый кусок мяса из стоявшего перед ним золотого блюда и сунул его мальчику в рот; тот принялся аппетитно жевать подачку ослепительно белыми, ровными зубами.

– Кто этот очаровательный ребенок? – спросил Даггар у Хелхала.

– Эрлак, любимый сын государя и прекрасной королевны, которая сама добивалась его любви.

– Значит, бедняжка была слепа? – с живостью уточнил Даггар.

– Не так слепа, как ты!

Тон ответа был мрачен и суров.

– Батюшка, – говорил между тем избалованный мальчик, гладя рукой щетинистую бороду страшного человека, – мясо лося очень вкусно, но человеческое мясо лакомее.

Отец с изумлением взглянул на него.

– Что ты такое говоришь?

– Правду, батюшка. Моя старая кормилица, Зданза… помнишь ее? Ей позволяют еще иногда приходить ко мне, и она всякий раз приносит с собой гостинцы. Вчера она принесла мне большой, отлично подрумяненный кусок мяса. Я съел его и начал просить еще. «У меня нет больше, мой светик, – отвечала старуха, – принесу в другой раз. У человека только одно сердце, и твои хорошенькие зубки скоро справятся с ним». – «Как, – спросил я, – то было человеческое сердце?» И мне стало немножко страшно, но я вспомнил, как оно было вкусно и облизал губы. «Да, мой ненаглядный. Я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал нашего великого государя людоедом; я вырезала его еще трепетавшее сердце и зажарила для своего красавчика. Теперь на тебя не подействует никакая отрава и ты не будешь знать глупой жалости к людям». Как смешно, батюшка, не так ли? Точно я до сих пор был когда-либо жалостлив! Моей лучшей забавой всегда было смотреть на казни. Когда я хорошо езжу верхом и мой учитель доволен мною, – я всегда выпрашиваю себе в награду или византийский пряник, или позволение смотреть на казни, или даже самому стрелять пленных! Дай мне пить, батюшка, – только вина, а не твоей жидкой воды. Сейчас дай мне вина! Нет, не желтого, а красного – паннонского… Дай, а то я заплачу, а слезы портят мои прекрасные глаза… Вот так… Ах, как вкусно!.. Пьешь это красное вино, точно горячую кровь. Знаешь, батюшка, когда я займу наконец твой престол…

– А тебе не терпится? – спросил Аттила и бросил взгляд на Ильдихо.

– Тогда я буду пить только вино, а не воду. И так как я теперь знаю вкус готских сердец, то каждый день велю убивать по одному молодому готу.

– А когда не будет никого приговоренного к смерти, сыночек?

– Тогда я нарочно приговорю.

– А за что? За какое преступление?

– За то, что он не сделал ничего, чтобы доставить своему государю хорошее жаркое! – ответил юноша, заливаясь громким смехом, показывая белые зубы и встряхивая черными кудрями, в восторге от своей остроты.

Аттила нежно расцеловал сына в лоб и оба глаза. Даггар переглянулся с Визигастом. Один из гуннов – князь Эцендрул – поймал этот взгляд.

– Что, тебе не понравилась шутка, молодой скир? – насмешливо спросил он. – Да, нечего сказать, мальчик растет на славу; он будет, пожалуй, еще почище князя Дзенгизица. Радуйтесь, если попадете к нему по наследству.

И с этими словами он поднялся на эстраду. Многие гуннские князья подходили в продолжении пира к избалованному любимцу Аттилы; гладили его по голове, целовали, совали ему в рот лакомые куски своими грязными пальцами; давали пить из своих кубков, причем Эрлак жадно набрасывался на вино. Но никто так не льстил мальчику, как Эцендрул; под конец он не выпускал его больше из своих объятий.

Аттила с неудовольствием следил за маневрами царедворца и, когда Хелхал подошел к нему с каким-то секретным докладом, хан прошептал старику, кивнув головой на князя:

– Если б он знал, кто будет наследником моего царства, как увивался бы он теперь возле прекрасной Ильдихо…

Даггар только что начал резко возражать на вызывающую речь Эцендрула, как его слова были заглушены громким шумом у входных ворот. Там раздавалась брань; несколько голосов спорили, перебивая друг друга.

Аттила стал прислушиваться, вытянув шею, и спустил мальчика с колен. Эрлак свернулся клубочком у ног отца и продолжал втихомолку наливать себе вино из кувшина, стоявшего на низеньком столе возле него. Незаметно осушив несколько кубков, Эрлак раскраснелся, как пион; юноша сидел, поводя кругом осоловелыми глазами и мотая отяжелевшей головой.

