Меч и Крест
Точно так же весь вечер Василий Федорович остервенело ощупывал взором ее грудь, шею, лицо, колени, зная, но все еще не веря, что эта женщина принадлежит ему.
Приняв его приглашение в ресторан, Катя без долгих предисловий высказала «Веселому начальнику налоговой» свою просьбу – столь хлопотную и трудноосуществимую, что было понятно: никто не станет просить о подобной услуге даром. Ему оставалось лишь осторожно намекнуть о цене.
И все же он не надеялся, что она согласится. Он начал верить в это только тогда, когда, стоя возле подъезда, Катя произнесла классическую фразу про «зайти, выпить что-то еще»…
– Так я могу рассчитывать, что вы не бросите слабую женщину в беде? – кокетливо-светски поинтересовалась Катерина.
– Конечно, – возбужденно затарахтел Василий Федорович. – Это мой мужской долг. Я вам всегда говорил: нам нужно чаще встречаться. И поверьте, Катенька, у вас не будет никаких, абсолютно никаких проблем.
Он мутно посмотрел на ее бюст, обведенный глубоким вырезом платья.
Она знала, что сейчас он тщится понять своим запотевшим от похоти умом, все ли светские приличия соблюдены и можно ли ему, наконец, приступить к долгожданной распаковке этого подарка судьбы?
«Поцелуи мы опустим», – жестко решила она, внезапно осознав истинную прагматичную причину путанского этикета: «все, что угодно, только не целоваться в губы!».
Свое тело можно контролировать. Но как заставить организм сдержать процесс обратной перистальтики, лобызаясь с подобным хрычом?
Однако свою убогую мечту он должен получить по полной программе.
– Я сейчас, – плотоядно проворковала Катерина, касаясь пальчиком его мясистого носа. – Ждите меня здесь.
– Катенька, – тяжело пропыхтел он. «Жди, жди…»
Продажная любовь – дело тонкое: поторопишься – мужик сочтет тебя проституткой, затянешь с оплатой – разозлится, испугавшись, что ты морочишь ему голову. Все должно быть точно, как в аптеке.
– А вот и я!
Катя картинно застыла в дверях спальни, в шелковом пеньюаре, белье и чулках, прекрасно понимая, что выглядит сейчас как тривиальная шлюха из «Плейбоя». И брезгливо отметила, как жалко исказилось его лицо.
«Быть может, мужчин возбуждают не столько сами чулки, сколько рабская покорность, с которой женщина безропотно натягивает на себя эту пошлость? Идиот, полный идиот… Интересно, сколько это у него займет времени?» – тоскливо подумала она, когда тот, поняв, что получил долгожданную отмашку, ринулся на нее и жадно вцепился в ее торс.
Стрелка на пастушьих часах приблизилась к половине одиннадцатого.
– Ля… – запели часы.
И Катя вдруг изогнулась дугой и начала судорожно хватать ртом воздух.
– О, Катенька, какая вы возбудимая! – завелся Василий.
А она почувствовала, что не может больше вытерпеть ни секунды и если сейчас же не вырвется из его тошнотворных рук, то заорет во всю глотку. Взвизгнув, Катя вывернулась с такой силой, что чуть не упала, и бестолково схватилась за спинку дивана.
– Что случилось? – просипел кавалер.
Она нелепо заметалась по комнате, будто птица, случайно залетевшая в человеческое жилье и затравленно ищущая выход. Хотелось выскользнуть, вырваться, избавиться, убежать…
А в голове появилась странная мысль: «Мне нужно туда!»
– Катенька! – уже нервно пробасил Василий Федорович.
Она отчаянно рванула в прихожую, спотыкаясь и хватаясь слепыми руками за стены.
– Катерина Михайловна, я не понимаю! – попытался остановить он ее и, получив великолепный, мастерски отработанный и исчерпывающий удар в челюсть, с позором полетел на пол.
