Жизнь как роман
Я постучала в дверь Антонии Торрес, которую цитировала газета, и наврала, что ищу квартиру на съем. Сказала, что читала на прошлой неделе «Паризьен», и поинтересовалась, свободна ли еще студия месье Андерсена. Унять Антонию оказалось невозможно. Первым делом она поведала, что Фредерик Андерсен не поддерживал контактов со своими близкими. Никто из них не объявился после его смерти. Арендодатель уже освободил квартиру от всего скарба, перенеся его до поры до времени в подвал. Я узнала от Антонии, что Андерсен преподавал в свое время в лицее в 13-м округе, однако слабое здоровье давно заставило его перестать работать. «Он преподавал английский язык?» – «Возможно», – ответила Антония.
Я узнала достаточно, чтобы что-нибудь предпринять. До полудня я сидела в кафе на улице Муффтар, прокручивая в голове вариант за вариантом. Я была твердо убеждена, что в моей жизни наступил поворотный момент. Больше подобного парада планет ждать не приходилось. Были, конечно, риски, окно возможностей было узким, но это приключение внезапно придало моему существованию смысл.
В обеденное время разразилась гроза. Я вернулась на улицу Ломон и, пользуясь пеленой дождя, проскользнула вслед за въезжавшей машиной на второй уровень подземной парковки. Многие боксы были закрыты, но я обнаружила три за общими воротами. Одно место из трех пустовало, одно было занято автомобилем, третье оказалось заперто на большой висячий замок. Обычно такие вешают на колеса скутеров и мотоциклы. Я надолго задержалась перед дверью, таращась на замок. Все было кончено, эта штука мне не по зубам: у меня не было ни инструментов, ни сил, чтобы ее взломать.
В голове у меня закружился водоворот мыслей. Не обращая внимания на дождь, я дошла пешком до агентства прокатной фирмы Hertz на бульваре Сен-Мишель, где не глядя взяла машину и преодолела сто километров между Парижем и Шартром. Там обитал мой кузен Николя Жерве по прозвищу «толстяк Нико», он же «толстяк-простак» и еще почему-то «маленький член», работавший пожарным. Он был не самым большим ловкачом в департаменте Эр и Луар, да и виделись мы с ним нечасто, зато он всегда был рад помочь и не отличался проницательностью. Что бы обо мне ни думали другие, я никогда не была ни милой, ни доброжелательной. Зависть, ревность, недовольство всем на свете – вот что всегда меня отличало. Приветливое выражение лица и сдержанность вводят людей в заблуждение: покой мне только снится, я – клубок нервов. Меня считают миленькой, а я – само неистовство. Кто-то думает, я наивна, а на самом деле я – воплощение коварства. Один Ромен Озорски знал мне цену: он высмотрел спрятавшегося среди лепестков розы скорпиона. Что не мешало его любви.
Я застала Нико у его мамаши, прикинулась безутешной и попросила помочь мне открыть ворота гаража, в котором мой бывший якобы запер принадлежавшее мне барахло. Кузен-пожарный заглотил наживку, прельстивший ролью спасителя. Ближе к шести часам вечера я сдала машину в Шартре, на бульваре Куртий, и села на пассажирское сиденье внедорожника братца Нико, вооружившегося длиннющими кусачками, которыми пожарные при необходимости атакуют засовы. Замок на улице Ломон оказался хлипким. Я поблагодарила родственника за помощь и помахала ему ручкой, чтобы не дать времени сообразить, во что он ввязался.
В боксе я провела добрую часть ночи, изучая при помощи фонаря, который стянула из машины Нико, пожитки Фредерика Андерсена. Кроме примитивной мебели и инвалидного кресла там валялась электрическая пишущая машинка Smith Corona, два пластмассовых чемодана с грампластинками и CD-дисками: Тино Росси и Нина Наген, Нана Мусаури и Guns N’Roses… Еще я нашла пачку старых номеров «Нью-Йоркера» и три коробки с книгами на английском: книги издательства Penguin Classics, детективы карманного формата, аннотированные экземпляры «Американской библиотеки». Интересен был гараж также тем, чего в нем не оказалось: мне не попалось ни фотографий, ни писем. Зато в железном шкафу с выдвижными ящиками я нашла нечто, на что не смела надеяться: еще два напечатанных на машинке романа, «Равновесие Нэша» и «Конец чувств». Стараясь побороть дрожь, я с опаской перелистала первые страницы. Передо мной были не черновики, а законченные произведения, не менее блестящие, чем «Девушка в лабиринте».
