Отрок. Ближний круг: Ближний круг. Стезя и место. Богам – божье, людям – людское

Экипаж достал еду – хлеб, сало, лук; кажется, кормщик не собирался приставать к берегу для ужина, видимо, ожидалась лунная ночь, и движение будет продолжаться и после захода солнца. Уходить в кормовую избу Мишка не хотел – там, пригревшись, дремал, завернувшись в тулуп, отец Михаил, а в каморке, изображавшей собой каюту, и одному-то было не повернуться. Переночевать можно было и здесь, на носовом помосте ладьи.

Солнце наконец опустилось за горизонт, и, хотя легкие перистые облака еще подсвечивались его лучами, здесь, в русле Пивени, заросшем по берегам лесом, уже наступила бы темнота, если бы из-за макушек деревьев не начал выползать огромный желтоватый диск луны. Река снова повернула, парус стал бесполезен, и экипаж ладьи взялся за весла. Их мерный плеск, едва слышное журчание воды под форштевнем, сложный букет запахов воды, мокрого дерева, парусины и веревок, чуть заметное колебание настила под ногами, даже при совершенно спокойной поверхности реки дававшее ощущение, отличное от земной тверди, с неожиданной яркостью пробудили воспоминания детства и молодости – яхт-клуб, мореходка, учебное судно «Зенит»…

Мишка вдруг ощутил какое-то смутное неудобство и тесноту – вокруг на сотни, даже на тысячи километров тянулись леса, прорезанные руслами рек и испятнанные редкими вкраплениями человеческих поселений. До морей далеко, даже крупных озер поблизости нет. Почти всю свою жизнь ТАМ он прожил в Ленинграде и в Севастополе – рядом всегда было море, пусть не видимое из окна, заслоненное городскими постройками, крепко замусоренное соседством большого города, оно постоянно, множеством порой очевидных, а порой и едва заметных признаков, напоминало о своем присутствии.

Впервые в жизни с чувством неудобства и тесноты, порожденным отсутствием рядом дыхания огромного водного простора, Мишка столкнулся, оказавшись во время срочной службы в Карпатах. Именно тогда, в очередной раз уткнувшись взглядом в окружавшие со всех сторон горные склоны, он вспомнил вычитанное в какой-то книге описание чувства тесноты, которое испытывает в степи кочевник. Если, отъехав на рассвете от родного кочевья, степняк скачет целый день и на закате замечает на горизонте чужие кибитки, ему становится тесно в бескрайней степи. Что-то подобное, видимо, испытывает и человек, всю жизнь проживший на берегу моря, оказавшись вдали от него. Мишка, во всяком случае, такое чувство испытывал.

«Почему Рюриковичи так и не вышли к морю? Хотя бы к Балтийскому. Ведь их предки были мореходами. Момент сейчас вроде бы подходящий – немцы в Прибалтику еще не влезли, викинги уже не представляют собой столь грозной силы, как два-три века назад. Шведы и датчане, конечно, контролируют Балтику, а вот норвежцы уже не те, да и часть Норвегии, насколько помнится, уже захвачена датчанами.

Очень неплохо, между прочим, могло бы получиться! Пройти по Неману, заложить крепость на месте будущего Мемеля, построить флот… Его действительно можно сделать таким, какого пока еще ни у кого нет: усовершенствовать нынешние корыта, даже руля путного не имеющие, особых трудов не составит. Вклинившись между литовцами и пруссами и расширив коридор вдоль Немана, можно в будущем не допустить объединения Литвы и Польши. Можно, пожалуй, даже вообще не допустить создания литовского государства – Миндовг и Гедемин, его создатели, еще не родились. Заодно формируется очень глубокий тыл для противостояния татарам. Сколько будет от Турова до Мемеля? Километров семьсот или около того.

Если как следует подготовиться, татары на всю глубину не пройдут, в конце концов, Галицко-Волынское княжество они покорить не смогли, так почему бы и не воспользоваться опытом? При том условии, что немцев удастся не допустить в Прибалтику, войны на два фронта не будет. Если до поры до времени в степь не вылезать, то здесь, среди лесов и болот, опираясь на систему крепостей и замков, крепенько навалять татарам вполне реально. А потом потихоньку отбивать у Орды славянские земли и брать их под руку единого государя-освободителя. Да и народец при правильной политике начнет перебегать из ордынского улуса в независимые славянские земли. Централизованное государство может возникнуть не в конце XV века, а лет на сто пятьдесят – двести раньше. Не будет разделения на Россию и Украину – последствия польско-литовского владычества в южнорусских областях.

