Злые чудеса

– Да, – сказал я.

Другом мне Веня не был, не более чем добрым товарищем, но я не стал углубляться в такие тонкости, допустил маленькую невинную ложь…

– Плохо с ним обстоит. Нарушения дыхания и сердечной деятельности, иногда достигающие критического состояния. Разумеется, делаем все, что в наших силах – кислород, строфантин, другие лекарства. Но помогает плохо, прогноз, не буду скрывать, неблагоприятный…

– А эта полоса у него на груди?

– Никакой ясности, – сказал доктор, как мне показалось, с досадой. – Когда он к нам поступил, ее не было, появилась вскоре. Больной говорил, что никаких ожогов не было, да и не похоже это на ожог. И ни на одно известное кожное заболевание не похоже. Загадка…

– А температура, нормальная?

– Совершенно. Вообще, если не считать нарушений дыхания и сердцебиения, никаких других признаков болезненного состояния организма нет…

– А можно сказать, что этот случай очень похож на то, что произошло с сержантом Бунчуком?

Видно было, что этот вопрос ему неприятен. Он помолчал, но все же ответил с видимой неохотой:

– Не просто похож – похож как две капли воды. Что окончательно запутывает дело…

Я все же решился спросить о том, во что сам не верил:

– Скажите, а может это оказаться… какая-то заразная болезнь?

– Абсурд! – энергично возразил Фокин. – Дело даже не в том, что медицине такая болезнь неизвестна. Будь это что-то заразное, заболели бы в первую очередь те, кто плотно контактировал с сержантом Бунчуком, – ваши разведчики, вы сами. Но у вас ведь ничего подобного нет. И среди сослуживцев Трофимова, которыми он тесно общался, нет…

– Вот именно, – сказал я. – Простите, товарищ майор медицинской службы, я и сам понимаю, что сболтнул, не подумавши…

– Вообще-то такое встречается не впервые – непонятная, неизвестная до того медикам болезнь, – сказал Фокин так, словно оправдывался. – Вы ведь знаете про «испанку»? Вот видите. Только эта эпидемии случилась до вашего рождения, а я лечил больных… точнее, почти безуспешно пытался лечить, все тогдашние медикаменты не помогали, а пенициллина тогда еще не было. Ясно было, что это не проявлявшаяся ранее разновидность гриппа, но это ничего не давало. Эпидемия свирепствовала неполный год, унесла миллионы жизней, а потом совершенно необъяснимо сошла на нет и более четверти века не дает о себе знать. И это не единственный пример. Было в старинные времена еще несколько случаев, подробно описанных в тогдашних хрониках: неизвестно откуда появлялась неизвестная прежде болезнь, собирала много человеческих жизней, а потом так же необъяснимо исчезала на сотни лет и никогда не возвращалась. Очень большая и любопытная тема, но вам это вряд ли интересно, по вашему лицу видно…

Дело ясное: он старался защитить передо мной репутацию не просто врачей медсанбата вкупе со своей собственной – медицины как науки. На его месте я поступил бы точно так же. Не впервые в истории медицины – и точка… Говорить с ним больше было не о чем, и я попрощался (что он явно воспринял с некоторым облегчением).

Лейтенант-стажер курил у машины – как мне показалось, чуточку нервно. Спросил:

– Я вас отвезу, товарищ старший лейтенант?

– Не стоит, тут два шага, – сказал я, не раздумывая. – Погода прекрасная, пройдусь… – и не удержался: – Послушайте, лейтенант… Что вы обо всем этом думаете? Про то, что случилось с Трофимовым… и сержантом Бунчуком? Вы же знаете о Бунчуке, вы вчера привозили к нему Трофимова…

Какое-то время он молчал, показалось, так и не ответит. А я пошел дальше, сказал довольно бесстрастно:

– Знаете, Трофимов мне рассказывал поразительные вещи о… некоторых сибирских… обычаях. Мне это кажется бабьими сказками, но истории интересные… и кое-чем, хотя это странно, похожи на правду. У вас есть какое-то свое мнение? Вы им вовсе не обязаны делиться, я вам не начальник, а вы мне не подчиненный, по разным ведомствам служим. Ну а все же?