Я ушла с подземной парковки на улице Ломон в пять утра. Никогда не забуду те чувства, которые испытывала тем утром, бредя под дождем, насквозь промокшая, смертельно уставшая, но в восторге прижимающая к сердцу два новых шедевра.
МОИ романы…
Ромен
От кого: Ромен Озорски
Кому: Фантина де Вилат
Тема: правда о Флоре Конвей
[…] Месяцы после нашего разрыва были самыми прекрасными и одновременно самыми болезненными в моей жизни. Прекрасны они были благодаря появлению Тео, счастью отцовства. Боль, муку вызывала невозможность видеть тебя. Мне так тебя не хватало, что ночами я не смыкал глаз, сражаясь со своими внутренними демонами. Чтобы вернуть связь с тобой, я решил отправить тебе текст «Девушки в лабиринте» – подарок, мольбу о прощении.
Но чтобы приключение было красивым, в него нужно поверить, а я знал, как трудно тебя убедить. Я перебрал тысячу сценариев, и ни один не казался мне годным. Осенило меня в очереди за свежими багетами у пекарни на площади Контрескарп. Покупательницы, стоявшие передо мной, судачили о недавнем происшествии: в квартире на улице Ломон нашли мертвое тело, пролежавшее несколько месяцев. Я набрался терпения и разузнал, что к чему. Умерший, носивший фамилию Андерсен, был тяжело больным одиночкой, не имевшим ни наследников, ни даже знакомых, не говоря о друзьях. Бывший учитель, нелюдимый субъект, проживший жизнь, но почти не оставивший в ней следа. Отличный кандидат на роль писателя, скончавшегося в полной неизвестности.
Я как раз продумывал интригу для нового романа и без труда спланировал роскошный бильярдный удар, поражающий сразу несколько луз. Здание на улице Ломон находилось в управлении у Парижской администрации общественного жилья. Из этого следовало два обстоятельства: во-первых, квартира не могла долго пустовать; во-вторых, вещи Андерсена, перенесенные в гаражный бокс, могли пролежать там ограниченное количество времени. Я сбил с двери повешенный чиновниками замочек и, подкрепляя версию о билингвальности Андерсена, подбросил в бокс американские журналы и романы на английском.
Я перенес туда пишущую машинку, на которой писал свои тексты, и две рукописи: «Равновесие Нэша» и «Конец чувств». Осталось только навесить на дверь новый замок – массивный, чтобы твоя задача не была слишком простой, – и перейти ко второму этапу плана.
Я несколько раз поджидал тебя на улице Сены и знал, где находится твоя работа. Мне были знакомы неоднозначные чувства, которые у тебя вызывала издательская среда. Чтобы проникнуть в здание, я напросился на прием к хозяину издательства. Это было нетрудно: в профессиональном смысле я переживал свои лучшие годы, и все издатели мечтали заполучить «любимого писателя французов». Наша беседа продолжалась до 13.15, потом меня проводили к лифту. Но я, вместо того чтобы спуститься вниз, поехал наверх. Коридор в этот час был пуст. Ты ушла на обед, не заперев свой кабинет: воры редко похищают рукописи… Оставалось так положить конверт, чтобы он обязательно попался тебе на глаза.
Я все предусмотрел. Теперь ход был за тобой, Фантина.
ФантинаЧтобы основать свое издательство, я заняла денег у родителей, бабушек, друзей, у толстяка Нико, вообще у всех, до кого добралась. Немножко евро здесь, немножко евро там. Я залезла в свои накопления на квартиру, отказалась от страховки, взяла кредит. Все считали, что я рехнулась, и уже вели хронику моего безумия. Книги не изменяют мир, но мою жизнь «Девушка в лабиринте» изменила. Благодаря этому роману я стала совершенно другой: более уверенной, более решительной. Этим вспыхнувшим во мне новым пламенем я была обязана также моему двойнику, Флоре Конвей. Этому вымышленному персонажу я вверила текст Фредерика Андерсена. Я создала ее согласно своим желаниям. Флора Конвей сочиняла такие романы, которые мне хотелось прочесть. Далекая от гнилого замкнутого мирка Сен-Жермен-де-Пре и кровосмесительных шашней литературной олигархии, я придумала ей детство в Уэльсе, юность в среде панков Нью-Йорка, прошлое официантки в баре «Лабиринт», лофт в Бруклине с видом на Гудзон.
