Выстрел в Опере
– Бери. – Маша мягко положила руку ему на плечо.
– Нам нужно поговорить. Мы можем поговорить с тобой здесь? – Он прислушался к ушераздирающим крикам.
А Маша смутилась – трусовато отдернула руку.
«Поговорить?»
В таких костюмах и галстуках мужчины обычно делают предложение.
– Нет. То есть да, – зачастила она. – Но не здесь. Нам лучше тихо уйти. И побыстрей. Иначе… – указала она рукой в сторону крика.
Миру не стоило попадаться на глаза ее матери!
На глаза Даше – тем паче!
Ковалева сильно подозревала: при виде воскресшего сатаниста Землепотрясная Чуб заорет в унисон с ее мамой, и не могла даже заподозрить, что будет, если два таких тайфуна сольются в один.
– Мне нужно собрать вещи, – заторопилась она. – Я сюда вряд ли вернусь. – Спотыкаясь на картошке, Ковалева поспешила к старому шкафу, в котором вековал век допотопный фанерный чемодан.
– А это твой отец? – Мир склонился над письменным столом, где под стеклом лежали открытки и вырезки, фотографии, картинки. – Вы с ним похожи.
Машу кольнуло. Больно!
Она подскочила к столу.
Старое-престарое фото: папа, мама, она, старший брат. Маша в растянутых детских трусах стояла на плечах у отца.
Стояла и не боялась – папа крепко держал ее за руки.
Приподняв пыльное стекло, дочь сгребла из-под него все, что там было, и бросила семейный архив в пасть чемодана.
– Это тоже брать? – Мир взял с кровати игрушечного Винни-Пуха.
– Бери.
Мишку папа подарил ей в шесть лет!
– И значки забирай.
Значки с эмблемами киевских фестивалей и олимпиад ей покупал папа – по ним Маша изучала историю Города!
Мир послушно снял со стены исколотый значками платок.
– И эту картинку, – наказала Маша. – И глобус. И тапочки… Это все он.
Папочка,
– быстро нашкрябала она записку взамен,
у меня все хорошо. Я тебя очень люблю. Я очень волнуюсь за тебя. Прости меня, пожалуйста.
Маша.
Она застыла с бумажкой в руках.
– Ее нельзя оставлять. Мама найдет ее первой и не отдаст папе. Она такая… Она не плохая. Просто очень упрямая.
– Я всю квартиру освящу! – несся из кухни голос Анны Николаевны. – Все солью посыплю. Ты сюда и зайти не сможешь, нечисть проклятая!
Из чего следовал безрадостный вывод: ведьм в Машином роду тоже не наблюдалось.
– Хочешь, я подкараулю твоего отца у подъезда и передам ему письмо? – сказал Мирослав.
– Ты, правда, можешь вечером подъехать сюда? Специально?
– Я сделаю все, что ты хочешь. Я же люблю тебя.
– Спасибо, – смяла опасную тему она.
Мир спрятал записку в карман.
– Что еще? – Она огляделась. – Ах да… Одежда. Конспекты.
В чемоданную пасть полетели нехитрые пожитки: свитера, футболки, колготки, тетради, книги, трусы.
– Ты поможешь мне спустить сумку через окно?
– Конечно. Я всегда буду тебе помогать. Я же люблю тебя. Можно я поеду с тобой?
– Куда?
– Туда, куда едешь ты. Я не буду тебе мешать.
Маша исторгла тягостный вздох.
* * *Конечно же, Маша Ковалева заранее знала: влюбленный Мир Красавицкий будет мешать ей. На то и существует любовь, чтобы мешать людям жить! Но отказать влюбленному в нее насильственным образом она оказалась не в силах.
К тому же ее одногруппник бывал в круглой Башне, слыхал разговоры кошек и был готов к любым мистическим па.
К тому же никаких мистических па в планах Киевицы не намечалось.
– Я должна подготовиться к экзамену. Можем готовиться вместе. Даже лучше вдвоем! Мы друг другу поможем, – оптимистично солгала Ковалева.