– Как вам сказать, товарищ старший лейтенант… Когда один случай – это и есть случай, а два идентичных случая подряд – это уже что-то другое. Сам старший лейтенант Трофимов меня так учил…

Глаза у него не бегали, но он старательно избегал встречаться взглядом. И было ясно: настаивая на продолжении этого разговора, я буду выглядеть чертовски глупо. В конце концов, он не обязан делиться со мной своими мыслями и соображениями, особенно теми, что не имеют никакого отношения к обычным военным делам…

А потому я кивнул на прощанье и пошел за ворота. В голове стоял совершеннейший сумбур. Ни в какое сибирское колдовство я по-прежнему не верил. Но имела место крайне неприятная вещь: стоило на секунду допустить, что так оно и есть, что это не сказки, а чистая правда, все случившееся, абсолютно все укладывалось в эту версию, как патроны в обойму. Это раздражало больше всего. И еще то, что я, как ни ломал голову, не мог придумать, что тут можно сделать и нужно ли что-то делать вообще?

Рассказать все Фокину? Откровенно поднимет на смех. Он такой же городской, как и я, мало того – потомственный питерский интеллигент из тех, что остаются атеистами, твердокаменными материалистами.

Поговорить с теми, кто, как утверждал Веня, склонны гораздо более серьезно отнестись к «бабьим сказкам», потому что родом из мест, кое в чем крайне похожих на сибирскую глухомань – со старшиной Бельченко и Топаловым? И что это даст? Предположим, я под угрозой всяческих кар (да что там, под дулом пистолета) приведу в палату к Вене Гриньшу – исключительно для того, чтобы успокоить Веню и придать бодрости, накажу Гриньше, чтобы разыграл комедию «снятия хомута»? А где гарантия, что комедия эта, доморощенная психотерапия, поможет?

Так я ничего толкового не придумал. И, вернувшись в расположение, с превеликим удовольствием уселся со своими орлами выпить умеренно водочки по крайне печальному поводу – помянуть Бунчука. Вчера мы этого сделать не смогли: еще до похорон начальник дивизионной разведки майор Студницкий твердо сказал: он, конечно, не чурбан бездушный и все понимает, ему самому хорошего разведчика и отличного парня Колю Бунчука чертовски жаль, но мы не должны выпить ни грамма, остаться трезвехонькими ввиду недвусмысленного приказа армейского начальства, исключающего подобные вольности. А поскольку он, как только что говорилось, не чурбан бесчувственный, завтра (то бишь сегодня) даст нам возможность помянуть боевого товарища, как полагается.

Так что мы поехали на стрельбище и до позднего вечера (и в светлое время, и в темноте) упражнялись с теми самыми бесшумными наганами – стреляли из разных положений, с разных дистанций, поодиночке и группами, с применением самодельных манекенов, тех, на которых уже не раз отрабатывали и снятие часовых, и кое-что из рукопашной. Студницкий в подробности не вдавался, но и так было ясно: после того как дивизию вернут на передовую, первый же разведпоиск состоится с этими наганами. То ли задача именно этого требует, то ли нужно испытать новое оружие в боевой обстановке – кто бы нас раньше времени посвящал в такие детали…

Когда я пришел, все было уже готово, импровизированный стол накрыт, водочка в наличии, раздобытая моими орлами закуска побогаче обычного солдатского пайка – разведка такие вещи умеет организовывать в лучшем виде.

Заранее пригласили Аглаю, и она пришла, отпросилась – доктор Федоскин тоже был не чурбан бесчувственный, кое-что знал, а главное, заняться девушкам было решительно нечем. Пришли и двое корешей Бунчука из разведки артполка. Как всегда бывает в таких случаях, первое время опрокидывали стопари и закусывали в совершеннейшем молчании. Вслух об этом не говорилось, но угрюмости против обычного прибавляло еще и то, что смерть Бунчуку выпала какая-то насквозь нелепая, абсолютно непонятная. Не вернись он из разведпоиска, погибни на фронтовых дорогах от пули или осколка, было бы, конечно, ничуть не веселее, но гораздо привычнее, что ли. Тот случай, когда категорически не годится обычное военное присловье: «С каждым может случиться…»

Сам не знаю, что меня на это толкнуло, но я с самого начала украдкой следил за Гриньшей, непонятно зачем. Держался он как обычно, правда, мне понемногу стало всерьез казаться, что он мрачен далеко не так, как остальные, словно бы вообще нисколечко не печалится. Вообще-то это было чисто по-человечески понятно: они с Колей с некоторых пор стали соперниками в борьбе за благосклонность Аглаи, а с недавнего времени стали натуральными смертельными врагами. Многих на месте Гриньши смерть недруга нисколечко не опечалила бы, что уж там, такова человеческая натура. Правда, ничуть не походило на то, что Колькина смерть позволит Гриньше добиться успеха – Аглая с самого начала, как только пришла, держалась так, словно Гриньши не существует вовсе, и вместо него – пустое место…