Заслышав шум, воины бросились было к дверям, чтобы унять и покарать нарушителей тишины, но их грубо оттолкнула чья-то сильная рука. Дзенгизиц ворвался в залу, дрожа от злости, с громким, бешеным хохотом. За ним шел князь Эллак, еще бледнее и печальнее обыкновенного.

Дзенгизиц, года на два моложе брата, был одет в ярко-красный, опушенный мехом плащ из шелковой материи, не доходивший ему до колен. Под ним виднелся короткий безрукавый камзол из дорогого меха, вышитый золотом, причем на левой стороне тела шкура была обращена волосом вниз, а на правой – наоборот, так что одежда казалась наполовину грязно-желтой и наполовину темно-коричневой. На спине юноши висел поверх плаща, на широкой темно-красной перевязи, унизанный жемчугом и драгоценными каменьями колчан со стрелами. В правой руке Дзенгизица были сломанные половинки длинного гуннского лука. Крича и жестикулируя, он гневно потрясал ими в воздухе. Молодой князь сильно походил лицом на Аттилу и отличался всеми признаками монгольской расы, но ему недоставало того величавого достоинства, которым всесильный хан умел внушить уважение к себе даже своим врагам.

Некрасивые глаза навыкате дико блуждали на лице Дзенгизица, а толстые губы подрагивали от злости.

– Убери прочь свои лапы, собака! – крикнул он последнему из воинов, стоявших у дверей, и так сильно ударил его по руке острыми обломками лука, что у того брызнула кровь.

– Кто смеет заграждать дорогу ханскому сыну! – продолжал он. – Я иду к своему отцу и судье! У меня есть жалоба к нему или скорее я здесь обвиняемый, которому нужно оправдаться! – и он снова злобно захохотал.

Дзенгизиц стоял уже против Аттилы, вскочив одним прыжком на эстраду.

– Батюшка, готский выродок хочет на меня жаловаться. Будет гораздо лучше, если я сам расскажу тебе все, как было, и не допущу, чтобы старший брат чернил меня понапрасну. Он сам тоже виноват.

– Что это, ссора между моими сыновьями? Вы оба не правы! – сказал отец, но его сердитый взгляд обратился только на Эллака, медленно входившего в ту пору по ступеням.

– О таких пустяках, право, не стоило бы и толковать, – снова начал Дзенгизиц. – Мы ехали по пыльной дороге, позади заложников. Мне стало ужасно скучно в этом пустынном, безлюдном месте, и я, от нечего делать, вздумал биться об заклад со своим оруженосцем, что могу попасть стрелою без промаха несколько раз кряду между растопыренными пальцами человека, не нанеся ему ни малейшего вреда. «Ты можешь сколько угодно спорить о том, господин, – отвечал мне оруженосец, – потому что никто не согласится спокойно стоять перед твоим натянутым луком и выдержать такое страшное испытание». – «А вот увидишь», – отвечал я и велел одному из заложников, с трудом тащившемуся по дороге под палящими лучами солнца – как раз впереди меня, подойти к дереву и приложить к его стволу свою ладонь с растопыренными пальцами. Заложник был двенадцатилетним мальчиком, сыном побежденного сарматского князя. Ребенок исполнил мое приказание. Я предупредил его, чтобы он не оглядывался, но непослушный мальчишка обернулся в ту пору, когда стрела готова была сорваться с тетивы. В смертельном страхе, негодный трус прижал растопыренные пальцы к лицу. Я хорошенько прицелился и попал, по уговору, между третьим и четвертым пальцем мальчугана.

– Прямо в его левый глаз! – договорил Эллак, дрожа от негодования. – А когда тот громко закричал и стал проклинать Дзенгизица, твой сын пригрозил прострелить ему и другой глаз, если он не уймется. Он уже опять натянул тетиву. Тут я подскочил, вырвал у него лук…

– И сломал его о свое колено! – в бешенстве воскликнул младший брат. – Вот тебе, отец, в доказательство, обломки. – Он бросил куски дерева к ногам Аттилы. – Мой лучший лук! Из-за дрянного мальчишки! Из-за негодного заложника! Накажи сына готки, отец, или – клянусь богиней коней! – я расправлюсь с ним сам еще до наступления праздника!

– А где же мальчик? – спросил Аттила, не моргнув глазом во время рассказа обоих сыновей.

– Он остался на дороге! – коротко ответил Дзенгизиц, пожимая плечами.

– Он умер! – воскликнул Эллак. – Умер на моих руках.