Флора воплощала для меня свободу: вольная душа, она не выбивалась из сил, торгуя своими книгами, плевала на прессу, а главное, посылала куда подальше журналистов. Эта женщина ничего не боялась, спала с кем и когда хотела, не льстила низменным инстинктам своих читателей, доверяя их уму, не скрывала презрения к литературным премиям, хотя и удостаивалась их. Так, легкими мазками, вырисовалась Флора – пока я переводила на французский ее сочинения и позже, когда она шла от успеха к успеху, а я не отрывалась от клавиатуры, отвечая на просьбы об интервью. Когда понадобилось придумать для Флоры лицо, я выбрала колдовскую юношескую фотографию своей бабушки, на которой та похожа на меня. Флора сидит у меня в голове, она вползла в мою ДНК. Флора Конвей – это я.
Мой улучшенный вариант.
Ромен
От кого: Ромен Озорски
Кому: Фантина де Вилат
Тема: Правда о Флоре Конвей
[…]Признаться, ты сильно меня удивила. Если не сказать больше. Я писал эти тексты радостно, иногда даже в эйфории, чего со мной давно не бывало. Превращаясь в своего двойника, я опять оказывался во власти магии творчества.
Я впервые услышал о Флоре Конвей, когда издатели всего мира зааплодировали на Франкфуртской ярмарке ее роману. Вся их братия поздравляла тебя с созданием издательства под стать этому новому дарованию. Я тоже восхищался твоим коммерческим чутьем, тем, как ты превратила чудака-учителя, которого я тебе подсунул, в загадочную романистку, научившуюся жизни в нью-йоркском баре.
Сперва я искренне ликовал. По легкому щелчку стартовала новая карьера. Наконец-то моя работа стала обходиться без этикеток. Я переживал происходящее как свой ренессанс, как впрыск нового топлива в мою творческую жизнь. Это походило на новую влюбленность! Некоторые нелепые ситуации я буквально смаковал. Один и тот же критик в одной и той же литературной программе мог бранить мою последнюю книгу и курить фимиам последней книге Флоры. Через пару недель одна ежедневная газета попросила меня написать рецензию на «Девушку в лабиринте». Наперекор всеобщим восхвалениям я разразился критикой, за что все, естественно, обвинили меня в зависти! Сначала меня все это забавляло, но удовольствие продлилось недолго. Во-первых, мне не с кем было его разделить. Во-вторых, тексты Флоры Конвей были моими, но сам этот персонаж придумала ты. Не один я дергал за ниточки. Честно говоря, мне уже не за что было дергать.
С годами Флора Конвей полностью от меня отделилась и стала меня раздражать. Всякий раз, когда мне про нее говорили, всякий раз, когда я читал статью про нее или выслушивал дифирамбы в ее адрес, меня охватывало острое чувство неудовлетворения, со временем переросшее в злобу. Сколько раз меня тянуло раскрыть свою тайну и прокричать на весь мир: «Свора кретинов! Флора Конвей – это я!»
Но я выстоял в этой каждодневной борьбе с собственным тщеславием.
В один из самых тяжких моментов моей жизни, осенью и зимой 2010 года, когда бывшая жена попыталась лишить меня опеки над сыном и я почувствовал себя в изоляции, всеми брошенный, у меня возникло желание открыть тебе главное во всей этой истории. Тебе одной. Не очень представляя, как восстановить с тобой контакт, я прибег к единственному известному мне способу: попытался поведать тебе правду в романе. В романе, где действующими лицами были бы Флора Конвей и Ромен Озорски. Персонаж и его создатель, причем персонаж бунтовал бы против того, кто его написал. Роман, единственной читательницей которого стала бы ты. Той зимой я сел писать этот роман, но так его и не закончил.
Потому что Флора оказалась непростым персонажем.
Потому что я дал обещание и не написал больше ни строчки.
А еще потому, наверное, что эпилог этой истории может произойти только в реальной жизни. Недаром Миллер, которого ты так любила цитировать, спрашивал: «Зачем нужны книги, если они не возвращают нас к жизни, если не могут заставить нас жаднее ее хлебать?»[19]
Медицинский центр Бастии
Отделение кардиологии, палата 308
22 июня 2022 г.
