Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

Глава пятнадцатая. Гуляй, ребята

Волевые, целеустремлённые, уверенно идущие по жизни – эти люди рождаются во все времена. Только времена бывают совершенно разные. А потому и люди по-разному зовутся, наряжаются по-разному и под разными знамёнами идут. В былые века целеустремлённый и волевой человек становился, например, купцом, богател год за годом. А другой такой же волевой становился дерзким атаманом, под разбойным парусом гулял, на большой дороге промышлял. Во время революции такие дерзновенные и волевые на баррикадах глотку драли, Зимний брали. Во время Великой Отечественной – это были командиры и политруки. А в мирное советское время – это человек «партейный», насквозь идейный. Приблизительно в таком порядке, в таком ранжире Стародубцев выстраивал многих своих знакомых.

Молодой, подающий надежды «идейный пахарь» Пустовойко жил почти по соседству – через переулок, примыкающий к реке. Вот как раз по переулку он и пришёл тогда – поднялся от реки.

– Слышу, гром гремит, – заговорил он, объясняя своё появление. – Потом смотрю – сосед воюет с телевизором. И не жалко тебе, Солдатеич? Дорогое всё же удовольствие – громить такую технику.

– Глаза бы не глядели! Веришь, нет?! – в сердцах воскликнул Стародубцев, отплёвываясь. – Лучше б я взорвался на той немецкой мине. Какого хрена ты меня спасал?.. Оно, конечно, я тебе сказать «спасибо» должен. По совести-то ежли рассудить. Да только ведь такой бардак кругом…

– Понимаю. – Пустовойко губу закусил. – А может, мы пойдём ко мне? Посидим, потолкуем про нашу весёлую жизнь.

Стародубцев помолчал, в уме что-то прикидывая. – Может, лучше ко мне? – предложил.

– А Доля твоя?

– А чего? Она поймёт.

Пустовойко машинально волосочек выдернул из треугольной, розовато раздувавшейся ноздри.

– А моя так ни черта не понимает. Ну, пошли, Солдатеич. У тебя хоть ребятишек нет. Как там, кстати, поживает ваш Николик?

– Учится. В десантном.

– Молодец. Хорошего ты парня воспитал. – Шагая следом, Пустовойко заметил: – Хорошо тебя там залатали. Даже не хромаешь.

– Жизнелюб, дай бог ему здоровья.

– Погоди. – Сосед остановился. – А водка-то у тебя найдётся? Я же помню, что ты ни-ни…

– Водки нет. Тока закуска.

– Ну, вот видишь. А без водки разговора не получится. Давай ко мне.

Вечер уже зацветал над землёй. На западе пламенела полоска зари, чётко повторяя чёрный контур далёкого бора. Выстывающий синий воздух столбами стоял между избами, между деревьями в переулке. Тонкий месяц хищновато скалился, прорезаясь в облаках за рекой, откуда свежий ветер то и дело потягивал.

– Гроза, однако будет, – глядя в небеса, проговорил Стародубцев.

– Страшная будет гроза, – многозначительно сказал Семён. – Такой грозы, наверно, ещё не было. Ты-то как думаешь, Солдатеич?

– Переживём, даст бог. И не такое переживали.

– Ну, такого ещё не было на нашем веку. Всю страну перевернули вверх дном.

Пройдя вдоль огорода, откуда пахло стылой сырой землёй, они приблизились к высоким широким воротам тёмно-вишнёвого цвета. Пустовойко – хороший хозяин – это сразу видно. Всё у него обихожено: листва и жухлый волос свалявшейся травы, гнилые ветки, сломленные ветром, – всё граблями прибрано, причёсано. Деревья в палисаднике подбелены, точно в белых пимах приготовились зиму встречать.

