Огонь на поражение
– Умница. Ты умеешь ходить. Училась?
– Три года назад, на курсах манекенщиц.
– Белье тебе идет. Девочка-недотрога… Ты мне нравишься. Подойди к столу.
Линда встает из-за стола. Оказалось – одежда на ней только сверху: блузка, жакет. И больше ничего. Только короткие черные сапожки.
– А я тебе нравлюсь?
Подходит к девушке, в одной руке у нее стек, в другой – ремешок с ошейником.
Саша застывает на месте. Шепчет одними губами:
– Нет… Пожалуйста… Нет… Стучит метроном. Гулко, громко.
– Да. Я этого хочу.
Ошейник со щелчком замкнулся на шее девушки. Линда прислонилась ягодицами к столу, широко расставила, ноги. Резко дернула за поводок:
– Ну! На колени! Я жду!
Девушка опустилась на колени, подняла заплаканное лицо:
– Я никогда этого не делала…
– Что-то всегда происходит впервые, – усмехнулась Линда, жестко притянула девушку за волосы, откинулась чуть назад, прикрыв глаза, покусывая губы.
– Да… Вот так… Да…
Саша плачет, уткнувшись лицом в подушку. На ягодицах и спине красные полосы – следы ударов стеком или узкой плетью. Рядом – искусственный член. Линда расслабленно сидит в кресле напротив, курит сигарету.
– Сегодня ты свободна. Завтра и послезавтра – тоже. А в пятницу придешь в это же время. И принесешь мне букет ивовых прутьев. Тонких, свежих ивовых прутьев…
Линда встает с кресла, бросает на кровать рядом с девушкой пять стодолларовых банкнотов.
– Ты мне очень понравилась. Очень. А теперь – одевайся и марш отсюда. Мне нужно работать.
Линда сидит за столом, сосредоточенно разбирая бумаги. Девушка, полностью одетая, подкрашенная, подходит к двери.
– До свидания, – произносит она тихо, словно задаст вопрос.
– В пятницу в десять, – поднимает голову Линда. Лицо ее на мгновение смягчилось. – И не забудь про букет…
Саша вышла из здания офиса. Походка ее неуверенная, а по покрасневшим векам, несмотря на макияж, видно, что она плакала.
За ней из машины наблюдает человек – черная шляпа, длинный черный плащ, темные очки. Поднимает трубку радиотелефона, набирает номер.
В кабинете Линды мелодично запел зуммер. Поднимает трубку.
– Ты?! Надо же, пропажа!.. Рада? Да я просто счастлива… Сейчас? Прямо сейчас?.. – Щеки Линды порозовели, она облизнула губы. Голос ее чуть сел от волнения:
– Ну конечно, раз ты хочешь… Пять минут… Я просто отменю встречу.
Я от тебя без ума, ты же знаешь!..
Линда кладет трубку. Набирает номер.
– Что с «Юнион трек»? Не надо оправдываться. Я это предвидела. Хорошо, еще сутки. Но – ровно сутки. Если не будет сделано, можете считать себя свободными.
От работы? И от жизни тоже! – Линда нажимает отбой, вскакивает из-за стола, бежит к зеркалу, вытряхивает сумочку – хватает лихорадочно и помаду, и щетку для волос. Глаза ее блестят, крылья тонкого носа раздуваются в предвкушении небывалого наслаждения…
Линда стремительно выходит из здания фирмы, проходит полквартала, сворачивает в переулок – узки й, нежилой. Только два металлических контейнера для мусора. В конце переулка – «БМВ». Рядом с машиной стоит человек – длинный черный плащ, широкая шляпа, очки.
Женщина замедляет шаг, дышит взволнованно.
– У тебя сегодня такой необычный наряд… Это так сексуально… Мы поедем куда-то?.. Или… Хочешь прямо здесь?.. Я без ума от тебя… Я хочу тебя…
Может, ты хочешь поиграть… В похищение?.. В изнасилование?.. Я сделаю все, что ты хочешь… Здесь, сейчас… На мне нет ни колготок, ни трусиков… Что у тебя под плащом?.. Я забыла тебя, я хочу посмотреть… – Линда шаг за шагом приближается к человеку в плаще.