Экономически тоже выгодно – свободный выход к морю, альтернативный участок пути «из варяг в греки» – через Припять с притоками и Неман. Если этот участок сделать удобным и безопасным, конкуренцию Новгороду составим запросто. А если еще создать путный военный флот и сопровождать караваны торговых судов, то и вообще красота. На берегу Балтики вырастет второй по величине город Туровской державы – резервная столица на случай захвата Турова степняками. Выигрыш сразу по нескольким параметрам!

М-да, но с Киевской Русью придется распрощаться – у Мономаха с созданием централизованного государства и царской династии не получилось, дальше пойдет еще хуже. Когда еще самая наглая и подлая ветвь московских Рюриковичей замахнется на объединение Руси? Конец XV века, а сейчас начало XII. Три с половиной столетия… Нет уж! Двести пятьдесят лет азиатского владычества и отставания в развитии от Европы будут потом сказываться еще пятьсот лет! Цель достойная? На всю жизнь, как говорила Нинея? Да! Даже если не получится, то все равно ДА! Делай, что должен… А кому я, собственно, должен? Самому себе! Должен, потому что могу или думаю, что смогу. Короче, можешь – делай! Но сначала, разумеется, думай. А подумать придется крепенько…

Но почему же все-таки Рюриковичи в Прибалтику не пришли? Все силы уходили на борьбу со Степью? Не понимали выгоды? Боялись викингов? Или Литва уже сейчас так сильна, что через нее не пробиться? Черт, и спросить-то не у кого, такими категориями ЗДЕСЬ, наверно, никто и не оперирует…»

– Не спится, Миша?

Мишка не заметил, как подошел отец Михаил, и чуть не ругнулся от неожиданности, усилием воли подавил раздражение и ответил вполне мирным, даже заботливым, тоном:

– Отче, ты зачем вышел? Ветер, сырость от воды поднимается, не застудиться бы тебе.

– Ничего, не страшно. Меня вишь как в дорогу снарядили, и зимой не замерзну, – отец Михаил оправил накинутый на плечи тулуп. – Посижу немного с тобой, не помешаю?

Общаться с монахом не было ни малейшего желания, но не гнать же его? Мишка молча, чисто символически, подвинулся, как бы освобождая место рядом с собой.

Священник слишком хорошо знал своего ученика, чтобы не понять этого молчания, но счел возможным «не заметить» Мишкиной невежливости, больше того, голос его стал еще более приветливым:

– То, что ты у себя в крепости часовню воздвигнуть повелел, весьма похвальное деяние, порадовал ты меня.

«Угу. Можно подумать, что ты поехал бы постройки освящать, если бы мы часовню не поставили».

– Это – мой христианский долг, отче.

Отец Михаил снова «не заметил» краткости ответа и холодности тона, было похоже, что ему обязательно надо разговорить Мишку, значит, по-настоящему интересующая монаха тема возникнет позже.

– Кому посвятить часовню думаешь?

– Архангелу Михаилу, отче. У нас же воинская школа, значит, святому архистратигу Небесных Сил уместно будет.

– Архистратигу, да…

Мишка окончательно утвердился в мысли, что отец Михаил думает совсем о другом, впрочем, это тут же и подтвердилось:

– Миша, ты же с Нинеей часто встречаешься? Разговариваешь, как-то понимаешь ее.

«Тебе мало, что ты мне чуть крышу не снес своим наездом с превышением меры необходимой самообороны, и того, что Роська, не без твоего участия, несколько дней в горячке пролежал? Еще и агентурная информация понадобилась?»

– Встречаюсь. Разговариваем.

– Объясни мне, Миша, если можешь, как такое случиться могло, что ведьма сотника Кирилла о том же просила, что и я? Мне сначала даже и не поверилось – ведьма, а о милосердии для христиан просит!

– Ты о том, отче, чтобы баб с детишками из Ратного не изгонять? – уточнил Мишка на всякий случай.

– О том, Миша, о том. Ведьма, волхва языческая, прислужница нечистого, не к ночи будь помянут – и человеколюбие. Несовместно! Она радоваться должна тому, что православные друг на друга ополчились!

– Чему ж тут радоваться, отче? Нинея женщина, для нее детишек пожалеть естественно…

– Она ведьма! – ласковость и смиренность с отца Михаила как ветром сдуло. – Даже если деяния ее кажутся добрыми, замыслы ее черны! Всегда! Не женщина она – зверь Велесов в обличье людском!