– Я освобожден от всех экзаменов. Но буду рад помочь тебе чем-то.
Он смотрел на нее.
Взгляд свидетельствовал, насколько ему наплевать на все экзамены в мире, на мир, на все, кроме Маши.
И оптимизм Ковалевой тут же иссяк.
«А стоит ли идти на экзамен? Ольга Марковна опять согнется при всех…»
«Какой экзамен? Послезавтра Суд! Мы проиграем. И мне некуда будет идти. Зато я смогу пойти на экзамен. Если мы проиграем, Марковна уже не будет мне кланяться…»
«Жаль, что экзамен завтра, а Суд – послезавтра. Лучше б наоборот, тогда бы я знала, что, проиграв, могу хотя бы пойти на экзамен».
Колеблясь, студентка разложила на столе конспекты и книги. Пробежалась по экзаменационным вопросам. Разрезала бумажки-шпаргалки.
Взгляд Мира, убежденно-влюбленный, буравил ей спину.
– Не смотри на меня, – взмолилась она.
– Хорошо.
Мир достал из приглашающе распахнутого чемодана пачку снимков, сел на пол, принялся рассматривать их.
Искоса взглянув на него, Ковалева увидела: Мир смотрит на нее фотографическую – семилетнюю, с двумя куцыми косами.
– Ты здесь такая хорошенькая!
Маша, потянувшаяся рукой к очередному учебнику, быстро отдернула руку.
Хорошенькой она не была – ни теперь, ни в детстве. Зато была умной. И Машину умную голову посетил запоздалый, но логичный вопрос:
«А почему, собственно, он все еще любит меня?»
Он выпил Присухи. Присуха действует тринадцать часов. Прошло трое суток! Он должен был давным-давно отсохнуть и разлюбить.
Но не разлюбил.
«Выходит… любит на самом деле?»
– А когда выросла, стала настоящей красавицей!
Этого Маша вынести уже не смогла.
Мир Красавицкий, первый парень их группы, вот кто был настоящим – по красоте он мог бы поспорить даже с изумительной Катей.
Черные волосы. Черные брови. Надменный профиль. Глаза… Такие бездонно-огромные, похожие на темные колодцы глаза любил писать Миша Врубель.
Маша решительно отложила конспект. В книге Киевиц должна быть Отсуха – отворот. Этот абсурд пора ликвидировать!
– А что это с вашей картиной? Почему весы так скособочены? – спросил Красавицкий. – Они были другими, я помню.
– Ничего страшного.
Киевица открыла черную Книгу. Глава с веселым названием «Отсушки» была где-то в самом начале.
– Мне очень жаль, – сказал Красавицкий, – но ты не сможешь мне врать.
– Почему? – уточнила она рефлекторно.
– Потому что я люблю тебя. Я тебя чувствую. Мне плохо, когда тебе плохо. Больно, когда тебе больно. Можешь не верить, но… Тебе было жутко, когда ты сказала мне про ребенка. Потом попустило. А сейчас. Сейчас тебе…
– Все в порядке. – Ковалева бездумно перевела взгляд на измеритель равновесия в руках Киевицы Марины. – О Господи!!!
За время их отсутствия левая чаша Весов успела опуститься еще ниже.
Ниже – некуда!
Ниже был уже апокалипсис!
* * *Василиса Андреевна застала Екатерину Михайловну за престранным занятием.
Держа в руках большую корзину, Дображанская деловито посыпала пол одного из своих супермаркетов лепестками роз.
– Красиво, – похвалила Василиса.
– Это не для красоты, – сказала Катя.
– Естественно, – подобострастно улыбнулась Василиса Премудрая. – С древности ведьмы варили из алых роз любовный отвар. Забавно, что со временем эту магию переняли мужчины, которые по сей день недоумевают: с чего букет алых роз вызывает у женщин такие страстные чувства? Ведь достоверно известно, что женщины цветов не едят.