Человек медленно вытягивает руку из кармана. Кисть белая, тонкая, изящная.
В ней зажат пистолет. Тупое рыло глушителя направлено Линде в грудь.
– Я немножко боюсь… Меня это возбуждает… Ты хочешь этим?.. Ну, пожалуйста, распахни плащ… Я хочу увидеть твое тело… Если не позволишь, я даже не буду касаться его…
Палец медленно ведет «собачку». Линда встречается с человеком взглядом.
Желание и изумление в ее глазах сменяются ужасом.
– Нет… Пожалуйста… Нет… Пистолет подпрыгнул в белой руке. Еще. Еще.
Линда медленно сползает по металлической стенке контейнера. Глаза ее открыты.
Она мертва.
* * *Толстый Ли спокоен и величествен. Очки в металлической оправе, кажется, вросли в плоское лицо, всегда брезгливо опущенные уголки рта и тяжелая невозмутимость укрупненных толстыми линзами глаз делают его похожим на большого партийного бонзу.
Светлый плащ распахнут, под ним – очень дорогой костюм, белоснежная сорочка, чуть старомодный галстук. Вместе с ним за столом – двое худеньких вьетнамцев, похожих на подростков. Высокие белые кроссовки, теплые батники, пуловеры, длинные плащи-реглан. Но, как это бывает с восточными людьми, одетыми по-европейски, все кажется надетым с чужого плеча, ношеным, не очень чистым – словно эти люди и спят так, не раздеваясь.
Толстый Ли не спеша прихлебывает из пузатого бокала. Нельзя сказать, что коньяк ему особенно нравится. Как и этот варварский кабак, где люди не умеют насладиться ни едой, ни питьем. Спешат, спешат… Европейцам все время нужно чего-то достигать, жить они не успевают. Такой мудростью – жить – обладают только восточные люди. Познавшие путь Дао.
Толстый Ли – китаец. Но родился во Вьетнаме, и ему приходилось это скрывать. Скрывать свое восхищение Поднебесной – что может быть горше?.. Но Толстый Ли из этого извлекал наслаждение, особое, вряд ли понятное европейским варварам.
Он отхлебнул из бокала. Посмаковал губами. Ли не любил выпивку, но коньяк помогал скрывать брезгливость. И к этим двум глупым вьетнамцам, и ко всем окружающим.
Нгуен и Джу. Это его люди. Особо доверенные. Обоим немного за двадцать, но под мальчишеской внешностью скрыты драконьи зубы. Оба смелы, беспощадны и необычайно жестоки. В пытках, какие они применяли, врагов ломала даже не боль, а та виртуозная, изощренная жестокость, которой их жертвы не могли постичь. Притом ни Нгуен, ни Джу не принимали наркотиков, не употребляли алкоголя – им просто нравилось то, что они делали.
Этого европейцы не понимали и не могли понять. А Толстый Ли понимал. И использовал. С помощью таких вот ребят он сумел объединить раздробленные группки вьетнамской мафии, сумел справиться со среднеазиатами и сохранить то, что осталось. А потом стал приумножать.
Толстый Ли уважал русских. Ибо только их не мог постичь. Они были странные.
Ли не забыл случай двухгодичной давности. В забегаловке недалеко от общаги, где квартировали вьетнамцы, завсегдатаем был Ваня. Спившийся алкаш, худой, жилистый, с багровым в прожилках лицом. Доедал, что оставалось, допивал, что выставляли, наверное, где-то чего-то приворовывал или подторговывал на «товарке»… Ли удивлялся, как он вообще жил: судя по лицу, от печени, почек, желудка у Вани осталось одно наименование.