Профессор Клэр Жульяни (входит в палату): Куда это вы собрались?
Ромен Озорски (застегивая сумку): Туда, куда сочту нужным.
Клэр Жульяни: Это неразумно, немедленно лягте!
Ромен Озорски: Нет уж, я сматываю удочки.
Клэр Жульяни: Прекратите ваше кино, не уподобляйтесь моему восьмилетнему сыну.
Ромен Озорски: Я не проведу здесь больше ни секунды. Здесь воняет смертью.
Клэр Жульяни: Вы были сговорчивее, когда вас принесли сюда на носилках с забившимися артериями.
Ромен Озорски: Я никого не просил меня реанимировать.
Клэр Жульяни (заслоняя собой шкаф, чтобы помешать Ромену забрать куртку): Видя вас в таком состоянии, я жалею, что тогда задала вам мало вопросов.
Ромен Озорски: Отойдите!
Клэр Жульяни: Что хочу, то и делаю. Я здесь хозяйка.
Ромен Озорски: Нет, хозяин – я. Вам платят из моих налогов, на мои налоги построена эта больница!
Клэр Жульяни (отходя в сторону): Читая ваши книги, представляешь вас симпатичным человеком. На самом деле вы – жалкий старый дурень.
Ромен Озорски (надевая куртку): Я выслушал ваши любезности, теперь я делаю ноги.
Клэр Жульяни (пытаясь его задобрить): Сначала сделайте для меня дарственную надпись на вашей книге! Тогда получится, по крайней мере, что я не напрасно спасла вам жизнь.
Ромен Озорски (чиркая на странице своего романа, протянутого врачом): Теперь вы довольны?
Клэр Жульяни: Давайте серьезно. Куда вы намерены отправиться?
Ромен Озорски: Туда, где никто не станет дергать меня за яйца.
Клэр Жульяни: По-писательски изящно! Учтите, без медицинского наблюдения вы сыграете в ящик.
Ромен Озорски: Зато останусь свободным человеком.
Клэр Жульяни (пожимая плечами): Что проку в свободе мертвецу?
Ромен Озорски: Что проку в жизни, когда сидишь в тюрьме?
Клэр Жульяни: У нас разное понимание, что такое тюрьма.
Ромен Озорски: Прощайте, доктор.
Клэр Жульяни: Подождите еще пять минут. Сейчас не время посещений, но к вам просится посетитель.
Ромен Озорски: Посетитель? Кроме моего сына, я никого не желаю видеть.
Клэр Жульяни: Заладили: мой сын, мой сын… Дайте ему немного пожить!
Ромен Озорски (торопясь к двери): Кто там ко мне рвется?
Клэр Жульяни: Женщина по имени Фантина. Говорит, что хорошо с вами знакома. Ну так что, разрешить ей подняться? Да или нет?
Ромен Озорски
Последний раз, когда я видел Флору
1.Год спустя
Озеро Комо, Италия
Гостиничный ресторан казался погруженным прямо в озеро. Светлая деревянная мебель и широкие окна под сводом из старых камней соперничали своим минимализмом с минимализмом окрестных сооружений в неоклассическом стиле.
К семи утра солнце еще не встало. Накрытые столы ждали гостей в мертвой тишине, предвещающей обычно гром сражения.
Я взгромоздился на табурет у барной стойки и стал тереть глаза, прогоняя усталость. На широких крапчато-серых каменных панелях дрожали синеватые блики, посылаемые поверхностью озера. Я попросил кофе, и бармен в белом смокинге подал чашечку крепкого бархатистого нектара под тонкой пенкой.
Мне нравился мой наблюдательный пункт, где я чувствовал себя впередсмотрящим на носу корабля. Это было идеальное место для созерцания пробуждающегося мира. Истекал час наведения последней ретуши: уборщик завершал чистку бассейна, садовник поливал цветочные клумбы, моторист драил у причала гостиничный катер.
– Signore? Vuole un altro ristretto?[20]
– Volentieri, grazie[21].
IPad на ореховой стойке позволял знакомиться с мировыми новостями, но я уже давно утратил чувствительность к скорбям этого мира.