Они постояли возле ворот, покурили. И тут вдалеке в переулке возникла «Скорая помощь» – замаячила серым пятном. Собака затявкала, едва успевая отскочить от колёс. Два или три гусака возмущённо загоготали, вытягивая шеи. Вздымая клубы пыли и подпрыгивая на кочках, «скорая помощь», стремительно разрастаясь в размерах, полетела, кажется, прямо на людей…

У Стародубцева аж сердце охолонуло – стоял возле ворот, как на расстреле; не шевелился, угрюмо глядя на автомобиль, стрекотавший выхлопной трубой как автоматом.

Не доезжая метров десяти до ворот, «скорая» жутковато заскрипела тормозами – вспахала землю задними колёсами и остановилась, заглохнув. Пыль в тишине закудрявилась, розовея на фоне остатков заката. Из-под застрехи гаража воробей испуганно брызнул – чёрной пулей прострелил через подворье.

Из кабины вышел Жизнелюб Иванович. Белую шапочку снял – бросил в кабину. Дверца коротко и смачно хлопнула.

– Артист! – намекая на отца-актёра, удивлённо и немного осуждающе сказал Пустовойко. – Эффектно подъехал. Как из-за кулис на сцену. А я стою и думаю, кому это здесь плохо, в нашем переулке?

Здороваясь за руку, Рассохин спросил: – А кому теперь здесь хорошо?

– Это точно. – Семён поглядел на тучи, широким фронтом идущие из-за реки.

«Скорая помощь» тем временем развернулась и дальше поехала – только пыль по переулку заклубилась как дымный порох, да какая-то серая курица заполошно закудахтала вдалеке, едва не попав под колёса.

– Как ваша нога? – несколько смущённо спросил Рассохин, не ожидая увидеть здесь Степана Солдатеича.

– Нормально. Спасибо. Скоро можно плясать. Доктор повернулся к Пустовойко.

– Не помешаю?

– Заходи. – Хозяин усмехнулся, открывая калитку. – Третьим будешь?

– А как же! – Рассохин принахмурился, доставая из кармана поллитровку с чистым медицинским спиртом. – Это для наркоза сердца и души.

– Годится. А ты когда приехал, Жизнелюб? – На днях.

– Управился с делами?

– Да так – с серединки на половинку.

– Ну, пойдём, расскажешь. – Хозяин проводил гостей в избу и, повышая голос, позвал жену: – Сообрази-ка нам что-нибудь на стол.

В комнату вошла породистая женщина с крупными чертами неприглядного лица, приукрашенного косметикой. Серьги, горячо сверкающие золотом, отвлекали от прохладного блеска в глазах. Добротно одетая, не по годам располневшая, она капризно оттопырила губу и, не скрывая недовольства, начала демонстративно выставлять на стол посуду и закуски. Заунывно зазвякало, скандально забрякало. И Стародубцев подумал, что надо подняться, уйти. А то противно как-то. Никогда он ни к кому в гости не напрашивался. Думая так, он сидел, тем не менее. Понуро смотрел на блестящую шляпку гвоздя, похожего на капсюль, давно уже отстрелянный. Переживая мучительный стыд, Солдатеич даже не заметил, что за столом уже сделалось непринуждённо и весело – мужики дерябнули по стопке.

«Да стопки-то какие!» – удивился он, разглядывая хрустальную рюмку, сияющую звёздами на кремлёвских башнях.

– А что ты смотришь? Пей! – пригласил хозяин, раскрасневшийся, раскрепостившийся. – Скоро этих звёзд не будет над Кремлём.

– Как это – не будет? А куда же они…

– Ты почему такой наивный, Солдатеич? – Хозяин невесело засмеялся, играя треугольными ноздрями. – До Берлина дошёл и так хорошо сохранился.

Стародубцев мрачновато глянул на него. Потом глазами ковырнул Рассохина.

– Вон доктор знает, как я сохранился…

– Живого места нет, – негромко подтвердил Рассохин, думая, как видно, о чём-то своём.