Трясущимися, неверными пальцами Катя открыла замок входной двери и помчалась на улицу.
«Быстрее! Быстрее! Быстрее!» – стучало в мозгу.
Возмущенная шелковая тапочка с помпоном из лебяжьего пуха строптиво соскочила с ее ступни.
Катя разъяренно лягнула ногой, отшвыривая и вторую, и понеслась босиком в темноту, понятия не имея, куда и зачем она бежит.
* * *Едва лишь из допотопных ходиков, висевших над кроватью в Машиной спальне, проклюнулась облезлая кукушка и издала первый невразумительный хрип, Маша села в своей постели.
Она легла спать еще в десять, и сейчас глаза ее были по-прежнему закрыты, но рука решительно откинула одеяло – Маша опустила босые ноги на коврик и механически натянула пухлые тапочки в виде лопоухих собачек – подарок папы. Затем, слепо вытянув перед собой ладони с широко расставленными пальцами, уверенно направилась в коридор.
Заслышав неопознанный грохот, мать и отец разом выбежали из своей спальни и успели увидеть куцую косичку на ситцевой спине дочери и заднее колесо велосипеда, исчезающие за дверью квартиры.
В подъезде недовольно застонал потревоженный лифт.
– Куда? – подскочил Владимир Сергеич. – Сейчас одиннадцать ночи!
– Молчи, – резко осадила его мать. – Впервые в жизни дочь уходит на ночь из дома. Ей двадцать два года. Она имеет право на личную жизнь! Вот видишь: сняли венок безбрачия – сразу подействовало!
– Какая личная жизнь в пижаме? – заорал тот, взбелененный ее бабскими бреднями. – Какой венок?! На ней же пижама и тапочки! И на велосипеде ездить она не умеет…
– О боже! Она лунатичка! – схватилась за сердце мама и заорала в голос: – Машенька, девочка, вернись!
Мать стремглав выбежала на лестничную площадку и, услыхав, как лифт с лязганьем открылся на первом этаже, торопливо перегнулась через перила.
– Доча! Доченька! – завопила она, сложив рупором руки. – Доченька, что с тобой?! Вернись сейчас же, слышишь!
Не открывая глаз, Маша стремительно неслась на велосипеде по безлюдной улице Уманской, не зная, ни куда она едет, ни того, что она вообще едет куда-то.
* * *Зал клуба «О-е-ей!» дружелюбно зааплодировал. У Даши не было своих песен, и весь ее широкий репертуар – от «Зачем ты дочку-воровку на свет родила?» до «Мой мармеладный, я не права» – был позаимствован с чужого плеча. Но зато голос и темперамент у Даши Землепотрясной были своими собственными.
– А теперь, – знойно заявила она, – не пора ли нам потанцевать под самый забойный хит этого лета…
Диджей понял ее намек и врубил минусовую фонограмму.
Публика довольно загудела. На сцену выкатился балет – в дань сезонной моде они споро сваяли на эту песню отдельный номер.
«Дети любят лимонад…» – замурлыкала певица, и нежданно ее сердце радостно заквохтало: Даше показалось, что за восьмым столиком она увидела знакомую рыжую голову «продуктивного кавалера».
«Он или не он? Если он, – это, считай, судьба. Нет, точно, он!» – подумала она, и нетерпеливые ноги привычно понесли ее к ступенькам в зал.
– Зем, – быстро просипел Сани, делая вид, что пытается вовлечь ее в танец, – тебе незя.
Даша Землепотрясная некрасиво выругалась про себя: она не любила признавать, что между желанием и его немедленным осуществлением могут существовать какие-то объективные преграды.
– Справа, – шепнул Сани и потанцевал прочь.
Директор стоял у входа в служебные помещения и напряженно смотрел на нее.
«Дети любят лимонад…» – Она интенсивно запрыгала на месте, словно заведенный механический заяц.
Что же делать? Что делать?