Катя не оценила шутку.
Она сосредоточенно засеивала кафельный пол.
– Психологи слепых даже изобрели теорию: розы – символическое изображение женской вагины. И женщинам нравится, когда мужчины преподносят им отрезанные вагины соперниц.
Вагины Екатерину Дображанскую также не заинтриговали.
– Маша считает, мы вправе ведьмовать для собственной надобности, – сказала она.
– Вы – Киевица. Вы можете все, что не противоречит 13-и Великим запретам, – завизировала Машины слова Василиса.
– И все приходится делать самой, – привычно пожаловалась владелица сети супермаркетов. – Бросать лепестки нужно непременно слева направо. И так трудно найти ответственных людей… Породу добросовестных слуг большевики уничтожили вместе с их хозяевами. А потом семьдесят лет ввинчивали в головы алкоголиков и слесарей мысль, что они ничем не хуже профессоров. Итог – куча людей по-прежнему думает: раз мы и так ничем не хуже, зачем напрягаться?
Катя закончила посевную. Теперь, прижимая опустевшую корзинку к груди, она заинтересованно рассматривала длинные полки, заполненные пакетами и банками с соками.
– Вы желаете, – понизила голос Глава киевских ведьм, – приворожить покупателей к вашему маркету? Позвольте посоветовать вам, добавить в ваше саше кипарис…
– По-моему, – сказала Дображанская, – неплохо и так.
Покрытая алыми лепестками дорожка меж полками успела привлечь внимание. Проходящая мимо худосочная дамочка вдруг затормозила, задумалась и начала энергично сгружать в тележку пакет за пакетом, поясняя сопровождавшему мужу:
– Ребенку нужно пить соки! Я давно говорю…
– А вы по какому вопросу? – обратилась Катерина к Василисе Премудрой. – Простите, у меня много дел.
Премудрая предприняла попытку отвесить поклон.
– Незачем устраивать цирк! – цыкнула Катя. – Объясните, зачем вы пришли? По возможности коротко.
– Простите мою дерзость, но нашли ли вы корни?
– Нашла. В Башне хранились корень мандрагоры и птичника. Я добавила их в Присуху. Пожалуй, надо уменьшить консистенцию…
За миг продуктовая тележка присушенной заполнилась до краев!
– Зачем нам столько? Мы ж за год не выпьем. – Встревоженный муж дамы попробовал вернуть пару пакетов обратно на полки.
– Не трогай! Я знаю, что делаю! – визгливо заругалась с ним та и принялась переругиваться с другим покупателем. – Что вы делаете? Это ж мой сок! Хам!
– Это мой любимый… Вишневый. Вы забрали последний пакет! – отозвался хам.
– Вова, – взвизгнула дама, – почему ты стоишь? Он крадет продукты из нашей тележки!
– Тань, – потерял выдержку Вова, – мы пришли сюда купить торт и шампанское! Что вдруг случилось? Зачем нам сорок пакетов вишневого сока? Отдай ему…
– Нет! Я люблю вишневый сок! Я всегда любила только его! Я люблю его! – Присушенная выдернула сорок первый пакет из рук второго влюбленного в роковой вишневый.
– Вы не вправе забирать с полки все! Я тоже люблю его! – взбеленился второй.
– Я люблю больше! Он мой!!!
– Я люблю не меньше. Жлобиха!
– Не смейте оскорблять мою жену! – включился в ссору супруг покупательницы (он любил ее).
– Андрей, – быстро окликнула Катя работника в комбинезоне. – Мигом сметите все лепестки!
– Не нужно. – Василиса Премудрая вытянула губы в любовную трубочку.
Лепестки зашевелились. Медленно поплыли по полу, гонимые сквозняком.
Присушенная дама застыла, всматриваясь в происходящие внутри перемены.
– Ладно, – нетвердо сказала она. – Ты прав, милый. Возьмем упаковок десять. Нет, пять… три.