И вот, когда, конечно, не надрались (все пить умели и меру свою знали туго), но, безусловно, были вполпьяна, меня будто черт дернул. В голове назойливо вертелась всякая чепуха насчет смерти Бунчука и той же непонятной хвори, неожиданно свалившей Веньку Тимофеева. Ни в какое сибирское колдовство я по-прежнему не верил, но чертовски хотелось кое-что прокачать по старой привычке не оставлять неразвязанных узелочков, о чем бы ни шла речь. Проще говоря, во мне все сильнее и сильнее крепло желание независимо от того, во что я верю, а во что нет, посмотреть, как Гриньша отреагирует, услышав от меня кое-что, чего безусловно не ожидает услышать. Что он обо мне подумает, меня не заботило совершенно. Переживу, мне с ним не детей крестить, и в любом случае я твердо решил от него в скором времени избавиться…

Когда я решился, не раздумывая, встал, подошел к Гриньше, положил ему руку на сильное плечо и негромко сказал приказным тоном:

– Выйдем-ка покурим.

Он пошел за мной, не прекословя. Никто не обратил внимания, разве что ближайшие покосились недоуменно. Мы вышли в огороженный покосившимся забором двор с лежащими воротами, где стояла наша полуторка, а из архитектурных украшений имелся лишь деревянный сортир. Достали каждый свой табачок. Я дал ему сделать несколько затяжек. Неуверенности не чувствовал – наметил начерно разговор. Правда, чуть напрягало от нелепости ситуации – как будто я и в самом деле верил, будто… И я сказал:

– Не можешь успокоиться, Гриньша? До Тимофеева добрался? Испугался, что он всерьез отнесется и что-то нехорошее для тебя придумает, надо полагать?

Как я и ожидал, он уставился на меня с видом самым недоуменным, будто баран из поговорки на новые ворота. Пожал плечами:

– Ты о чем, командир?

– Сам прекрасно знаешь, – сказал я. – О хомутах.

– Какие еще хомуты? Разве что в обозе они найдутся…

– Не виляй, – с хорошо разыгранной брезгливостью поморщился я. – Я не про конские хомуты, про совсем другие. Которые ты, сволочь такая, напялил на хороших ребят…

– Командир, ты вроде и выпил мало, а несешь чушь какую-то…

Вроде бы вполне естественные реплики, естественное поведение. Однако… Короткого разговора мне вполне хватило, чтобы сделать безошибочный вывод. Я не следователь и не книжный сыщик наподобие Шерлока Холмса или майора Пронина, но допросов пленных провел немало – еще в немецком тылу, «по горячему». Смею думать, научился определять, что у человека на уме, как он держится.

Все вроде бы правильно, все мотивированно. С таким лицом, такими словами человек и должен отреагировать, когда услышит абсолютную чушь. И тем не менее во всем – в его интонациях, на миг вильнувших глазах, осанке – присутствовал этакий второй план. Словно он оказался застигнут врасплох словами, которых никак не ожидал услышать – и теперь лихорадочно пытался вернуть душевное равновесие, уверенность в себе…

А я, как предписывают правила войны, развивал успех:

– Не по себе, Гриньша? Не ожидал, что тебя раскусят, хомутника долбаного? Это понятно: откуда тебе знать, чего я в жизни насмотрелся и что о жизни знаю такого, что не все знают… и к чему я серьезно отношусь…

– Может, это и против воинской дисциплины, но ты, командир, уж прости на худом слове, ерунду какую-то порешь…

Да, он вновь обретал уверенность в себе, но медленно. И нотка неубедительности все еще присутствовала…

Чуть насмешливым тоном, чуть свысока, я сказал с расстановкой:

– Знаешь, Гриньша, что ни у кого не получается? Быть самым хитрым. На всякого хитреца найдется свой капкан. Вот и на тебя нашелся, и прихватило тебя надежно, хрен ногу вырвешь. Можешь и на меня хомут набросить, но не поможет. Всех не перехомутаешь, откуда тебе знать про всех…

– Командир, у нас ведь разговор совершенно не по службе? – спросил он уже совершенно спокойно – ох, не дурак, прокачал в темпе то и это и понял свою совершеннейшую неуязвимость…