Конечно, рыжий заметил ее. Не мог не заметить! А вот узнал ли?
Даша лихо пошла на абордаж.
– О, я вижу в зале знакомые лица! – энергично замахала рукой певица. – Танцуем! Танцуем! Все. И рыжий с восьмого столика тоже.
Парень поднял голову и улыбнулся ей во всю ширину лица. В его глазах не было удивления, и Даша поняла, что он идентифицировал ее давно, возможно, еще там, в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства на Подолѣ», он уже знал, кто она и где ее искать.
«Ура! Здорово!»
Она вышла на самый край сцены, под которой уже толпились танцующие пары, и потянулась к нему взглядом. Ее правая ступня подскочила вверх, прицеливаясь на прыжок в зал, – движение было таким резким и внезапным, что Даша покачнулась.
«Что это, судорога?» – не на шутку испугалась она, усилием воли возвращая взбунтовавшуюся конечность на место. Но только ее левая нога неуверенно коснулась пола, правая сама скакнула ввысь, согнувшись в колене, и от перепуга Даша с силой надавила ладонью на коленную чашечку.
Танцующие с сомнением покосились на нее.
– Видите, под эту песню ноги сами рвутся в пляс! – закричала она, отчаянно пытаясь обыграть непредвиденный жест. – Но мне нельзя, я должна развлекать вас. Танцуем! Танцуем!
И тут ее ноги окончательно взбесились. Они упрямо подпрыгивали по очереди, как будто внутри нее сломался какой-то механизм, и, морщась от боли, певица уже неприкрыто дубасила себя кулаком по коленкам. Со стороны казалось, что она, кривляясь и идиотничая, подпрыгивает на месте в дурацком комическом марше. Зрители смеялись. Балетные мальчики, выстроившись в шеренгу позади нее, дружно замаршировали, стараясь поддержать начальницу, с которой явно происходило что-то неладное.
– Видите, что с ними творится! – хрипло выдохнула Даша. Она уже задыхалась и не могла петь, и напрочь позабыла про рыжего кавалера, только из последних сил пытаясь сохранить лицо.
«Что со мной, Боже?»
– Эй, давай, танцуй с нами! – фамильярно распорядился какой-то расхристанный пьяный мужик и, неожиданно схватив Дашу за рукав, сдернул веселую певицу со сцены.
И в ту же секунду ей стало легче.
Она стояла в колышущейся толпе, настороженно прислушиваясь к себе, пытаясь понять: неужели сумасшествие отпустило ее?
– Думаешь, Рита до сих пор там стоит…
– На нее непохоже…
– Тогда чего не пришла… – вкрутились ей в уши чьи-то случайные реплики. Две девицы – ангелоподобная блондинка и безгрудая шатенка – безрадостно извивались в двух шагах от нее.
Расхристанный самонадеянно потянулся к Дашиной талии.
Но внезапно, словно осознав нечто невероятно важное, певица порывисто сунула в его потную ладонь клубный микрофон и со всех ног понеслась к выходу, чувствуя, как с каждым шагом боль отступает, отступает, отступает и на смену ей приходит уверенность, что она поступает единственно верно.
Выскочив на улицу, Чуб стремглав порысила к черному входу, где пасся ее преданный мопед.
«Скорей! Скорей! Скорей!» – сверкало в голове.
– Стой, – услышала она за спиной запыхавшийся мужской голос. – Стой, кому сказал! – Кто-то беспардонно оттолкнул ее в сторону. Это был Алекс – амбаловидный охранник их клуба и по совместительству любовник Заядлой. Немного отстав, парикмахерша уже подбегала к ним.
– Я же говорила, что она слинять попытается! – пропыхтела она.
Набычившись, Алекс встал между Дашей и ее «пони» и по-хозяйски положил руку на руль.
– Это больше не твоя игрушка, – тяжело сказал он. – Отдавай ключи.