– Так я могу взять у вас пару пакетов? – чуть вежливее спросил второй покупатель.
– Спасибо, – поблагодарила Катя Премудрую. – В целом, эксперимент прошел удачно. Завтра нужно попробовать еще раз.
– Я спрашивала вас о ваших ведьмацких корнях, – сказала Василиса Андреевна.
– Ах, это… Вечером заскочу к тете Тате, – сняла тему Катя. – Это все?
– Выслушайте меня! – проникновенно попросила Василиса Премудрая. – Я не сомневаюсь, вы без труда отыщете в роду ведемскую кровь. У меня есть основанья так думать.
– Почему? – Катя наконец соизволила обратить на нее рассеянный взгляд.
– Вы невероятно красивы.
– Оставьте! – скривилась красавица.
– Конечно, красота – не аргумент для Суда. Но ваша родословная – на вашем лице. К слову, когда моя Ясная Пани захочет убрать морщинку на лбу, молю, не прибегайте к средствам слепых. Прочтите заговор…
– Вы забываетесь!!!
Катины сведенные брови стали похожи на крылья.
Ноздри раздулись. Черные самовластные глаза изничтожили ту, что осмелилась переступить границы Катиных частных владений.
В общественной жизни Катя, бывало, использовала свою красоту как валюту (что, впрочем, случалось не часто). В жизни частной – высокомерно презирала свою слишком красивую внешность (а бывало, и ненавидела ее).
Комплименты вызывали у Кати тоску. Столь свойственное женщинам желание нравиться не заглядывало к Кате в гости. Катя и так нравилась всем. Точнее, не нравилась!
Она поражала!
И это всеобщее поражение, порождавшее понятный протест, бунт, партизанское движение и революции, обычно приносило красивой Кате одни беды, как в личной, так и в общественной жизни.
– Неужели, – презрительно спросила она, – я похожа на женщину, которая хочет кому-то понравиться?!
Катя поправила деловитый ворот-стойку полумужского, дорогого, престижного – вызывающе некрасивого костюма. Провела по зализанным назад волосам. До недавнего времени она носила короткую стрижку. Но волосы и ногти Киевицы обладали неконтролируемым свойством отрастать за пять-шесть часов. И с волосами Катя перестала бороться (ногти же стригла два раза в день – утром и вечером!)
– Вы похожи на чистокровную ведьму, – раболепно прошептала Василиса Премудрая, опуская глаза. – В XV веке вас сожгли бы за вашу красоту на костре. И были бы правы. Красота украинок известна на целый свет… Но чем объяснить такое скопленье красивых женщин на одной территории? Ответ прост: у нас инквизиции не было. Ведьм сжигали на западе. И в России и в Украине к ведьмам всегда относились весьма толерантно. Иностранцы сами уничтожили свой генофонд, теперь ездят за женами к нам. Но вы, вы, Екатерина Михайловна…
Высокая, длиннобровая, изумительная Катя длинно вздохнула.
– Послушайте, раз красота – не доказательство, зачем о ней говорить? – усекла начатую в ее честь оду она. – И если вы пришли сюда для того, чтобы сказать, что я красива, как ведьма, вы зря потратили время.
– Если половина киевских ведьм за вас Трех, то лишь потому, что вы так красивы! – взволнованно возразила ей Василиса Андреевна. – Они видели вас на Купалу. Они верят в вас! В вас, Екатерина Михайловна. Я пришла к вам, чтобы сказать: Киевицей будете вы. Только вы. Одна вы. Я не могла сказать это вчера, в присутствии Дарьи Андреевны и моей студентки. Но вам следует знать это. И быть готовой к проблемам, которые непременно возникнут, когда Дарья Андреевна и Ковалева узнают…
– Что им не быть Киевицами? Почему вы так уверены в этом? – спросила Катя.
Уверения Васи ей не понравились – практически теми же самыми словами о ее избранничестве черт Кылыны когда-то заманил Катю в ловушку.