И все же вот уже год, как жизнь взяла свое. Порой у меня даже возникает ощущение, что я поймал ее нить, выбравшись за скобки, внутри которых не было вообще ничего, не считая заботы о благополучии Тео. Существование, бывает, снова становится красочным, когда кто-то его с нами разделяет. Ко мне вернулась Фантина, а я вернулся к ней. Я без сожаления покинул Корсику, и мы снова вдохнули жизнь в дом близ Люксембургского сада, наконец-то обретший тот облик, о котором я мечтал. Тео, второкурсник медицинского факультета, часто нас там навещал. Страшная зима 2010 года осталась в далеком прошлом. С задержкой в восемнадцать без малого лет Флора Конвей, созданная мною – нет, созданная нами вместе, возразила бы Фантина, – нас соединила.
При всей красоте местных пейзажей наш любовный уик-энд у подножия Итальянских Альп начался неважно. В два часа ночи я проснулся весь в поту, с затекшей рукой, со сдавленным сердцем. Умывание лица холодной водой и таблетка под язык постепенно утихомирили мой пульс, но уснуть больше не удалось. Меня все чаще мучила бессонница. Кошмары мне не снились, но навязчивые вопросы без ответа способны потягаться с худшими кошмарами. Например, такой: что стало с Флорой?
Долгие годы я считал ее покойницей, но не ошибка ли это? Вцепилась ли она в протянутую руку человека-кролика, прыгнула ли вместе с ним в пропасть? Или в последнее мгновение удержалась на самом краю?
ФЛОРА КОНВЕЙ – ЭТО Я…
Я никогда от нее не отрекался. Впрочем, как я поступил бы на ее месте? Флора и я – псевдослабаки. То есть крепки духом. То, что у нас лучше всего получается, – это терпеть и выживать. Нас уже считают утопленниками, но мы находим силы, чтобы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность. Даже разгромленные на поле брани, мы всегда так расставляем свои пешки, чтобы кто-то в мгновение крайней опасности протянул нам руку. Мы, романисты, такие. Потому что писать беллетристику значит бунтовать против реальности с ее проклятой неизбежностью.
Бахвальство? Беспочвенные россказни? Что верно, то верно, я давным-давно перестал писать, но больше не писать не значит перестать быть писателем. Если поразмыслить, то существовал единственный способ узнать, что стряслось с Флорой: написать об этом.
Я открыл лежавший передо мной планшет и удостоверился, что на нем установлен текстовой редактор. Я не любитель писать на планшете, но на крайний случай сгодится и он. Было бы лицемерием утверждать, что мне не было страшно. Больше десяти лет я твердо следовал своему обещанию больше не писать, данному ледяным вечером в русской церкви; знаю, боги не любят нарушителей клятв. И все-таки я замыслил маленькую измену, так, невинную проделку. Невелико прегрешение – узнать, что новенького у моего персонажа. Я заказал третью чашку кофе и запустил программу. Приятно было снова почувствовать легкую дрожь, холодок в спине, с которыми совершаешь прыжок в неведомое.
Hai voluto la bicicletta? E adesso pedala![22]
Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с…
2.Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с маслом моной, ностальгический запах отцовской бороды, вафель, помидоров. Стойкие жирные запахи луковых колечек и пиццы с колбасой. Ностальгия в стиле Пруста: печенье «Мадлен», Комбре, тетушка Леони… Крики чаек, детский визг, волны, прибой, ярмарочная музыка.
Я иду по деревянному настилу, тянущемуся между курортным городком и океаном. Понтон, белый песок пляжа, большое колесо обозрения вдали, одуряющие базарные завывания. Нескончаемые рекламные плакаты гонят прочь сомнения: я угодил в Сисайд-Хайтс, штат Нью-Джерси.
Теплая погода, солнце клонится к горизонту и скоро за ним скроется, но люди продолжают нежиться на песке. Я спускаюсь на пляж. Вижу мальчугана, похожего на Тео в детстве. Играющая с ним девочка напоминает мне, что когда-то я хотел – тщетно – иметь дочь. Добродушная, немного вневременная обстановка, волейбол, бадминтон, хот-доги, солнечные ванны под песни Брюса Спрингстина и Билли Джоэла.