Вьетнамцы, заходившие принять стаканчик, к Ване привыкли. Над ним надсмехались, иногда зло, он был на побегушках и на принесушках, его шугали совсем уже глупые чернорабочие из вьетнамцев, – Ваня только улыбался дурашливо да клянчил допить, что осталось.
А тут однажды затащили вьетнамцы за забегаловку девчонку – местную давалку малолетнюю, какая по неизвестной причине вьетнамцами брезговала и давала только кавказцам с рынка. Ее раздели, заткнули рот пачкой мелких купюр, сначала насиловали по-всякому вшестером, потом зубы повыбивали, чтобы не мешали, и в рот использовали… Веселились вовсю. Разрезвившийся Хитрый Ван зачем-то перебил девчонке пальцы на руках и ногах, а на спине вырезал ножом неприличное русское слово и велел тушью залить – пусть память будет…
О происшествии узнали на следующий день, – ходил участковый, ходили опера, да только для белых вьетнамцы все на одно лицо, да и боялись называть, да и девка та – сама блядь… Она же никуда и не заявляла.
Бабы-продавщицы в забегаловке было кормить-поить вьетнамцев напрочь отказались, да им увольнением пригрозили.
А Ваня, как узнал, сидел в уголке и плакал тихо. Пока не напился и не уснул, прямо за столом.
А еще через два дня всех шестерых вьетнамцев, что девку уродовали, нашли в их же общаге, в комнате. Были они просто порублены топором на куски, как говядина.
Боссы насторожились, да на пьяненького Ваню никто не подумал.
А вечером того же дня загорелась общага. То ее крыло, где жили как раз вьетнамцы. Загорелась сразу и споро, да и двери оказались приперты поленцами. По коридору же бродил Ваня с огромным, на длинном древке топором и попросту рубил любого, кто пытался выскочить.
Погибло много. Сам Ваня тоже сгорел.
И ведь девчонка та не была ему ни родственницей, ни блядью – просто никем!
Другой случай тоже удивил Толстого Ли. Было это в кабаке закрытом, дорогом – дороже не бывает. Запели какую-то тягучую русскую песню, что-то про рощу и журавлей пролетающих, как крутейший авторитет, вор в законе по кличке Гранд, седой, импозантный, умный, вдруг рванул на себе галстук, рубашку, упал головой на стол и заплакал. Да что плакал – рыдал!
Не это удивило. Он ведь действительно оставил на другой день все дела и ушел. В какой-то бедный монастырь. По-настоящему.
Но опять – не это удивило Толстого Ли. А то, что ушедшего отпустили! Он осел в монастыре и жив до сих пор!
Нет, Толстый Ли не мог постичь русских.
Как-то ему рассказали анекдот, видно, времен конфликта на Даманском.
Китайцы начали войну против России. Перешли границу, подошли к городу. Даже не город – городишко замшелый, районный. Вечер, фонари побиты, не горят. Войска окружили райцентр, послали парламентера. Тот видит одно светлое место – забегаловка, кабак. Заходит. Там человек двадцать мужиков в телогрейках попивают винцо с водочкой. Папиросный дым завис.
– Эй, русские, сдавайтесь! – говорит офицер. – Мы начали войну, город уже окружен. Сдавайтесь!
– И много вас? – спрашивает один.
– О да! Нас – пятьдесят миллионов!
Мужик сокрушенно обхватывает голову руками:
– Бля-я-я… Да где ж мы вас хоронить-то будем?!
Толстый Ли тогда не развеселился. Он тщательно обдумал услышанное.
Он не мог постичь русских. И решил уважать. Чтобы выжить.
Нгуен и Джу ели. Нгуен жевал быстро и тщательно, обсасывая дочиста каждую цыплячью косточку, а покончив, облизывал лоснящиеся грязные пальцы, глазки его мутились сыто, но он тянулся уже за следующим куском. Время от времени он поднимал коротко стриженную голову на тонкой подростковой шейке, заискивающе и преданно улыбался боссу, становясь похожим на беспородную бродячую псинку, и снова метался щенячьими глазками по столу, хватал кусок, хрустел мелкими косточками, вылизывал нежные курячьи хрящики. Джу был поспокойнее, поосновательнее. Он сразу наложил себе полное блюдо и, как только оно начинало пустеть – неторопливо подкладывал еще, оценивая и выбирая лучшие куски.