Помолчали. Ветер за окошком затеребил деревья, словно потянул куда-то за собой. А деревья идти не хотели, ветками цеплялись за крышу, за ставни.

– Ну, давайте за здоровье победителя! – неожиданно провозгласил хозяин. – Без вас бы мы под Гитлером ходили.

«Как бы теперь не пошли, – ожесточённо подумал старый солдат. – Тех оккупантов прогнали, так эти…»

– Был я в Москве, – невесело заговорил Рассохин и добавил нечто непонятное: – Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка обратно затолкай. Мужики! Вы даже представить не можете, что происходит. В Кремле бардак. Страною управляет алкоголик. Его надо лечить, держать в смирительной рубахе, а он руководит страной. За бутылку готов подписать что угодно. Американцы ходят по Кремлю, как по Белому Дому. Кошмар. Наша страна разоружается в одностороннем порядке, в то время как НАТО уже возле наших границ ставит военные базы. Мне показали статистику смертности – волосы дыбом. Вымирает Россия. Вымирает как мамонт.

За рекою сначала взблеснуло, затем загремело жестяными раскатами. Какая-то лошадь, пасущаяся в пойме, жалобно заржала в темноте, всё плотнее окружающей деревья, избы. Темнота, лишённая даже маломальской звёздной искры, вселяла в сердца людей чувство горького сиротства на огромной земле, чувство одиночества и тоски. А может быть, это остро чувствовал только он один, этот старый солдат, пронзительно трезвый, перед мысленным взором держащий всю страну, которую теперь где-то там, «вверху», вот так же вот за рюмкой водки делили на куски, деловито дербанили, рвали вместе с мясом красной глины, с пуговками древних сёл и городов.

Всю ночь они тогда проговорили. Правда, Рассохин за столом посидел недолго – за ним приехали на «скорой». А Пустовойко с горя крепко дербалызнул – как будто за двоих. Идейный пахарь, он прекрасно понимал, что песня его спета. Вчерашний солидный товарищ – ответственный, строгий, взыскательный, позволявший себе только зубы водкой сполоснуть и только в самые большие праздники, – Пустовойко будто с цепи сорвался.

Отодвинув хрустальную рюмку, сияющую звёздами Кремля, он водку стал глушить гранёными стаканами. Засаживал в себя – как в неприятеля. Пил, не закусывая, и при этом почти не пьянел – настолько велико было волнение, смятение и мандраж. И злоба закипала матюгами. Да и как не злиться – всё под откос летело кувырком.

Семён Азартович в ту пору хорошо устроился в партийном кресле. Светлое будущее, о котором многие только мечтали, для него уже наступило: квартира, машина и дача, полный холодильник еды-питья и полные шкафы моднячего тряпья. Коммунизм в отдельно взятом человеке, можно сказать, наступил. И вдруг – на тебе.

– Дачка, тачка и собачка? Не в том дело! – рычал он, кулаком шарахая по скатерти, где виднелись крахмальные серпы и молоты, искусно выделанные вологодскими кружевницами. – Ни дачку и ни тачку мне не жалко! Страну развалили! Скоты!

Стародубцев угрюмо оглядывал убранство квартиры. В этом доме он оказался впервые и потому не мог не удивиться той «великой роскоши», которая, в общем-то, роскошью не была, а только представлялась таковою – в силу воспитания и в силу убеждения Солдатеича.

– Ну, как не жалко? Жалко! – не согласился он. – Всё теперь полетит кувырком. И дачка, и тачка.

– Не это главное! Неужели ты не понимаешь элементарных вещей? Гомоюн или как тебя там…

Слегка задетый за живое, старый солдат прикинулся сибирским валенком.

– У меня всего лишь два класса и один коридор. Где ж тут понять?