«Сам ты зверь! И этого фанатика я своим другом считал!»

– Чего ты от меня добиваешься, отче? То, что произошло, уже произошло – Нинея взывала к милосердию так же, как и ты, отче. Именно это так поразило сотника Корнея, что он не смог отказать вам. Вам, а не тебе!

– Прекрати немедленно! Замолчи!

– Нет, не замолчу! – раздражение все-таки прорвалось наружу, и Мишку понесло. – Чего ты хочешь? Сжечь Нинею вместе с детьми, как сожгли мать Настены? Или убить, как убили наставницу Нинеи? За что? За то, что людей пожалела?

– Господи, прости его, ибо не ведает, что…

– Ведаю! Это ты никого не жалеешь – ни меня, ни Роську…

– Этого я и боялся! Сумела-таки прислужница нечистого смутить твою душу, сумела привлечь на сторону сил тьмы…

Дальше разговор пошел, что называется, «в одну калитку» – священник обвинял и увещевал, Мишка угрюмо отмалчивался, ругая себя последними словами за то, что в очередной раз забыл: есть черта, за которой отец Михаил, несмотря на всю свою образованность и широту взглядов, превращается в упертого ортодокса, в фанатика, невосприимчивого ни к каким аргументам.

Кончилось все, как и следовало ожидать, молитвенным бдением на полночи и наложением епитимьи в виде недели на хлебе и воде, с пояснением, что такое легкое наказание наложено на впавшего в ересь отрока исключительно из милосердия к не оправившемуся от ран.

«И куда вас, сэр, понесло? Оглянитесь вокруг, XII век на дворе! Да будь вы ТАМ самым что ни на есть красно-коричневым (как вас, собственно, и называли коллеги-депутаты), ЗДЕСЬ вы все равно демократичнее, гуманнее и, едрена вошь, либеральнее самых распоследних демократов, гуманистов и либералов. Короче, фильтруйте базар, сэр, особенно при общении с бойцами идеологического фронта. Как вы там после разговора с Перваком изволили выразиться? Вера нужна для того, чтобы отличать Добро от Зла? Ну вот, отличили. Мало вас ТАМ носом тыкали в то, что в идеологии каждая запятая «стреляет»!»

Как назло, экипаж ладьи завтракал в то утро копченой рыбкой, запах которой разносился, казалось, по всей реке.

Произошедшие в крепости перемены радовали глаз. Уже начали вырисовываться контуры будущего равелина, имеющего форму треугольника, вершиной которого должны были стать ворота с подъемным мостом. Ворот, правда, еще не было, а мост через ров пока был обычным, а не подъемным, но одна из казарм, стоящая вдоль северной стены, которая еще тоже находилась в зачаточном состоянии, уже подведена под крышу и заселена «курсантами».

Ох и намучился Мишка, в свое время ругаясь с Сучком из-за проекта казармы! По его замыслу, на каждом из двух верхних этажей трехэтажной казармы должны были быть оборудованы по десять кубриков – по одному на десяток учеников воинской школы. Все же здание Мишка хотел разделить шестью кирпичными стенами, не сплошными, а пронизанными дымоходами, чтобы отапливать казарму можно было шестью печами, находившимися в подвале.

Сучок, брызгая слюной, без конца повторял свой любимый аргумент: «Так никто не строит», а Мишка, плюнув на Сучка, обращался главным образом к Гвоздю и к Плинфе[8], которые, не отвергая идею с порога, пытались понять суть Мишкиных предложений.

Гвоздь, в конце концов проникнувшись идеей, заявил Сучку, что зимой будет действительно хорошо, если одна из стен в каждом кубрике будет постоянно теплой, опять же и сушилку на каждом этаже можно сделать. Плинфа тоже, энергично почесав в затылке, сообщил, что на первом этаже, где планировалось устроить трапезную, лазарет и другие нежилые помещения, дымоходы можно будет пропустить внутри колонн, а потолки, для того чтобы удержать вес верхних этажей, сделать сводчатыми. Мишка понял, что из трапезной получится нечто вроде Грановитой палаты в Кремле, и подвел итог тоже уже ставшей привычной в спорах с Сучком фразой: «Да, не строят, значит, мы будем первыми!» Сучок скривился, а Мишка тихо порадовался, что русские мастера уже переняли у византийцев умение сооружать каменные арки и своды.