– Пусти! – одержимо заорала Даша, бросаясь на него. – Мне нужно туда! Я опаздываю!
Алекс брезгливо отшвырнул ее одной рукой.
– Куда ты опаздываешь? – желчно засмеялась Заядлая. – Тебя уже отовсюду уволили. Директор только что сказал: можешь идти на хрен! Я всегда знала: рано или поздно ты доиграешься.
– Уйдите! – утробно зарычала Чуб.
В ее голову будто вылили чайник с бурлящим кипятком, и она с трудом осознавала реальность. Но из последних сил попыталась выловить там последнюю живую мысль:
– Срок был до праздника! Не соблазню Сани до шестого, машина ваша!
Алекс недовольно посмотрел на свою подружку.
– Че ж ты дергаешься, раз вы до шестого спорили? – процедил он весомо.
– Но она ж уволена, – попыталась возразить та. – Где мы ее потом искать будем?
– Без разницы, – парень нехотя убрал руку с руля и повернулся к Даше. – Спор есть спор. Катайся до послезавтра.
* * *Истеричный телефонный звонок заставил Машину мать схватиться за тяжелую грудь и испуганно охнуть:
– О господи! Это…
Опередив ее, Владимир Сергеевич подхватил тревожную трубку.
– Да, еду! – сурово сказал он.
– Это Маша? Маша? – затряслась мама.
– Авария, – объяснил он свирепо. – На том же месте. Наши уже милицию вызвали. На Фрунзе опять море разливанное! Это ж, типа, злостное хулиганство. Только какой толк от ментов? – Сергеич уже впрыгнул в штаны и заправлял в них старую поношенную ковбойку. – Сама считай: пока воды натекло, пока жители аварийную вызвали. Этих диггеров уже и в помине нет. Если их не завалило, конечно. Тогда будем трупы разгребать… Нет, не понимаю я, – буркнул он недоуменно и зло, – че, им там медом намазано?
– А тебе, тебе чем намазано? – заголосила в ответ супруга. – Сейчас не твоя смена! Какого ж ты?! У нас дочь пропала! Как втемяшишь себе что-то в голову, на остальных начхать!
– Несознательный ты элемент, – недовольно усмехнулся Сергеич. – Я те трубы чуть не сутки чинил, а отродье всякое обратно пакостить будет? А Машка наша вернется, никуда не денется.
Глава пятая,
в которой происходит преступление
Трепет пробежал по его жилам: перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Она лежала, как живая… Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом.
Н. Гоголь. «Вий»Пролетев два моста – пешеходный и мост Метро, – Даша подумала вдруг: «А куда я еду?» Но мысль эта была слабой и несущественной: она чувствовала, что стремительно приближается к своей безымянной цели.
И лишь, когда мопед, проскочив третий, романтический мост «влюбленных», который менее романтические горожане назвали «чертовым» мостом и мостом «самоубийц», взвился на Владимирскую горку и справа мелькнул Михайловский златоверхий монастырь, наездница поняла, что зачем-то возвращается на Андреевский спуск.
Она вырулила на перекресток Владимирской и Большой Житомирской и свернула во двор, на Пейзажную аллею, – излюбленное место всевозможных прогулок. Хозяева выгуливали здесь своих собак, мамаши – детей, а подростки – свои первые бутылки с пивом. Раньше Даша и сама не раз прохаживалась тут с друзьями, лениво прихлебывая малоалкогольное пойло и выискивая романтический уголок, где можно с шиком покурить с видом на Город.
К слову говоря, это было странное место, хотя привыкшие к нему киевляне вряд ли осознавали данный факт. Ну не дивно ли, что во дворе одной из центральных улиц, за огибавшим аллею невысоким каменным парапетом зияла дыра глубокого, поросшего деревьями яра, нимало не напоминавшего цивилизованный городской парк или сквер? С другой стороны яр надежно охраняли две овеянные дурной славой горы, и даже те немногие, кто спускался на его дно в солнечный день, чтобы дать порезвиться любимому псу или заняться скоропалительным сексом за густыми кустами, ни за что не отважились бы сунуться сюда ночью.