– Ну, так послушай. Думаешь, они там подписали Беловежское соглашение? – Пустовойко горячую стрелу метнул глазами за окно. – Предательство там было, а не соглашение. Это был антисоюзный государственный переворот. Более того, скажу тебе. Развал Советского Союза – трагедия мирового масштаба. Нам это ещё предстоит осознать. Европа интегрировалась, создавая единое правовое, экономическое и политическое пространство, а наши козлы развалили такую державу.

Царапая ухо, посечённое шрапнелью, Стародубцев насторожённо посмотрел за окно: там ему что-то почудилось.

– Сёма! – спросил он, напряжённо глядя в темноту. – Как же такое могло случиться?

– Как? – Хозяин отодвинул стакан и матюгнулся. – Раком!.. Всё очень просто. Суть вопроса у них заключалась в том, что Советский Союз был учрежден в 1922 году четырьмя республиками: РСФСР, Украина, Белоруссия и Закавказье. – Он помолчал и проворчал: – Аллё! Ты меня слушаешь?

Стародубцев снова глядел в окно. Ему показалось, что там Доля Донатовна объявилась.

– Да, да, конечно, слушаю, – спохватился он. – Советский Союз учреждён четырьмя республиками. Так, Семён. И что дальше?

– А вот что! – Хозяин показал четыре пальца, затем согнул один. – Поскольку Закавказье перестало существовать, то, стало быть, три оставшихся республики якобы имеют полное юридическое право упразднить Союз. Вот этот факт и приняли они за основу при подготовке беловежского предательства. Это было тем более важно, что предложение исходило от России, на которую в случае необходимости всегда можно стрелки перевести. Ты понимаешь, чем это грозит? Бисмарк, первый канцлер Германской империи, говорил: «Могущество России может быть подорвано только отделением от неё Украины…» Вот оно и началось – отделение. Понимаешь, сосед?

– Да я в политике… – Сосед погладил крахмальные серпы и молоты на скатерти. – Я – стародуб, чего уж тут…

– Не скромничай. – Хозяин потянулся к поллитровке. – Я тебе вот что скажу. Только мы сначала врежем, дядя Стёпа. Хлопнем по степанчику. Тьфу, то есть, по стаканчику. Держи.

– Нет. Я не буду.

– А я приму. За помин души Советского Союза. Стародубцев нахмурился. Посмотрел на хрустальные звёзды Кремля, сияющие на рюмке.

– А я поминать не хочу. Советский Союз для меня как был, так и останется. А если кто-то против, бляха-муха, да я их порешу из пулемёта на… – Он хотел сказал «на чердаке», но прикусил язык и сделал вид, что чуть не матюгнулся.

– Пулемёт? – Идейный пахарь оживился, глаза блеснули. – Вот это было б здорово! Поставить бы их к стенке, всех этих скотов, всех могильщиков СССР… Лично я только так поступил бы. К стенке – и привет! Да только мало нас, таких, как я да ты. Много таких, которые из своих пулемётов самогонные аппараты состряпали.

– А ты откуда знаешь? – удивился Стародубцев.

– А что, у меня глаза на затылке? – Хозяин выпил, и мысль его опять стала блуждать по дебрям Беловежской пущи. – Мне вот за что обидно, Гомоюн. Эти сволочи, беловежские зубры, завтра будут уверять и нас, и всю мировую общественность, будто Советский Союз сам по себе распался. Рассыпался, так сказать, как нежизнеспособная система. Брехня! Звездёжь! – Хозяин опять по столу кулаком припечатал. – Я на днях с Москвою созвонился, так они давай мне сказки сочинять. Мы, дескать, спасли распадавшийся Советский Союз от кошмара гражданской войны. Брехня, сосед. Звездёжь. Гражданская война – это как раз то, что скоро будет. Помяни моё слово.

– Что? Неужели снова воевать? – А как иначе?

– Я не знаю, как иначе.