Некоторым лучше бы скрывать выпирающие из купальников телеса, и они страдают, им стыдно – или все равно. Есть и другие, на которых засматриваешься. Я вглядываюсь в лица, надеясь высмотреть Флору, но напрасно, ее нигде нет. Кое-кто из отдыхающих читает книги. Я машинально перебираю имена авторов на обложках: Стивен Кинг, Джон Гришем, Джоан Роулинг… Десятилетиями ничего не меняется. По неведомой причине мое внимание привлекает одна цветастая обложка. Я приближаюсь к надувному матрасу, на котором лежит книга.
Флора Конвей. «Жизнь после жизни».
– Можно взять на минуточку ваш роман?
– Конечно, берите! – отвечает читательница, мать семейства, переодевающая своего малыша. – Можете совсем забрать, я уже его прочла. Симпатично, хотя я не уверена, что правильно поняла финал.
Я рассматриваю иллюстрацию: стилизованный осенний Нью-Йорк, молодая рыжеволосая женщина висит в пустоте, цепляясь за обрез огромного тома. Я переворачиваю книгу и читаю на задней странице обложки продающий текст:
Иногда лучше не знать…«В приступе паники я захлопнул экран ноутбука. Откинувшись на спинку кресла, я весь дрожал, чувствуя, как пылает лицо. Глаза жгло, плечо и шею пронзила острая боль.
Какой кошмар! Еще не бывало такого, чтобы персонаж обращался ко мне напрямую, когда я работаю над романом!»
Так начинается повествование парижского романиста Ромена Озорски. Он в растрепанных чувствах, его брак терпит крах, он написал первые главы нового романа – и вдруг в его жизнь вторгается одна из его героинь. Ее зовут Флора Конвей. Полгода назад пропала ее дочь. Только сейчас Флора начинает понимать, что кто-то дергает за ниточки ее существования, что она – жертва манипулятора, писателя, не жалеющего ни ее сердце, ни саму ее жизнь.
Флора устраивает бунт. Между ними начинается опасное противостояние. Но кто на самом деле писатель, а кто персонаж?
Знаменитая писательница, лауреат премии Кафки Флора Конвей лишилась в результате трагической случайности трехлетней дочери. В этом волнующем романе она делится небывалым свидетельством горя и поет оду искупительной силе творчества.
Я ошеломленно застываю. Оказывается, в моей реальности Флора – персонаж моего романа, а в ее реальности роль марионетки играю я.
Реальность… Вымысел… Всю жизнь я чувствовал зыбкость границы между ними. Ничто так не сближается с правдой, как ложь. Никто не заблуждается сильнее тех, кто воображает, будто бы живет в самой отъявленной реальности, потому что с того момента, когда люди начинают считать некоторые ситуации настоящими, они и становятся настоящими – в их последствиях[23].
3.Я поднимаюсь по лестнице на проложенный вдоль пляжа дощатый променад. Ярмарка притягивает меня, как магнит. Мое обоняние терзают ароматы, плывущие из палаток, где жарят картошку, меня мучает голод, всегда завладевающий мной при посещении мира Флоры. Я почти что бегом миную сувенирные киоски и торговцев мороженым, высматривая голодным взглядом продавцов хот-догов. В самый неожиданный момент на глаза мне попадается Марк Рутелли. Сидя на террасе пляжного ресторанчика, он, глядя на море, допивает эспрессо. Бывшего копа не узнать, можно подумать, что для него время потекло вспять: стройная фигура, чисто выбритые щеки, умиротворенный взгляд, облачение спортсмена.
Я уже сворачиваю к нему, когда раздается оклик:
– Папа, гляди, что я выиграла!
Я оборачиваюсь на детский голос. Белокурый ангел семи-восьми лет бежит из тира, нагруженный огромной плюшевой игрушкой. У меня сжимается сердце при виде гордо шагающей следом за девочкой Флоры Конвей.
– Браво, Сара! – радуется Рутелли и, подхватив дочь, сажает ее себе на плечи.
Конечно, это не Кэрри. Конечно, Кэрри никто никогда не заменит. Но, провожая глазами покидающую террасу троицу, я испытываю настоящую радость. Эти двое, подобно мне, зажили снова. И даже дали жизнь ребенку.
Остановившись на помосте, освещенном последними лучами заходящего солнца, Флора оборачивается и смотрит на меня. На мгновение наши взгляды встречаются, и обоих нас обдает волной благодарности.
Мне остается щелкнуть пальцами и раствориться в вечернем воздухе.