Впрочем, сама аллея даже в полночь считалась местом гулябельным и достаточно безопасным. И уверенно направив руль в сторону сторожившего обрыв исторического музея, Даша обогнала странную велосипедистку в красных тапочках, изображавших каких-то ушастых зверьков. Больше вокруг не маячило ни одной живой души. И доехав до безмолвного музея истории Украины, Даша неожиданно осознала: она прибыла.
«Куда, на экскурсию?» – успела подумать Чуб недоуменно и тут же спешно отскочила в сторону.
Чокнутая велосипедистка, зажмурившись, неслась прямо на нее и, не сумев наехать на Землепотрясную Дашу, со звоном врезалась в ступеньки у входа. Даша хотела броситься к ней. Но тут кто-то третий сильно толкнул ее справа, сшибая с ног. Она ухитрилась подставить руку, чтобы приземлиться с наименьшими потерями, и, падая, заметила краем глаза: велосипедистка встает без посторонней помощи и глаза ее уже широко открыты, а в них плещется неподдельный ужас и изумление.
– Где я? – поразилась она. – Что я здесь делаю?
– Что вам надо?! – безобразно заорали сверху.
– Не знаю!!! – возмущенно гаркнула в ответ Чуб, резко поворачивая голову.
Над ней стояла безумная черноволосая дама в одних чулках и нижнем белье. Обуви на ней не было, и от ступней до коленей чулки были покрыты грязными дырами и «стрелками».
«Да это же те самые, с которыми…» – но довести до конца эту мысль Даше не удалось.
В полуметре от них беззвучно взорвался столб огня. И как тогда, в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства», препирающиеся инстинктивно бросились друг к другу, сцепившись в испуганную кучу и невменяемо глядя туда, где происходило нечто совершенно невозможное.
На глазах у них огонь поднялся от земли, точнее, от ковром расстилавшихся перед входом в музей бетонных плит, которые вроде бы никак не могли гореть, а в сверкающем горячем пожаре появилась высокая женская фигура.
«Кылына», – узнала ее Маша, почти не сомневавшаяся, что видит сейчас перед собой лишь страшно-прекрасный сон, где ей явилась мертвая красавица, чьи золотые волосы сливались с пламенем огня.
– Вот вы и здесь, – угрюмо сказала умершая.
И стоило ей заговорить, пламя вмиг погасло, и тело женщины стало прозрачным, словно лунное марево.
Теперь сквозь него были видны горящие окна домов, стеной обрамлявших Пейзажную аллею, и темное беззвездное небо…
– Здесь вы будете собираться каждую ночь, словно кошки, которые, заслышав мышь, не в силах сдержать себя по собственной воле, – сказала покойная с тоской. – Мне пришлось отдать свою власть вам – трем слепым. Но не радуйтесь этому! – нестерпимо простонала она, как будто бесчувственные и одуревшие от жути, они могли обрадоваться сейчас хоть чему-то. – Мой Город – не подарок вам, а проклятье! Моя власть – ваше рабство! Вы избраны на погибель! Я стала первой, но будет и вторая, и третий, и он вновь вернет себе силу, которой был лишен тогда. Вы умрете прежде, чем рябая станет любой, а боль сгорит в огне, ибо ваше спасение лежит там, куда вам нет возврата…
Не сговариваясь, девушки молча попятились назад, подальше от этого тяжелого, немигающего взгляда, который, казалось, необратимо хоронил их сейчас заживо.
– Все. Я отдала вам все… – прошелестел, угасая, ее мучительный голос. – Осталось отдать только это.