– А я знаю! – Семён Азартович раздухарился, даже вспотел. – Помнишь, как доктор недавно сказал? Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка, обратно затолкай. Вот и надо затолкать. Хоть пулемётом, хоть гранатомётом. Надо современного Минина с Пожарским! Народное ополчение надо скликать! Надо их, глядей…

Жена из спальни вышла. Запахнула на груди бархатно-барский халат цвета апельсиновой зари. Некрасивое лицо её, на ночь отмытое от косметики, оказалось грубым, мужиковатым. Неподкрашенные глаза смотрели пронзительно, недружелюбно.

– Семён, там ребятишки спят. – Сухие бледные губы шелестели, будто бумажные. – У них с утра уроки. Потише, пожалуйста. Ну, что ты, в самом деле? Угомонись.

– Уроки? – Пустовойко кривогубо ухмыльнулся. – Уроки истории ничему нас не учат. Надо нам обязательно, как в той песне, всё разрушить до основанья, а затем всё на х… разнести.

Сонное, слегка помятое лицо жены стало строгим и даже злым – морщины возле рта обозначились, как на театральной маске трагика.

– Ты что, совсем уже? – зашипела она, подходя к столу. – Один вторую литру оглоушил? Тебе же завтра на работу.

– На какую работу? Хреном груши околачивать? Так всё уже, мать, закончилась битва за урожай. – Идейный пахарь громко хохотнул. – Всё в закромах великой нашей Родины.

– Шёл бы ты спать, урожай. Да и вы, Степан Солдат…

– Молчать! – Муж поймал и со страшною силой сдавил руку жены. – С каких это пор ты здесь командуешь? А?

– С тех самых пор, как ты здесь начал пьянствовать, – превозмогая боль, сказала женщина. – Отпусти.

– А я, между прочим, ещё не начинал.

– Да что ты говоришь? – Болезненно улыбаясь, женщина вырвала руку. – А это? Молочко от бешеной коровы? Это с него ты бешеный такой?

Покачнувшись на стуле, он болезненно-блестящими глазами в упор посмотрел на жену – ничем не прикрытая ненависть полыхнула во взгляде. И это было не удивительно. Семён на ней женился из-за папы, крепко сидящего в аппарате обкома и обладающего большими столичными связями.

– Пошла отсюда. Халда. – Он сделал широкий и пренебрежительный жест. – Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты же теперь по миру пойдёшь. Голым задом будешь при луне сверкать.

– А ты чем собираешься сверкать? Соплями? Мужик называется.

Скулы Пустовойко стали белеть. Желваки задрожали. – Заткнись. Я по-хорошему…

– Ты лучше сам заткнись. – Жена упёрла руки в пухлые бока. – Сидишь тут, ноешь, как баба.

Треугольного покроя ноздри мужа затрепетали. – Если ты сейчас не сгинешь – я за себя не ручаюсь. Степан Солдатеич поднялся, едва не опрокинув рюмку.

Покашлял в кулак.

– Мне пора. Уже поздно. И Доля моя под окном коченеет. – Сидеть! – неожиданно прикрикнул Семён Азартович, остекленело выкатив глаза. – Сидеть, я сказал!

– Ты чего это, сынок? – Стародубцев хмыкнул и посмотрел вприщурку. – Со своей собакой перепутал?

Несколько мгновений Пустовойко прожигал его такой же лютой ненавистью, которой только что прожечь пытался жёнушку свою. Но потом он встряхнулся. Натянуто, резиново заулыбался, выходя из-за стола. Распахнул широкие объятья, показывая потные подмышки.

– Солдатеич! Кремень-человек! Да я ж тебя люблю! Ах, Стёпа! Стенька Разин! А то посидел бы ещё. Выпил бы маленько, всё легче будет. А?

– Нет. Теперь уже не будет.

Молча вышли на крыльцо. Хозяин, раза два икнув, до калитки проводил. И вдруг насторожился.

– Эй! – окликнул, присматриваясь. – Кто тут?

– Так я же давеча сказал – это Доля моя, – негромко, смущённо проговорил Стародубцев и сердито прикрикнул: – Иди!