– Я верю в пророчество о Трех, – сказала Вася. – Но именно оно, увы, и ввело нас всех в заблуждение. Вас Трое… Хоть меня сразу смущало, что среди вас моя студентка. О, я слишком хорошо ее знаю! Ковалева инертна, пассивна, труслива, слаба. Она б не смогла стать даже достойным историком. Чтоб делать открытия и доказывать их, нужна смелость, азарт, способность бросить вызов… И вдруг – Киевица! Признаюсь, будучи в Башне, я подобрала ее волос. И провела ритуал с помощью кристалла Атран. Он показал: в ней нет ни капли… ни капли… Она слепая! Стоит мне обнародовать этот результат на Суде, никто боле не заикнется о Трех. Если одна из вас слепа, словно крот, не может быть речи ни о триумвирате, ни о пророчестве. Что же касается Дарьи Андреевны…
Но Дарья Андреевна Екатерину Михайловну не занимала нимало.
Катя испытывала к Маше странное чувство, близкое к любви.
В отличье от Даши и большей части проживающих в мире людей, Маша не раздражала ее (что, как вы поняли, случалось достаточно редко). Катя уважала Машу (что случалось еще реже), уважала за знания, за логику, за умение схватывать суть, охарактеризовать, сформулировать, и вполне органично принимала даже Машину скрупулезность, дотошность, вынуждавшую ту выправлять и одергивать Катю.
Катя и сама была скрупулезно дотошной, сама была логичной и умной. Катерина всегда подбирала характеры окружающих людей, как одежду, – чтобы не морщило и не тянуло, не злило и не муляло. И Маша, кем бы она ни стала впоследствии (и даже если б впоследствии она не стала б для Кати никем), была ее идеальной одеждой – по сути, она и была Катей, только вывернутой наизнанку…
Но главное, появление Маши вывернуло наизнанку и Катю.
И дело было даже не в том, что Маша, единственная во всем мире, считала Катю не сукой. А в том, что где-то очень глубоко часть Дображанской сучьей не была. И к этой-то части и апеллировала Маша, в упор не замечая всего остального… Она напоминала ей «идиота». Любимого героя безнадежно далекой Катиной юности, которому люди удивленно прощали правду.
И хотя Дображанская любила «идиота» тогда, когда, по ее убеждению, и сама была «идиоткой», не было ничего неестественного в том, что Катя сказала:
– Пошли вон! Да как вы посмели?! Вести расследование за нашей спиной… Привыкли считать ее дурой, студенточкой, привыкли смотреть на нее сверху вниз и не можете смириться теперь, что Маша стала вашей начальницей. Так вот, заткните свои комплексы дальше, чем видите. Маша – моя!!! Только посмейте сказать кому-нибудь про ваш жалкий кристалл! Только посмейте вякнуть что-то на вашем Суде! Я вас… – Рука Дображанской сжалась в кулак.
Васин торс рухнул вниз в поясном поклоне:
– Умоляю, Ясная Пани, простите! Вы – Киевица. Я сделаю все, как вы скажете. Но вы должны были знать…
– Вы правы, – смягчилась Катерина. – Я должна была знать. Хорошо, что вы сказали это именно мне. А в чем, собственно, заключается ваше пророчество о Трех?..
* * *– Мама… – Маша выпустила Книгу из рук. Страх пополз по желудку холодной, щекотной струей. – Боже! Мы дуры! И Вася тоже… – Она поперхнулась накатившим отчаянием.
– Наша Вася? Василиса Премудрая? – отреагировал ее одногруппник.
Маша безнадежно заценила Весы. И резко сбросила со стола конспекты и шпоры.
– Ты тоже знаешь, кто я! – сказала она.
Он кивнул.
Он и так знал практически все. И она рассказала ему все остальное.
– …у нас могут забрать нашу власть. Но это не важно. Я только теперь поняла, если Весы покачнулись так сильно, Город ждет что-то ужасное! Не нас троих – весь Киев. А мы, эгоистки, подумали о себе… Город может погибнуть!