Она властно подняла расплывающуюся призрачную руку к небу – и Катя, Даша и Маша одновременно воздели глаза вверх и обнаружили, что оттуда на них стремительно летит нечто большое и темное. И прежде чем они успели броситься врассыпную, их настигла оглушающая чернота…
Но перед тем как провалиться в небытие, Даша увидела, что небо над ними вдруг перестало быть темным, прорвалось тысячью серебряных звезд и мигнуло где-то слева тревожно-красным огнем.
«Самолет», – подумала она и потеряла сознание.
* * *– Ну че, вертай взад. Вишь, заперто! Во жизнь сволочная!
– Так че нам теперь, на гору пехом?!
– Нет, через забор, со всем снаряжением!
Нервные и препирающиеся аварийщики столпились у запертых ворот, ведущих на скромную территорию Кирилловской церкви, огражденную блочным каменным забором от заполонившей гору многокорпусной психиатрической больницы имени Павлова.
К церковным воротам с улицы Елены Телиги вел удобный асфальтовый подъезд. Но получалось: чтобы сделать еще сто шагов и попасть на горный склон, где прятался необходимый им железный люк, следовало взломать замок на входе в святую обитель или «вертать взад» и карабкаться на склон снизу.
– Все, ехай! Покатались! – раздраженно бросил водителю один из рабочих.
– Погоди, – остановил его Владимир Сергеич. – Глядите, в церкви-то свет…
В узких, как щели, окнах корпулентной Кирилловской церкви мерцало слабое желтоватое пламя.
– Ты, Сергеич, сегодня во-още безбилетный. Так и не лезь! – бухнул тот, что сказал «ехай», и махнул рукой.
– Да чего ты? – остудил его второй. – Он прав. Нужно позвать, они нам ворота и откроют.
– Отсюда не дозовешься… Церковь старая, стены знаете какие! Ну-ка, пособи… – Владимир Сергеич отошел к соседствующей с воротами калитке. Крякнул. Оперся на плечо второго, схватился за прутья и, поставив ногу на стянутую суровой ржавой проволокой ручку, с юношеской молодцеватостью перемахнул двухметровый забор.
– Ждите. Сейчас! – пообещал он.
Рисуясь и гордясь собой, Машин отец зашагал мимо мусорных баков к дородной и белокаменной русской красавице. Дойдя до расчерченной клеткой металлических полос тяжелой деревянной двери, Сергеич замялся, собираясь перекреститься, но постеснявшись делать это на глазах у сослуживцев, нахмурившись, толкнул одну из створок.
Та открылась, отворив вход в высокое квадратное пространство центрального нефа, очерченное уходящими в небо насупленными средневековыми колоннами. Внутри церковь оказалась ужасно маленькой. А ее стены были темными и облупленными, хранившими остатки тысячелетних фресок и пририсованные к ним позже недостающие части святых.
Но нынче, в полутьме, старые, стертые столетиями краски сливались в белые «облака», и Богоматерь в центральной апсиде, с отрезанной временем головой, и отсеченные от туловища босые ноги святых, охранявших поместившийся между ними мраморный иконостас, производили впечатление жуткое и гнетущее.
И из-за этого церковь казалась заброшенной, не живой. Покинутой Богом и людьми…
Но была действующей. И некое неизвестное Сергеичу и, похоже, не предназначенное для взгляда мирских религиозное действо происходило в ней прямо сейчас.
На розоватом полу из ширококостных, подогнанных друг к другу разнокалиберных каменных плит сиял треугольник из оплавленных церковных свечей. А в его центре лежал лицом вниз безликий и бездыханный на вид священнослужитель, упираясь крестообразными конечностями в края непонятного треугольника.
Руки лежащего были неподвижны и безмолвны, ноги неподобающе заголились, и Сергеич сконфуженно попятился обратно, понимая, что увидел то, что не должен был узреть, – чье-то суровое ночное моление.
Он развернулся, намереваясь уйти, и инстинктивно поежился, увидав, что на фресках, справа у дверей, изображены человеческие головы, горящие в муке красного адского огня.