Часовня, скромно притулившаяся у будущей дальней стены равелина, была деревянной. Мишка, с ходу пообещавший отцу Михаилу, что храм в крепости будет обязательно кирпичным и с куполами – не хуже Десятинной церкви в Киеве, вместо похвалы получил упрек в гордыне и напоминание о недопустимости невыполнимых обещаний, после чего решил вывернуться наизнанку, но сбацать уменьшенную копию питерского Спаса-на-Крови, в его глазах ничуть не уступавшего красотой московскому храму Василия Блаженного. Как это у него получится, Мишка представлял себе весьма смутно, но его, что называется, «заело», хотя он и понимал неконструктивность и даже опасность подобной упертости управленца по поводу побочной, отвлекающей время и ресурсы, локальной цели.

Освящение часовни, других построек и всего равелина в целом проходило на следующий день после прибытия в крепость, торжественно, долго и бестолково. Впрочем, даже в том случае, если бы Мишка и не лежал дома, оправляясь от ран, он все равно не смог бы толком подготовить мероприятие, поскольку совершенно не имел представления о том, как это делается. Например, когда отец Михаил взялся освящать колодец, у него даже мелькнула шальная мысль: а не удостоятся ли кропления святой водой и нужники?

По завершении всех положенных ритуалов священник выглядел утомленным и, кажется, чем-то недовольным. Этого нужно было ожидать – почти бессонная ночь, недовольство беседой с Мишкой, бестолковое поведение паствы во время церемонии освящения. Однако, предполагая, что этим список причин и ограничивается, Мишка, как выяснилось, ошибался. Во время торжественного ужина, предваренного длиннющей проповедью, отец Михаил буквально засыпал старшину Младшей стражи вопросами и упреками. Почему в крепости всего одна икона – в часовне, почему ученики, кроме «Отче наш», толком не знают ни одной молитвы, где собираются разместить девиц, дабы не создавать соблазна для отроков? И так далее и тому подобное.

Мишка, за компанию с монахом вкушавший исключительно хлеб и колодезную воду, смотрел голодными глазами на столы, за которыми угощались «курсанты», и с трудом сдерживался от непарламентских выражений. Терпение у него в конце концов лопнуло, и он поведал монаху, что иконы пребывают там же, где и священники, которых отец Михаил должен бы привести в Ратное и в крепость, а воинская школа не монастырь, а потому никаких катаклизмов появление в ней особ женского пола вызвать не должно.

Несмотря на то что высказано это все было в достаточно сдержанных выражениях, в ответ старшина Младшей стражи получил кучу упреков чуть ли не во всех смертных грехах и предписание прочесть тридцать раз «Отче наш», сопроводив сие воспитательное действо пятьюдесятью земными поклонами. Как в данном случае сочетались между собой числа «тридцать» и «пятьдесят», для Мишки осталось совершенно непостижимым, тем более что исполнением наказания он решил, по возможности, пренебречь.

Жизнь человеческая полна соблазнов, и одним лишь решением сачкануть Мишкино грехопадение не ограничилось: проснувшись посреди ночи от голодного бурчания в животе, он, поворочавшись с боку на бок, оделся и, по-воровски озираясь, пробрался задами вдоль казармы, а затем злодейски проник на кухню. Там, после непродолжительных поисков, обнаружились: остатки копченого мяса, несколько моченых яблок на дне кадушки и добрый шмат сала, умопомрачительно пахнущий чесночком. Презрев с истинно коммунистической бескомпромиссностью церковные предписания, старшина Младшей стражи, интенсивно и с удовольствием (а какой же грех без удовольствия?) предался пороку чревоугодия. Хлеба, правда, не нашлось, но, пошарив безрезультатно по кухне, Мишка решил, что и без того съел его достаточно. Через некоторое время, сыто рыгнув и пробормотав что-то про опиум для народа, он покинул пищеблок и отправился досыпать.

Кара Божья постигла старшину Младшей стражи перед самым сигналом «Подъем». Рысью преодолев расстояние до отхожего места, Мишка засел там, как пулеметчик в окопе, и, для того, чтобы не терять зря времени, оттарабанил шепотом «Отче наш» около тридцати раз, а согбенное из-за рези в животе положение тела счел возможным засчитать за предписанные пятьдесят поклонов. Время, оставшееся до того момента, как Матвей начал поить его какой-то лечебной гадостью, Мишка посвятил размышлениям о том, что даже четкое знание границы между реальностью и виртуальностью, по всей видимости, не освобождает его от соблюдения таможенных правил, на этой границе действующих. Разбой, творящийся у него на пищеварительном тракте, подтверждал этот вывод с однозначной беспощадностью.