Обед с боссом, с самим Толстым Ли, был большой честью и означал полное доверие. Босс был один, без телохранителей. Оба знали, что им предстоит дело, очень важное дело, и оба намеревались выполнить его хорошо.
Толстый Ли продолжал брезгливо прихлебывать коньяк. Он знал, каким было детство этих парней, но преодолеть в себе отвращение к их жадной ненасытности не мог. Никакой уважающий себя китаец не стал бы есть так. Вьетнамцы могут.
Ли смаковал коньяк, стараясь скрыть брезгливость. Ради дела можно и потерпеть.
И еще – он получал от процесса тонкое, ни с чем не сравнимое удовольствие.
Он знал то, о чем эти мальчики не догадывались: это их последняя еда в жизни.
Толстый Ли пригубил еще коньяку и позволил себе расслабиться. Он просто наблюдал.
Глава 3
Ахмед проснулся оттого, что на него кто-то смотрел. Дышал он так же ровно, словно продолжал видеть сны, но мозг работал уже четко, мышцы тела готовы были исполнить команду. Одним прыжком он сорвался с кровати, плоский метательный нож скользнул с ладони в сторону сидящего в кресле – тот едва успел убрать шею, тяжелое лезвие распороло набивную ткань и глубоко вошло в обшивку кресла.
Ахмед готов был прыгнуть и ударить ногой, но вместо этого выдохнул:
– Шайтан! Жить надоело?!
Человек в кресле побледнел – от смерти его спасло чудо, – но справился с собой, улыбнулся:
– Ахмед, рад, что ты в форме.
Человека звали Низами. Он был хорош собой, тонкие усики аккуратно лежали над нервными, мягко очерченными губами, волосы уложены с гелем, черный шелковый галстук на заказ, роскошный костюм… Да, и глаза семнадцатилетнего поэта-мечтателя: огромные, темно-карие, глубокие. Молодой человек – а ему было слегка за тридцать – действительно знал несколько языков, и восточных, и европейских, был не чужд литературе и время от времени писал поэмы на фарси старинным слогом, подражая великим мастерам.
Низами умел думать. Он был мозгом возглавляемой Ахмедом группировки – большой, многоцелевой, богатой.
Им хорошо работалось вместе. Низами умел думать и общаться. Ахмед имел связи с нужными людьми, был скор, жесток и крепко держал людей в руках.
Он усмехнулся, обернулся полотенцем.
– Был бы в форме, тебя уже не было бы. Низами взял со столика полупустой бокал, втянул носом аромат.
– Возблагодарим за все создателей этого чудесного напитка. Глупца он делает мудрым, сильного – снисходительным, а мудрого – счастливым. Вот только воинов он делает неповоротливыми…
– Вина, другого я и не прошу… Любви, другого я и не прошу… А небеса дадут тебе прошенье – Не предлагают, я и не прошу…
Все царства мира – за стакан вина, Всю мудрость книг – за остроту вина, Все почести – за блеск и бархат винный, Всю музыку – за бульканье вина, улыбаясь, продолжил Ахмед. – Ты цитируешь Хайяма? – Низами приподнял тонкие брови.
– Низами, ты никогда не задумывался, почему главный я, а не ты? Тебе следовало бы попасть на «зону» – там получаешь всестороннее образование. Именно – всестороннее.
Сидящий в кресле прикрыл глаза.
– Извини, Ахмед. Если ты сочтешь, что мне это необходимо…
– Именно, если я сочту… – Ахмед неожиданно улыбнулся, подошел к столику, налил коньяк в два чистых фужера, подал один Низами. Тот встал заблаговременно.