СКРЕЖЕТЪ ЗУБОВЪ
ОГНЬ НЕ УГАСАЮЩIЙ
ЧЕРВЪ НЕУСЫПАЮЩIЙ —
прочел он. А в это время отсеченные головы кричали, пронизанные насквозь извивающимися адскими червями, и скалили скрежещущие зубами рты – неумелые и нарочито пугающие, словно срисованные со школьной тетрадки его сына, когда тот, будучи подростком, любил малевать всякие убийственные ужасы.
Уважаемые прихожане,
в церкви запрещается целовать стены –
гласила бумажка рядом.
Вторженец замер и инстинктивно потянулся тремя сложенными пальцами ко лбу, ощутив вдруг неосознанный и безымянный, но нарастающий и теснящий грудь ужас Хомы Брута, еще не знающего, что ожидает его за порогом полуночной и пустой церкви, но каждой порой своей кожи понимающего уже: лучше не знать этого никогда! Бежать без оглядки, пока еще не поздно!
Поздно.
Владимир Сергеич оглянулся. И сразу узнал, что заставило его занеметь, усомнившись в суровой святости сего ночного моления. Треугольник, в центре которого лежал молящийся, был красным. Таким же кошмарно красным, как и на адовых фресках у двери!
Цепенея, Машин отец подошел к крестообразному телу, утопающему в мокрой и густеющей крови. И понял: молящийся с заголившимися ногами – женщина, в темной и короткой джинсовой юбке.
Ее плотно сдвинутые ноги щерились двумя казавшимися до боли неуместными здесь малиновыми каблуками. Пышные темные волосы обрамляли бледную щеку и застывший, заострившийся профиль.
Она была молода, ужасно, нестерпимо молода и, наверное, красива, и невыносимость этого факта состояла в том, что она была столь же ужасно и нестерпимо мертва.
– Что у вас тут происходит? – грубо и угрожающе ударил его под дых внезапный голос, заставивший Сергеича вздрогнуть и посмотреть на дверь.
Но вместо косолапого, с засыпанным землей телом гоголевского Вия с железным лицом и запертыми веками, там стояло три хмурых и нахохлившихся милиционера, вызванных на «злостное хулиганство».
– Что ЭТО такое? – повторил вопрос первый.
– О боже, ни хуя себе! В церкви! – сказал другой.
А потом ночь пошла под откос. Люди все прибывали и прибывали: фотографы, судебные медики, эксперты-криминалисты. Их стало слишком много, и среди них мелькнуло какое-то припухшее и обеспокоенное начальственное лицо. А рядом с ним второе – злое, не выспавшееся и угрожающе-усатое.
И Владимир Сергеевич Ковалев, отстраненный от аварийных работ ради свидетельских показаний, сознавал: дело не в убийстве молодой девушки – дело в церкви.
– Жертвоприношение в храме. Этого только не хватало!
– Сам начальник РОВД. И с ОРБ даже прибежали…
– Имя, отчество, фамилия, год рождения…
– …от потери крови. Долго мучалась, бедная.
– Как вы вошли? Дверь была открыта?
– Замок не взломан. У кого-то был ключ.
– Диггеры? Значит, вы утверждаете…
– В церкви. Вот отморозки! Креста на них нету!
– Подождите еще, следователь хочет с вами переговорить.
– Студентка педагогического университета?
Эти-то четкие вопросительные слова и вывели «свидетеля обнаружившего» из сумрачной и мрачной апатии, навалившейся и накрывшей его тяжелым кожухом. И хотя, в отличие от множества других, вопрос этот адресовался не ему, – произнеся это, высокий и недовольный человек со слишком большими для мужчины глазами на некрасивом и маленьком лице перевел нанизывающий на острие взгляд на Владимира Сергеича так, словно мысленно наколол его на штырь, как товарный чек.