– Вот вам мое решение, неразумные сыновья, – сказал Аттила. – Ты, Дзенгизиц, объяснишь отцу убитого все и отвесишь ему столько золота, сколько весит труп ребенка, разумеется, из своей собственной казны – не из моей. Ты же, Эллак, совершил ужасный поступок, сломав оружие своего брата. Всякий должен хранить и уважать оружие брата, как святыню, и кто сломает его, тот сделает это себе во вред. Ты должен подарить Дзенгизицу шесть луков такого же достоинства. Это тебе легкое наказание; а твое строгое наказание – мое неудовольствие. Прочь с моих глаз! Вон отсюда! Ты, Дзенгизиц, займи место рядом с королевичем скиров, с правой стороны. Слева от него сидит князь Эцендрул, который пусть там и остается. А ты, мой милый мальчик, позаботься угостить хорошенько юного героя, как приличествует его сану.

Эллак бросил взгляд на отца, но напрасно он старался встретиться с ним глазами. Наконец молодой князь низко опустил голову и торжественной поступью спустился с эстрады.

Ему пришлось пройти мимо Ильдихо. Он замедлил шаг, не желая однако останавливаться возле девушки. Между тем королевна поднялась со своего места и плавным, красивым движением смело протянула юноше белоснежную руку. Он схватил ее в порыве признательности, молча поклонился и поспешил оставить залу. Эта сцена не укрылась от проницательных взоров хана. Аттила слегка мотнул головой, и его глаза свирепо сверкнули из-под полуопущенных век.

Еще во время рассказа Дзенгизица в дверях показался новый посетитель; стража почтительно расступилась перед ним. Это был знатный гунн в дорогой одежде, но его блестящее платье было покрыто дорожной пылью. Барашковую шапку на его голове обвивал золотой венок.

Терпеливо дожидался он у порога, пока отец рассудит сыновей.

Потом пришедший торопливо протиснулся между рядами гостей, взбежал на возвышение и упал на колени перед владыкой.

– Вставай, князь Дзенцил! Ты приносишь радостную весть о победе. Твой золотой венок без слов говорит об этом.

– Да! – воскликнул гунн, еще совсем молодой человек, вскакивая с пола и гордо выпрямляясь. – Зеленая золотистая ветвь возвещает новую победу твоего оружия и гибель твоих врагов. Лугионов больше не существует: они стерты с лица земли.

Гунны подняли дикий крик радости, похожий на вой волков, увидавших падаль; германцы, сидевшие на пиршестве, обменялись между собой испуганными и грустными взглядами. По знаку Аттилы, предводитель войска начал свое донесение.

– Лугионы считали себя безопасными и неприступными за своими непроходимыми болотами; они осмелились отказать тебе в уплате просроченной дани. Мне ты предоставил честь наказать их. Мера этого наказания зависела от меня. Но я знаю, что тебе по сердцу, о великий государь, и сам я также люблю молодецкую расправу. Поэтому мною было решено совершенно уничтожить непокорных. Пробраться через болота казалось не легко, потому что лугионы затопили все переходы и засели в засаду с женами, детьми и стариками. Однако, – тут Дзенцил погладил свою редкую бороду, громко захохотал, как-то щелкнув при этом зубами, – я устроил себе отличную переправу. Мы согнали вместе около двух тысяч антов и славян. Конечно, они были ни в чем не виноваты: напротив, они оказали нам помощь против своих германских соседей лугионов, служа проводниками по незнакомым дорогам, доставляя нам мулов и съестные припасы. Но мы их перебили поголовно и положили трупы попарно, один на другой, поперек самых узких переходов. Сначала наши лошади, конечно, боялись: им не хотелось наступать на неостывшие еще трупы. Но гуннская кобыла умнее греческого философа: лошадь способна учиться новому, тогда как философ знает все и не идет дальше написанной им книги. Мы положили мертвые тела ничком и посыпали овсом их спины. Наши бравые кони скоро привыкли ступать по ним и в то же время лакомиться. Тут мы пустили в ход шпоры, нагайки и вскоре миновали топи. Нападение на вражескую засаду произошло ночью. Велик был ужас осажденных. Женщины и дети кричали в смертельном страхе. Веселая была музыка! Они подумали, что мы выскочили из-под земли. Куда ни бросятся, везде их настигает пламя, наши копья, нагайки или лошадиные копыта. Когда взошло солнце, ему не пришлось больше светить лугионам. Шесть тысяч воинов было там; да еще столько же – если не больше – неспособных носить оружие: женщин, стариков и детей. Велик ты, Аттила, сын победы!