– Но пока ты мне нужен здесь. – Ахмед выпил коньяк двумя глотками, дождался, пока Низами допьет свой. – Подожди в гостиной.
Низами поклонился и вышел.
Ахмед подошел к ванной. Оттуда слышались смех, голоса, визг. Он распахнул дверь.
Просторная комната. Выложенный муаровым мрамором бассейн, несколько душей.
Под одним резвились полный мальчик лет одиннадцати и две девчонки немногим его старше. Девочки забавлялись тем, что поочередно пытались вызвать у мальчугана эрекцию. Все обернулись.
– Ахмед, дорогой, скажи им… – Черные волосы мальчика закурчавились от воды, глаза агатовые, рот пухлый… Ахмед сбросил полотенце.
– О, Ахмед. – Обе девочки уставились на него зачарованно.
Ахмед любовался всеми троими. Хорошенький беленький мальчик и две стройненькие загорелые девочки-блондинки… Ахмед прикрыл дверь, вдохнул полной грудью…
Как хорошо жить!
Низами ждал. Он ждал целых полтора часа. Прихлебывая зеленый чай. Перебирая нефритовые четки. Прикрыв глаза. Размышляя.
Двое охранников чуть поодаль смотрели по «видику» триллер. Они ни о чем не думали. В этом и была основная разница между им, Низами, и этими людьми.
Разница, которую Ахмед не мог или не хотел замечать.
Ахмед появился неожиданно – стремительный, готовый к действию. Поверх костюма – пятнистая куртка цвета хаки. Низами знал, что она плотно выложена титановыми пластинами, но по легкости движений Ахмеда определить это было невозможно.
Низами встал, встретил взгляд босса.
– Ну что, они согласны? – спросил тот.
– Нет.
– Тогда – едем. Ты все подготовил?
– Да. Я еду с вами?
– Нет. Ты остаешься.
Две машины – бронированный, сделанный по спецзаказу «мерседес» и большой «форд» – фургон выехали из ворот особняка. Ахмед сидел в первом. Низами проводил их взглядом. Ровно через четыре минуты с лесного проселка на шоссе вырулит еще одна машина и пристроится за этими двумя, выдерживая расстояние в полтора километра. Это как раз то, что нужно.
Низами подумал о двух девчонках, что спали сейчас обнявшись в широкой постели. Однажды, во время вечеринки, хвастаясь, Ахмед приказал им раздеться перед гостями донага и развлекался, наблюдая, как приглашенные поедают девочек глазами. Те же не замечали никого, кроме Ахмеда. И его, Низами, тоже. Ахмед был счастлив…
Низами закрыл глаза, кадык дернулся – он сглотнул судорожно. Терпение.
Теперь – только дождаться вечера. Вот мальчишка ему не нравится. От него придется избавиться.
Низами перевел дыхание. Ничего. Пусть спят. Пока.
Две машины – с Ахмедом и его людьми – несутся по шоссе на огромной скорости. На расстоянии километра в полтора за ними движется еще одна машина, не приближаясь, но и не отставая. Это «БМВ».
У обочины шоссе двое худеньких вьетнамцев, похожих на подростков, копошатся в моторе потрепанного «москвича». Движения их неторопливы, раздумчивы.
Проезжающий мимо решил бы, что они вовсе не спешат отремонтировать машину: их занимает сам процесс. И подумал бы по привычке: да и куда им спешить, все эти узкоглазые – лоботрясы и лодыри… И вообще, Восток – дело тонкое…
Но видит их только круглолицый мужичок в брезентовых штанах, телогрейке, шапке-ушанке. Он стоит в перелеске, на взгорке, рядом с видавшим виды «уазиком» и наблюдает за «ремонтниками» в окуляры большого полевого бинокля. Со спины его можно принять и за председателя колхоза на пенсионе, и за лесника… Но вот он опускает бинокль, – очки в металлической оправе, кажется, вросли в плоское лицо, а тяжелая невозмутимость укрупненных линзами глаз делает его похожим на большого партийного бонзу. Судя по одежке – впавшего в немилость во время «культурной революции», да так и не прощенного. Или – бежавшего в подмосковные леса.