– Тогда почему ты сидишь здесь и зубришь билеты? – задал резонный вопрос Мирослав.
– Потому что я не знаю, что делать, – честно сказала она. – Куда бежать, кого спасать? Что это «что-то»? Никаких зацепок!
– У вас масса фактов.
– И что мы имеем в итоге? – пасмурно сказала Маша. – Дочь Кылыны объявила нам войну. Красный огонь указал на Анну Голенко, убежденную, что Ахматова вывезла из Киева Лиру и потому у нас нет литературы. У меня нет ведьмацких корней. У Даши тоже – по маме. Она собиралась заехать к отцу. Катя обещала навестить своих родственников.
– Подожди. – Мир прошелся по комнате. Кошки отсутствовали. В Башне стояла тишина. – У вас есть не раскрытое дело Анны Ахматовой.
– Нет, – отказалась Маша от раскрытия дела повесившейся из-за Горенко Голенко. – Даша права. Неважно, нашла ли Ахматова Лиру. Важно, что проблема величия местной литературы – не та проблема, из-за которой нам продлят власть на год. Получается: спасать литературу бессмысленно. Остается спасать самих себя.
– А если Ахматова – чернокнижница, ведьма, колдунья? Если дело не в литературе?
– А в чем? Она ж соврала про Купалу. И про Чингисхана. Она все врала. Она родилась 23 июня!
– Как раз 23 июня Купалу отмечают веды. Ты не знала? – Мир тоже был историком. – Купала – праздник летнего солнцестояния. А к 7 июля солнце уже идет на убыль. Самый длинный день в году – 23-го. Отсюда и разночтения.
– И что из того? – уперлась Ковалева. – Мало ли в Киеве ведьм… Ахматова же не наша бабушка.
– А если она твоя бабушка? – высказал лихую мысль Красавицкий.
– Ахматова – моя бабушка? – Маша аж засмеялась от смелости его размышлизмов.
– А откуда ты знаешь? – Он сел к ее ногам. – Ну, не твоя – так Катина, Дашина! – (поминая их, Мир поморщился). – Не родная – двоюродная бабка, троюродная! У нее были братья и сестры?
– Не помню. – Ковалева поискала глазами торбу с журналом, прихваченным из квартиры на улице Анны Ахматовой.
Торба нашлась.
– А потом, она ж не из Киева. Ахматова жила здесь какое-то недолгое время. Она из Питера.
– Здрасьте, приехали! – гоготнул Мирослав. – Она из Одессы. Одесситка, с Большого фонтана! У нас там дача, на 10-й станции. А Ахматова родилась на 13-й. Там и барельеф ее висит. Моя мать туда розочки носит, изображает интеллектуалку.
– На 13-й? – ум зацепился за «чертову дюжину». – Какой еще станции?
– Большого фонтана. «Фонтан черемухой покрылся… наш Костя, кажется, влюбился», – пропел Красавицкий немеркнущий хит про Костю-моряка.
– Ну, то Одесса… – открестилась Киевица. – А то Киев.
Журнал лежал в торбе в соседстве с конспектом Кылыны.
Маша уселась на ковер рядом с Миром и распахнула белый переплет «Ренессанса».
Мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, была дочерью Эразма Ивановича Стогова, который служил в канцелярии киевского генерал-губернатора Д. Г. Бибикова и содействовал благоустройству города,
– преподнес ей новость журнал.
– Вот те раз, – сказала она.
– Так все-таки частично из Киева! По маме! – развеселился Красавицкий. – Эх, Маша, Маша, зря ты у нас в институте отличница!
– Я просто поэзию не очень люблю, – повинилась та. – Я все помню. Ахматова жила на улице Меринговской, 7, потом на Тарасовской, 23/25. Еще помню, что «Киев не оказал на ее творчество никакого влияния», – процитировала студентка продиктованный педагогом конспект.
– А братья и сестры у ней имеются? – поторопил Красавицкий.