То ли Мишка еще не выздоровел окончательно после ранения и применения дурманного зелья, то ли накопилась чисто нервная усталость, но он ощутил необоримую потребность «забить на все» и поваляться хоть пару дней, вообще ни с кем не общаясь и ни о чем не думая. Матвей отнесся к желанию старшины с пониманием и выдал диагноз, после которого ложись да помирай.

Оказалось, что в результате телесных ран и многочисленных душевных потрясений в организме старшины Младшей стражи произошла форменная катастрофа: те соки, которым надлежало быть жидкими, загустели, те же, которые должны быть густыми, разжижились. Мало того, они, оказывается, еще и течь стали не туда, куда надо, – то ли не в ту дырку, то ли в противоположную сторону – этот пункт диагноза у Матвея прозвучал как-то туманно.

Зато лечение ученик лекарки назначил наирадикальнейшее – полный покой в сочетании с сытной и вкусной пищей. Все! Теперь оставалось положиться только на милость Божью и крепость молодого организма.

Отец Михаил навещал «больного» каждый день, и по лицу его можно было читать почти обо всех событиях, происходящих в крепости. После прибытия «Нинеиного контингента» – семидесяти четырех отроков, собранных по дреговическим селищам и дружно выразивших готовность принять христианство, – священник был светел и благостен, рассуждал исключительно о возвышенном и, как показалось Мишке, втайне торжествовал по поводу победы над Нинеей.

В день приезда в воинскую школу Мишкиной матери с полутора десятками девиц отец Михаил выглядел озабоченным, но отчасти удовлетворенным, поскольку сумел, на пару с Анной-старшей, выселить плотничью артель из построенного ею для себя «общежития» и разместить в нем невинных дев, подальше от мужской части гарнизона.

Еще через день монах пришел встревоженным и недовольным, и Мишка, выслушав его сомнения, вынужден был согласиться с тем, что в вопросе подбора наставников был упущен весьма серьезный момент. К Алексею, бывшему десятнику Глебу, охотнику Стерву и бывшему обознику Илье претензий не было, но вот остальные…

Бывший десятник Филимон ходил, опираясь на клюку, потому что из-за давнего ранения не мог полностью разогнуть спину, у бывшего ратника Тита не было левой руки – отрублена почти по самое плечо, бывший ратник Прокоп имел вместо кисти правой руки железный крюк весьма зловещего вида, а бывший ратник Макар шкандыбал на негнущейся левой ноге. В эту же компанию попал и Немой, хотя уже доказал, что может вполне успешно исполнять обязанности наставника.

Отец Михаил вполне резонно усомнился в пользе наглядной демонстрации новобранцам того, что в первом же бою может случиться и с ними самими. Спорить с этим было трудно, но других наставников все равно не имелось, и Мишка надеялся в основном на специфику мировоззрения подростков: «Беда может случиться с кем угодно, но только не со мной».

Поскольку «больному» был предписан абсолютный покой, отец Михаил сам строго следил, чтобы старшине Младшей стражи не докучали (сам он, видимо, считал, что своими посещениями Мишкиного покоя не нарушает), поэтому Дмитрий с докладом о текущих делах пробирался в лазарет в то время, когда монах молился в часовне или занимался просвещением новообращенной паствы.

Принимая пополнение, Дмитрий, не мудрствуя лукаво, просто повторил Мишкины действия в отношении купеческих детишек – показательно отлупил по очереди каждого из десятников семи новых десятков, которых назначила сама Нинея. Получилось не столь эффектно, как у Мишки, в двух случаях он даже ощутимо получил сдачи, но высказывание относительно боевого духа аккуратно озвучил все семь раз. Дальше надо было налаживать учебный процесс, приучать новобранцев к воинскому порядку, решать, оставлять ли назначенных Нинеей десятников или назначать новых и прочее, и прочее. Короче, Мишке пора было «выздоравливать», а он не хотел, дожидаясь, пока отец Михаил вернется в Ратное.

Священник, неожиданно воспылав усердием на ниве воинского обучения, совал нос во все дыры, и Мишка боялся, что рано или поздно опять нахамит ему. Однажды отец Михаил уже нарвался, когда сунулся поучать Плаву, как и чем надо кормить учеников воинской школы. «Гарнизонный шеф-повар» была женщиной энергичной, языкастой и не признающей авторитетов. Этакая одесская «тетя Соня», отличающаяся от классического эталона лишь несколько меньшей упитанностью, светлой мастью и отсутствием специфического акцента – коня на скаку, может быть, и не остановит, но хулигану передние зубы хозяйственной сумкой вынесет запросто, а потом еще и заговорит до полусмерти прибывшую на место происшествия милицию.