Две машины появляются на шоссе – дорога там, внизу, и видно их километра за три. Вьетнамцы-работяги несуетливо подходят к багажнику, открывают его, споро набрасывают на плечи длинные, ниже колен, бронежилет ты, каждый вешает на плечо по два гранатомета, берет на перевес пулемет Калашникова – и разбегаются. Один замер за машиной, приладил гранатомет к плечу: когда «мерседес» покажется из-под горы, до него будет метров двадцать. То, что нужно.
Второй пробежал вперед метров сорок и затаился в неглубоком кювете.
«Мерседес» выкатывает на огромной скорости. На переднем сиденье, рядом с шофером, человек в пятнистой куртке цвета хаки.
Пом! – ухает гранатомет, словно из бутылки выдернули пробку в пустой комнате, доля секунды – и взрыв, – машина превратилась в сплошной летящий факел.
Едущий следом большой фургон стопорнулся, из распахнутой двери выпадают боевики…
Пом! Машина взрывается и рассыпается в воздухе на части. Выскочить успели трое или четверо. Они приникли к земле на миг, но почти сразу открыли огонь – наугад. Один из вьетнамцев, тот, что в кювете, ввязывается в перестрелку, другой рывком перебегает через дорогу – боевики не видят его за пламенем, – спокойно и хладнокровно приближается и нажимает спусковой крючок. Пулемет работал, пока не опустел магазин. Боевики тоже в бронежилетах, но Нгуен стрелял до тех пор, пока не только их головы, но и ноги не превратились в сплошное месиво. На лице его улыбка.
Из кювета поднимается и шагает к нему Джу. Он тоже улыбается. Они хорошо выполнили поручение Толстого Ли. Даже очень хорошо. Их ждет награда.
«БМВ» появляется неожиданно, резко тормозит и становится боком. Из окна торчит ствол пулемета. Тяжелые пули сбрасывают Нгуена с шоссе в кювет. Джу успел лишь повернуться и развернуть ствол. Пуля попала в лицо… еще… голова маленького Джу разлетелась на части.
Пулемет умолкает. Дверца машины открывается, оттуда неторопливо вылезает массивный верзила с укороченным «акаэмом» в руке. Рядом с громадной тушей автомат выглядит, как пистолет.
– Ну что, все? – кричит кто-то из машины.
– Вроде да… Надо на первого китаеза глянуть. Мало ли…
– Да он не красивее этого… Я в него пять пуль вогнал, как в копеечку.
– Не помешает… Для порядку.
– Ну если только для порядку…
Тонкий нож со свистом рассекает воздух и врезается верзиле в горло. Длинный клинок пробил шею насквозь, кровь пузырится розовой пеной… Бандит хрипит, медленно оседает на колени и падает лицом в асфальт.
– Коля, чего это ты… – начал было его дружок из машины…
Пом! – Нгуен нажал спуск второго гранатомета. Снаряд раскол машину надвое и взорвался огненным клубом. Нгуен обессиленно ткнулся лицом в щебенку.
С трудом стягивает бронежилет, рубашку – тело в кровоподтеках. Рука перебита у плеча, правая нога – выше колена. Полуползком он движется вниз с дороги и еще метров пятьдесят – до ближнего перелеска. Там, укрытые лапником, два мотоцикла. Там – жизнь.
За маленьким человечком тянется длинный кровавый след. На лице его – гримаса невыносимой боли, так похожая на недавнюю улыбку.
Нгуен добрался до мотоцикла, сбросил лапник, кое-как здоровой рукой запустил стартер. Затем на сиденье, приник к рулю. Глаза его белы от боли, гримаса застыла судорожно, превратившись в страшный, звериный оскал.