– Конечно, – кивнул я, – какая тут служба…

– Товарищ старший лейтенант, разрешите идти? – спросил он насквозь официальным тоном, подтянувшись. – Я понимаю, у всех нервы не на месте… Подумайте потом на трезвую голову, какую чушь сморозили. Хомуты какие-то… Я все понимаю, но вам же потом самому стыдно будет. Я, конечно, язык буду держать за зубами…

– Да уж будешь. Когда поймешь, что всех не перехомутаешь. – Я тоже перешел на официальный тон. – Идите, товарищ сержант…

Он четко повернулся через левое плечо и пошел в дом. Я смотрел ему вслед с тем же совершеннейшим сумбуром в голове. Если хоть на пару секундочек допустить невероятное, если подойти к этому как к очередной боевой задаче…

Ничего он мне не сделает. Очень уж рискованно. Откуда ему знать, кто еще в курсе, кто относится к некоторым вещам чрезвычайно серьезно? И кто, если и я окажусь в госпитале с неизвестной медицине хворью, найдет способ его грохнуть? Даже здесь, в тыловом городке, такое свободно можно устроить, разведчики – народ хваткий, изобретательный и крови давно не боятся. И стажер вне опасности, Гриньша представления не имеет, откуда он родом, к чему серьезно относится, а к чему нет… Стоп, стоп! Получается, я допускаю всерьез, пусть на секунду…

Я бросил окурок под ноги, сердито его затоптал и пошел в дом. Там все было как обычно, понемногу завязались первые разговоры, негромкие, угрюмые, и ничьего внимания мой приход не привлек.

…Когда я после времени подъема надел галифе и натянул сапоги, за гимнастерку взяться не успел – вошел старшина Бельченко с хмурым и озабоченным лицом, сообщил с порога:

– Похоже, ЧП, командир…

Вот уж обрадовал! ЧП во вверенном тебе подразделении – вещь для любого командира неприятная…

– Что такое?

– Гриньша так и не вернулся. Как ушел вчера на ночь глядя… Постель неразобранная, самого нигде нет, и никто ничего не знает. Первый раз с ним такое…

Я неторопливо надел гимнастерку и приладил портупею, чтобы было время собраться с мыслями. Подумал и спросил:

– Как думаешь, куда он мог пойти?

– А что тут думать? К этой своей крале, ясное дело. Не первый раз, мы ж говорили. Только в те разы всегда возвращался к подъему. Как и Дорофеев с Курочкиным. Они тоже вчера затемно уходили, только оба вернулись, с таким видом, словно и не отлучались, а Гриньши и след простыл…

– Адрес знаешь?

– Откуда? И никто не знает. Знаем только, что живет с дитем и матерью где-то в своем домике на окраине. Вообще-то ниточка есть. Три дня назад Гриньша ей привозил дрова из «фрицевского леспромхоза», уж водила-то точно знает куда.

– Наш Парамоныч?

– Нет, Парамоныча он почему-то задействовать не стал, хоть наша полуторка исправная и стоит без дела. Говорят, с кем-то из автобата договорился, уж не знаю, чем платил…

«Фрицевский леспромхоз» мы все прекрасно знали – это за западной окраиной городка. Немцы, аккуратисты, и тут себя проявили – силами саперов извели почти под корень небольшой лесочек, напилили и накололи, рассчитывая обосноваться здесь надолго. Штабеля и сейчас тянулись почти на полкилометра. Когда немцы драпанули без боев, дрова помаленьку использовали на свои нужды наши части, «леспромхоз», в отличие от трофейных складов, не был взят под охрану, так что за ними и горожане приходили с тележками. Мы сами, обосновавшись здесь и разведав обстановку, нагрузили полуторку Парамоныча, чтобы и чай было на чем вскипятить, и печку на ночь протопить – ночами зябко…

Пока я одевался и затягивал ремни, решение пришло само – не такую уж сложную задачу пришлось обдумывать.

– Подождем часок, – сказал я, засекая время. – Мало ли что, не стоит раньше времени паниковать…

Бельченко понятливо кивнул. Мало ли что бывает. Мог попросту перебрать вчера и дрыхнет сейчас без задних ног. Предположим, раньше с ним такого не случалось, но от строгого взыскания это его не спасет, поскольку на сухом военном языке именуется «самовольная отлучка из расположения части». Но нельзя тянуть до бесконечности. Придется, как полагается, доложить в комендатуру, что любого командира отнюдь не красит, и свой втык он обязательно получит…

В коридорчике застучали сапоги, и, к некоторому моему удивлению, появился лобастый лейтенант-стажер, забайкалец. Вид у него был даже не хмурый и озабоченный, как у Бельченко и наверняка у меня, если подбирать подходящее слово – горестный. Мрачнее тучи был лейтенант.