Я сейчас! Ну, кому говорю? Шаги в тишине прошуршали.

Пустовойко изумлённо поцокал языком.

– Вот это баба, – прошептал, – не то, что моя…

Они постояли ещё, невесело поговорили.

Ночь была. Жуткая ночь. Ни луны, ни звёздочки не видно. Никогда ещё, кажется, не было такой кошмарной ночи над землёй. И только изредка небо вдалеке распарывали молнии и до слуха едва доносились громовые орудия.

За углом сарая, покосившегося после землетрясения, Пустовойко справил малую нужду и вдруг почувствовал звериное желание любви. Так с ним всегда бывало после выпивки. Он вернулся в дом и поплотнее закрыл двери детской спальни.

Законная супруга лежала на кровати. Аппетитная, сдобная. Горячие груди, роскошные бёдра, большая корма. Он хотел подвалить к ней под жаркий бок. Всю дурную хмельную силу выхлестать хотел, чтоб замертво свалиться до утра. И вдруг жена сказала, не открывая глаза:

– Иди, проспись. Воняет, как из бочки.

«Вот баба-дура, сука, – мелькнуло в голове, – теперь не уломаешь!».

Он уже неоднократно убеждался в неприступной крепости. Ни спереди, ни сзади не атакуешь. Можно было бы силой взять, нахрапом. Такое уже случалось. И жена была довольна, между прочим. Сопротивлялась, зараза, но довольна была. Извращенка. А может, ей как раз того и хочется? Так значит, надо действовать.

Надо-то надо, но не хватало решимости. Ещё бы грамм двести решимости – и тогда бы он показал, где раки зимуют. Так в чём же дело? Надо съездить за «решимостью». Теперь и днём и ночью продают. Конечно, можно было бы за поллитровкой пешком сгонять, но зачем же себе отказывать в удовольствии, если в конюшне твоей – то бишь, в гараже – сто двадцать кобыл. При таком хорошем табуне просто грех пешкодралом топтаться по ночным закоулкам, не просохшим от слякоти.

Крыльцо было высокое. Он чуть башку не разбил, поскользнувшись на верхней ступеньке. Ключи от машины, позванивая, отлетели куда-то. Опускаясь на карачки, Пустовойко пошараборился в темноте, рыча и ругаясь по матушке. Не смог найти ключи.

Где-то за рекою шарахнул гром и ему вдруг вспомнились танки возле Белого Дома в Москве. И в душе заклокотала злоба. Горячая злоба на старых столичных козлов, которые организовали ГКЧП – государственный комитет по чрезвычайному положению. Организовать-то организовали, а ума не дали, только что-то мямлили, желудями трясли. А этот бывший секретарь свердловского обкома, чёрт беспалый, танки таманской дивизии к Белому Дому пригнал, несколько раз бабахнул и все дела.

«В Москву надо ехать! – вдруг осенило. – В Москву! Ещё не поздно что-то изменить!»

Забывая, что нету ключей от машины, Пустовойко подошёл к столбу перед воротами напротив гаража – под железной фуражкой на телеграфном столбе лампочка висела. Он включатель пальцем ковырнул.

Светло-жёлтый круглый блин упал на землю. Озарилась крыша гаража, ворота. Блаженно зевая, предвкушая поездку, Семён Азартович сделал несколько шагов по направлению к воротам – и обалдел.

Металлические, мрачно мерцающие ворота были распахнуты. Внутри плескался луч карманного фонарика. Смутные какие-то фигуры по-воровски поспешно, суетливо копошились.

Новая белая «Волга», мечта на колёсах, несколько месяцев назад за свои деньги купленная и очень осторожно, бережно пригнанная издалека, – «Волга» в эти минуты была окружена какою-то местной шпаной: решили покататься, поразвлечься.

Провода зажигания были с корнем выдраны и напрямую соединены – чтобы мотор завёлся.