Это лицо видит Толстый Ли сквозь прорезь оптического прицела. Медленно опускает ствол ниже. Нажимает курок.
Бензобак взрывается, охваченное пламенем тело падает навзничь, дергается в судороге и замирает.
«Самое постыдное для восточного человека – потерять лицо», – размышляет Толстый Ли, укладывая винтовку в футляр. Укоризненно качает головой. Ну да вьетнамцы – это почти варвары…
Уж он-то знает.
Окидывает взглядом шоссе: горящие остовы машин, трупы… Толстый Ли вздыхает.
Огонь. Всюду – огонь.
Низами сидит в кресле, прихлебывает из пиалы чай. Время течет медленно, очень медленно. Но он умеет ждать.
* * *«Боинг-747». Салон первого класса. Здесь немноголюдно – всего двенадцать человек. Самолет делает небольшой крен вправо, на лице полного пожилого джентльмена – страдальческое выражение. Лицо сереет, губы болезненно кривятся.
* * *Нажимает кнопку вызова стюардессы. Та появляется незамедлительно.
– Вам нехорошо, сэр?
– А вам – хорошо?
Стюардесса, с сочувственной улыбкой:
– Я принесу вам аспирин.
– Нет. Не нужно. Вы давно летаете?
– Уже четыре года. Мне нравится, – пожимает девушка плечами. Обаятельная улыбка… Ей очень идет, и она это знает.
Самолет снова делает крен, теперь уже на левый борт, – лицо джентльмена снова сереет, он снова морщится.
– Как это может нравиться..
– Я принесу вам что-нибудь. Бренди, виски?..
– Шотландское, пожалуйста, тройную порцию, без льда.
– Охлажденное?
– Да.
Девушка скрылась в служебном помещении.
– Тройное виски? Ого, у нас что там, алкоголик проснулся? – спрашивает ее подруга.
– Да нет. Пожилой человек, полный. По-моему, смертельно боится летать.
– Такие случаются.
– Еще бы. Ну да этот хоть не нытик. Если и переживает, то молча.
– И не говори. Я за девять лет насмотрелась. У всех разная реакция. Это от темперамента зависит.
– И еще – от воспитания.
– Это точно. Один молча спиртным накачивается, другой сам себе анекдоты скабрезные рассказывает и гогочет на весь салон, третий – изводит вызовами, болтает всякую чушь… А то есть – схватит за руку так, что не вырваться, а сам руку под юбку… Не будешь же орать на весь салон. Шепчешь ему – сэр, сэр, – а он такой же сэр, как мой предок – японский император!.. У меня, когда из Сингапура летели, один такой попался, на руке потом синяки неделю не сходили…
– Это он с перепугу.
– Ладно, беги к дедунчику, а то окочурится, пока выпивки дождется. Этот-то хоть тихий?
– Тихий.
Стюардесса поставила бокал на поднос, добавила пакетик орешков, вышла.
– Ваше виски, сэр.
– Спасибо. Вы не присядете рядом?
– Мне не положено…
– Пожалуйста, ненадолго.
– Ну хорошо.
– Хотите сигарету?
– Спасибо, нет.
* * *Мужчина отхлебнул большой глоток.
– Извините меня… Просто посидите немного. – Он сделал еще глоток. В глазах его застыло странное выражение, словно он вдруг сразу стал близоруким. – Вы знаете, мне по работе приходится много летать… Естественно, меньше, чем вам… И каждый раз – как наваждение… Как сумасшествие какое-то. – Мужчина надолго умолк, глядя в одну точку.
– Сэр?
– О, извините. Вы не подумайте, я не трус… Мне и раньше приходилось много летать, и ничего подобного я не испытывал… Вот только последний год… Вернее – последние семь месяцев… Вы знаете, каждый раз, когда я вхожу в самолет, мне кажется, что это мой последний полет… Вот и сейчас я это чувствую…
Он поставил опустевший стакан на столик.
– Не стоит так беспокоиться, сэр. Наша авиакомпания…