Однако козырнул мне четко, по всем правилам:

– Товарищ старший лейтенант, я за вами. Нужно ехать, начальник дивизионной разведки за вами послал. Военная прокуратура уже там. – Он правильно истолковал мой вопросительный взгляд. – Там вашего сержанта… нашли.

Как пыльным мешком по голове… «Нашли». О живых так не говорят (и уж тем более о пьяных) – исключительно о мертвых…

Но я, чтобы окончательно убедиться, все же спросил:

– Мертвый?

– Именно. – Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу. – Смерть вроде бы естественная. Товарищ старший лейтенант…

– Да, конечно, едем, – сказал я, снимая с вешалки фуражку. И привычно распорядился: – Старшина, остаетесь за старшего.

А Бельченко так же привычно ответил:

– Есть.

Знать бы, такое же у меня сейчас удивленное лицо, как у него? Что за естественная смерть могла внезапно обрушиться на здорового бугая, которого впору в семидесятишестимиллиметровую пушку запрягать? И до последнего момента ни на какие хвори не жаловавшегося?

Когда мы вышли на улицу, мне в голову пришла чуточку эгоистическая, но вполне уместная в такой ситуации у любого на моем месте мысль: если смерть естественная, моя промашка как командира, просмотревшего самовольную отлучку подчиненного, как бы сглаживается – с меня и взятки гладки, если разобраться, Гриньша уже никому ничего не скажет, я не обязан бдить за подчиненными круглосуточно. Упрекнуть меня за такую мысль, потаенный вздох облегчения, может только тот, кто на моем месте никогда не бывал и не будет…

– Вы в курсе, что там случилось? – спросил я, когда мы сели в знакомый «виллис» и лейтенант завел мотор. – Где его… нашли?

– В доме у его… знакомой.

– А подробности знаете?

Он рассказывал, не глядя на меня, сухо, отрывисто, казенными фразами. Лицо оставалось таким же горестным – уж никак не из-за Гриньши, с чего бы вдруг, они даже не были знакомы…

Выходило так. На комендантский патруль, шагавший по обычному предписанному маршруту, выскочила молодая женщина, сразу видно, пребывавшая в нешуточном расстройстве чувств, и сообщила, сбивчиво и несколько бессвязно, что у нее дома вдруг умер военный, не первый раз «приходивший к ней в гости». Вчера ночью он пришел, а утром вышел на минутку в комнату к ее ребенку (любил с ним «тетешкаться»), задержался там, было тихо, а когда она заглянула, «гость» лежал как мертвый, не двигался и не дышал, с широко открытыми глазами. Она не знала, кого и звать, решила бежать в милицию и как раз встретила патруль.

Что это за гость, военный, пришедший ночью и оставшийся до утра, патрульные просекли моментально, но это было дело десятое, абсолютно им неинтересное по причине житейской обыденности, не имевшей ничего общего с нарушением воинских уставов. А вот мертвый – это уже серьезнее. Это уже как раз дело комендантского патруля. Ну они и пошли в ее дом. В самом деле, там обнаружился труп, на взгляд патрульных – без признаков насильственной смерти. Красноармейская книжка у него была в нагрудном кармане гимнастерки, место службы указано четко. И закрутилась машина: они доложили в комендатуру, а уж оттуда позвонили в военную прокуратуру. Их следователь, капитан Парилов, уже там. Вот и все, если вкратце, товарищ старший лейтенант…

У товарища старшего лейтенанта тут же возник вопрос, который он благоразумно не стал задавать вслух: а собственно, с какого боку здесь Смерш? Ничего удивительного, что приехал Парилов, это его прямая служебная обязанность. Но при чем тут Смерш, если нет признаков насильственной смерти? Предположим, Парилов не может запретить лейтенанту присутствовать, тот наверняка туманно заявил о неких «обстоятельствах», и задавать вопросов никто в таких случаях не будет. Но что это за обстоятельства такие? Непонятно… Или я чего-то не знаю, серьезного и важного?

Стажер молчал, и я спохватился:

– А что там с Тимофеевым?