Неохотно слушаясь угонщиков, «Волга» чихнула несколько раз, громко фыркнула и захрипела выхлопной трубой. Синие дымные кольца поплыли по воздуху – и легковушка медленно стала выкатываться из гаража; камешки скрипели под колёсами.

Несколько секунд Семён Азартович, словно колуном ушибленный, не моргая, смотрел на габаритные огни, на рубиново горящие стоп-сигналы, которые приближались к нему, как приближается красная тряпка к морде разъярённого быка.

Разинув рот, он даже не сразу крикнул. То ли голос пропал, то ли воздуху в грудь забыл зачерпнуть.

– Щенки! Вашу мать! А ну-ка, стой!

Косматый главарь юной шайки, сидя за рулём, выглянул из окошка.

– Партия! – нахально заорал. – Дай порулить!

В салоне раздался хохот, и «Волга» рванула с места – только пыль взметнулась под задними колёсами.

– Стой! – Хозяин следом побежал, но грохнулся, ногою зацепившись за что-то. – Поубиваю, суки! Стой!

Тормоза неожиданно скрипнули. И опять голова главаря из окошка вынырнула, белея полоской зубов.

– Догоним Америку и перегоним! – загорлопанил он. – Вперёд!

И снова – дружный хохот сопливых идиотов. И снова задние колёса завертелись на таких оборотах – грязь долетела до Пустовойко, кляксами ударила по физиономии.

Сопливые автоугонщики через пару минут умчались бы в темноту – ищи ветра в поле. Но дело в том, что бензобак-то был пустой. Семён Азартович хотел с вечера заправиться, приготовил полную канистру в гараже, но оставил на утро.

«Мечта на колёсах», рыча и рыдая в неумелых руках, не сразу попала на дорогу. Прыгая на кочках и высвечивая заборы, ломая придорожные бурьяны, легковушка проколбасила метров сто двадцать и стала дергаться, как припадочная.

Понимая, что «Волга» далеко не уедет, Семён Азартович следом припустил. Спотыкался, плевался ядовитою слюной, матеря всё на свете. И вдруг остановился. И так скривился, точно по сердцу ножом поскребли.

– Скоты! Да что ж вы делаете? – прошептал он, едва не заплакав.

Переднее крыло со скрежетом зацепило телеграфный столб. Левый поворотник разлетелся вдребезги. Помятая белая жесть на крыле почернела от жирных и длинных царапин…

«Волга» шарахнулась от столба, точно пугливая лошадь, заржала на предельных оборотах и заглохла, передними копытами вляпавшись в канаву.

Дальше Пустовойко смутно помнил. Что-то жуткое, тёмное, годами томившееся взаперти, – вдруг вырвалось на волю. В нём как будто проснулся другой человек или зверь, долгое время пребывавший в спячке.

Первого парня, сидевшего за рулём, он перехватил в тот момент, когда горе-угонщик, открывая дверцу, хотел сбежать.

Сграбастав сопляка за шевелюру, Семён Азартович согнул его и коленом треснул по бледной, перепуганной роже.

– Партия даёт тебе! На, падла! Порули! – процедил он, глядя, как юноша корчится на земле, градины белых зубов выхаркивает в грязную лужу.

Второго угонщика он ухайдакал неподалёку от машины – метров пять отбежал в темноту. А за третьим пришлось погоняться. Третий, поскуливая от страха, какое-то время бестолково метался по огородам, по закоулкам. Потом попал в тупик возле реки – возле обрыва. Отступать было некуда. Заполошно зыркая широко раскрытыми глазами, паренёк в отчаянье выломал жердину из ограды.

– Не подходи! – предупредил с каким-то поросячьим повизгиванием. – Убью! Не подходи!

Но через несколько секунд жердина была уже в руках у Пустовойко.

Парень с окровавленной башкой отлетел в кусты возле обрыва.