– «…в Киеве, – погрузилась Маша в статью, – Анна впервые побывала в пятилетнем возрасте. Всю зиму 1894 – 1895 года семья Горенко прожила в гостинице «над Бессарабским рынком».
– Рядом с Бессарабкой стояла гостиница «Националь», – толковал запись ее одногруппник – Там, где сейчас кинотеатр «Орбита».
– «…за эти месяцы, проведенные в Киеве, в их семье произошло несколько событий: здесь родилась младшая сестра Ия».
– То есть ее родная сестра – киевлянка! Прошу занести это в протокол, на случай, если она твоя бабушка, – обрадовался Мирослав.
– «Ия была самой красивой в семье».
– Она точно твоя бабушка! – проскандировал он.
– Нет, – сказала Маша, пропустив еще пару строк. – Ия не могла быть моей бабушкой. Она умерла бездетной в 1922 году, на Украине, от туберкулеза и голода. А в 1914 Ахматова предсказала ее смерть в стихотворении «Моей сестре». В 1910 году она предсказала смерть своего мужа Гумилева. Она посвятила ему стихи «Пришли и сказали: умер твой брат».
– Вот видишь?
– Что я должна видеть?
Маша Ковалева видела текст, отпечатанный на дешевой бумаге.
Историю, подаренную повесившейся поэтессе журналом, который вполне мог быть осужден как соучастник по статье «доведение до самоубийства».
В Царский сад с его пышными клумбами водила бонна детей семьи Горенко.
В верхней части парка, как написала в своих записках Анна Ахматова, с ней произошло другое событие, которое можно считать судьбоносным: она нашла булавку в виде лиры, и бонна сказала ей:
«Это значит, ты будешь поэтом».
– вот и все.
Милая история – вполне пригодная для первой звонкой строки звездной биографии первой поэтессы России, прямой «наследницы» Чингисхана.
Вот только притягивает глаза, как магнит.
Оторвав взгляд от строки, Маша испытала дивное чувство, словно только что разлюбила – сожаления и пустоты.
Ей отчаянно захотелось туда – «в Царский сад с его пышными клумбами».
Нет, права Вероника – слова завораживают, – литература и ведовство мазаны одним миром.
– Привет, киса, – другой Мир – Красавицкий повстречался взглядом с белою кошкой.
Вернувшаяся из путешествия по карнизам Белладонна вывернула из-за балконной двери. Вслед за ней объявилась и Пуфик. Сделав пару шагов, кошка повалилась мешком на паркет, вытянула лапы и умиротворенно зажмурилась.
– Merde voyage[6], – прокартавила она.
– Ладно, допустим, – недовольно сказала Маша. – Допустим, все поэтессы – латентные ведьмы. Писатели – латентные колдуны. Гадуницы и чароплеты. Они предсказывают будущее и зачаровывают нас словами. Допустим, Ахматова родилась на Украине, а ее сестра – в Киеве. Допустим, что в порядке исключения Ахматова не соврала. Но даже если она правда нашла в Киеве Лиру, что нам это дает? Скорее всего Киев просто подал ей знак, направил на путь, как направлял в свое время и нас. Лира-знак – логично. Лира-талисман – ерунда. Лира – это не наша символика.
– Ага, наша – это трезубец, – поддел Красавицкий.
Он выудил из чемодана красный платок, исколотый значками.
В числе прочих эмблем знаменательных киевских событий и дат была там и стандартная лира – крохотная, голубая, с кустарной надписью «Киев. Фестиваль поэзии-85».
– Когда-то, – сказал однокурсник, разглядывая «поэзию», – я увлекался символикой. Не помню, что значит лира. Но помню, что не только поэзию....
– Семиструнная лира, – подала мурчащий глас Белладонна, – олицетворяет числовую гармонию, лежащую в основе вселенной. Четырехструнная олицетворяет огонь, воздух, воду и землю. Четыре стихии, с помощью которых ведьмы и колдуны…