В этот раз отец Михаил попал на роль, слава богу, не хулигана, а милиционера и выставлен был с пищеблока хотя и вежливо, но в состоянии обалдения средней тяжести. Потом черт (не иначе) дернул монаха воззвать к гуманизму Немого, высказывавшего «курсантам» замечания щелчком кнута. Немой, в отличие от Плавы отличавшийся радикальной неразговорчивостью, просто-напросто заставил объясняться с попом вместо себя Первака. Пока Первак пытался донести до святого отца принципы сочетания мер убеждения и принуждения, применяемые при обучении будущих воинов, Немой, убедившись, что диалог наладился, развернулся и был таков.

Не оставил без внимания присутствие на объекте священнослужителя и старшина плотницкой артели. Сучок не был бы Сучком, если бы не придумал какой-нибудь развлекухи на грани приличия и здравомыслия. Однажды вечером к отцу Михаилу заявился один из плотников для получения ценных указаний по устройству, как бы это поделикатней выразиться… дамской комнаты. Попытка отца Михаила отговориться некомпетентностью в данном вопросе не прошла, и, пока подчиненный Сучка изводил монаха вопросами о количестве «посадочных мест», размерах и форме отверстий, деталях интерьера и экстерьера, а также наилучшем месте расположения объекта, вся артель корчилась со смеху, подслушивая и подглядывая за происходящим в часовне.

Девиц, прибывших для обучения в воинской школе, отец Михаил буквально изводил длинными и нудными поучениями о надлежащем поведении благонравных дев, попавших в окружение такого количества молодых людей. Кончилось это тем, что Анна-старшая устроила скандал, но не монаху, а Илье, слишком медленно перемещавшему имущество воинской школы из Нинеиной веси в крепость. Из-за этого ладья, перевозившая это самое имущество, не могла вернуться в Ратное, а надежды на то, что священник отправится домой посуху, не было – вряд ли ему очень хотелось еще раз, хотя бы проездом, оказаться в селении волхвы.

Мишка, правда, сильно подозревал, что нравоучения отца Михаила адресованы были не только девицам, но и матери из-за ее «неформальных» отношений со старшим наставником воинской школы Алексеем. За это-то, видимо, и поплатился Илья, ни в чем, кроме скрупулезно неторопливого исполнения своих обязанностей, не повинный.

Мать тоже навещала Мишку каждый день, но было похоже, что она сильно подозревает сына в симуляции, во всяком случае, о симптомах заболевания Анна Павловна выспрашивала очень дотошно. Выглядела она прекрасно – помолодевшей, посвежевшей, веселой, временами напоминая студентку-старшекурсницу, смывшуюся с лекций. По всей видимости, роман с Алексеем без дедова пригляда развивался без проблем, разве что отец Михаил добавлял ложку дегтя в бочку меда.

Мать можно было понять – постепенно начала вырисовываться опасность того, что монах, озабоченный недостаточным благочестием «гарнизона», засядет в крепости очень надолго. Во всяком случае, в одно из посещений он не выдержал и пожаловался Мишке на трудности работы с новообращенными отроками, придав, правда, жалобе форму поучения.

– Будь бдителен, Миша! То, что они вызубрили Символ веры и несколько молитв, еще ничего не значит! Дух их с младенчества отравлен поклонением языческим демонам, паче же всего Велесу, – обычно сдержанный в мимике и жестах отец Михаил при упоминании языческого божества передернул плечами – не то знобко, не то брезгливо. – Он царствует в подземном царстве, а ты знаешь, как по-настоящему зовется тот, кто владеет подземным миром! Но это еще не все, сын мой, сие порождение мрака еще и владычествует над тварями бессловесными. Не обольщайся мирным названием «скотий бог», в его власти пребывает не только домашняя скотина, но и хищные звери, в том числе и те, что не от мира сего. В каждом из новообращенных отроков таится зверь Велеса, таинством Святого крещения он будет изгнан, но останется стеречь упущенную добычу, дабы водвориться в нее вновь! Помни об этом! Помни и о ведьме, которая не успокоится, пока не поможет сим чудовищам снова овладеть неокрепшими душами! С болью и смятением вернусь я в Ратное – не надо бы мне оставлять здешнюю паству, но и там я нужен, может быть, даже больше, чем здесь. Здесь – десятки душ требуют неустанного пастырского надзора и поучения, а там – сотни!