Он ответил не сразу, молчал, сжав губы. Потом сказал, не поворачиваясь ко мне:

– Умер Тимофеев под утро, врачи ничего не смогли сделать. Говорят, остановка сердца…

Я ничего не почувствовал, кроме некоей тоскливой усталости – насквозь непонятное чувство. И дальше мы молчали. Ехали долго, километра три. Можно было сделать вывод: хозяюшка хороша, коли уж Гриньша ночной порой топал пешедралом, а потом обратно, отмахивая немаленькие концы…

Приехали. Дом оказался не такой уж маленький, построенный явно давненько, может быть, до революции. Не купеческий особняк, конечно, но и не обиталище простого мастерового. Возле ворот (ага, были и ворота, судя по виду, сто лет не открывавшиеся) стоял «додж-три-четверти» и курили двое незнакомых солдат. Когда мы подъехали, затоптали окурки и вытянулись.

Немаленький огород, большой двор, аккуратная поленница «трофейных» дров… Справа кухня, слева коридорчик, куда выходят четыре двери, одна приоткрыта, вторая открыта настежь, и оттуда доносится женский голос – взволнованный, с плаксивыми нотками, чуточку захлебывающийся. Раздался другой, мужской, знакомый, суховатый:

– Успокойтесь, Ирина Петровна, никто вас ни в чем не обвиняет. Продолжайте…

Туда я и направился, благо не имел никаких указаний и пояснений. Остановился на пороге. Капитан Парилов что-то сосредоточенно писал – высокий, костлявый, с желчным лицом язвенника. Говорили, хороший службист и не вредный, как это за иными его сослуживцами водилось. Я с ним имел дело лишь единожды, слава богу, исключительно в качестве свидетеля по одному чуть неприглядному делу, опять-таки, слава богу, не имевшему отношения к моему разведвзводу.

Парилов мельком глянул на меня и вновь занялся своей писаниной, что определенно можно было расценить как позволение здесь присутствовать и дожидаться, когда придет мой черед. Девушка вообще не обратила на меня никакого внимания. Зато я смотрел на нее с понятным любопытством, интересно же было, что за кралю завел себе Гриньша, тот пострел, что везде поспел…

Что о ней можно сказать? Лет двадцати с чем-то, но на молодую девушку, в общем, не походила, было в ней такое, что в народе называют «обабилась» – грудь налитая, вся стать не девичья, а женская – со многими так бывает после рождения ребенка, по своей старшей сестре знаю. Платьице хорошее, довоенное, конечно, шаль на плечах. Довольно симпатичная, способна привлекать взгляды не одних только изголодавшихся по женщинам мужиков, но Аглая, на мой взгляд, не в пример красивее…

Она тревожно посмотрела – не на меня, просто на дверь:

– Товарищ военный, там ребенок один…

– Не вижу оснований для беспокойства, – обычным своим глухим тоном сказал Парилов. – Ребенок ведет себя спокойно, если бы он заплакал, мы бы здесь обязательно услышали. Собственно, у меня все. Прочитайте внимательно, потом распишетесь. – Цепко глянул на меня. – А вы, старший лейтенант, чтобы не стоять столбом, пройдите в соседнюю комнату, взгляните. Я так полагаю, вы его опознаете…

Я вошел в комнату, дверь которой была приотворена. Довоенная мебель, импровизированная колыбель: на двух табуретках небольшое оцинкованное корыто, устланное поношенной одеждой и чистыми тряпками, и в нем лежит аккуратно запеленутый младенец, неподвижный, спокойный, явно спит, вот и глазенки закрыты…

Но на младенца я посмотрел лишь мельком, все внимание уделил другому…

Гриньша Лезных, полностью одетый, только без головного убора, в сапогах, лежал навзничь рядом с табуретками, в спокойной позе спящего человека, разве что глаза широко раскрыты. И на лице так и застыла широкая, безмятежная улыбка – вот полное впечатление, лицо человека, внезапно застигнутого смертью в какой-то очень приятный для него момент…

Я присмотрелся внимательнее и не смог определить, какие чувства испытываю – то ли оторопь, то ли тягостное недоумение…

Это был он – и в то же время словно бы и не он, а кто-то чужой, незнакомый. Лицо… даже не знаю, как сказать. Не лицо взрослого человека, а словно бы несмышленого младенца – расслабленное, бессмысленное, лишенное всякого выражения. Ни разу не доводилось видеть у мертвых таких лиц, а уж мертвых я навидался на войне предостаточно, всяких разных, наших и вражеских…