Жизнь как роман

Персонаж Ромена (Романа)

5. Согласование времен

Написать один роман не очень трудно.[…] Изнурительно другое – писать романы один за другим. […] Для этого нужна особая одаренность, несколько отличающаяся, конечно, от простого таланта.

Я приставила дуло «глока» к виску.

Перед глазами снова запрыгали какие-то неясные образы, окружающий пейзаж стал искажаться.

Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…

Париж, 11 октября 2010 г., понедельник.

В приступе паники я захлопнул экран ноутбука. Откинувшись на спинку кресла, я весь дрожал, чувствуя, как пылает лицо. Глаза жгло, плечо и шею пронзила острая боль.

Какой кошмар! Еще не бывало такого, чтобы персонаж обращался ко мне напрямую, когда я работаю над романом.

Меня зовут Ромен Озорски. Мне сорок пять лет. Я пишу сколько себя помню. Мою первую рукопись, «Посланцы», напечатали, когда мне, студенту медицинского факультета, был всего 21 год. С тех пор я написал еще 18 романов, и все они стали бестселлерами. Уже больше двадцати лет каждое утро я включаю компьютер, запускаю программу работы с текстами и расстаюсь с заурядной реальностью, уносясь в параллельные миры. Сочинительство никогда не было для меня развлечением. В него уходишь с головой. Флобер называл это «особым способом жить»[7], Лобу Антунеш говорил: «Начинаешь ради удовольствия, но в конце центром твоей жизни становится твой порок»[8].

Так я тружусь каждый день, с утра до вечера, не ожидая пресловутого «вдохновения», чтобы приняться за дело. Наоборот, вдохновение посещает меня именно в разгар работы. Я люблю дисциплину, упорство, требовательность к себе. Ничто не дается легко, всего надо добиваться. Тебя всегда подстерегает безумие: никогда не знаешь, до чего доведет писательство.

Строча по шесть часов в день – обычно даже дольше, – я давно оставил позади отметку в 45 тысяч часов работы. Сорок пять тысяч часов, прожитых среди бумажных персонажей! Возможно, это отнимало у меня умение «жить реальной жизнью» (говоря словами моей тогда будущей, а теперь бывшей жены), зато давало основания полагать, что я кое-что смыслю в беллетристике. Но того, что произошло только что, со мной еще не случалось. Сколько я ни твердил во всех интервью, что самый волнующий момент сочинительства – это когда ваши персонажи завоевывают автономию и изъявляют желание делать вещи, которые вы не планировали, я никогда бы не подумал, что сам окажусь в таком положении.

Решив выйти из-под шаха, я перегрузил программу и сделал еще одну попытку продолжить повествование.

«Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…»

Я бился над тем, чтобы нить повествования стала разматываться дальше, но каждое мигание курсора на экране превращалось в зарубку на моем зрачке. Мной овладело оцепенение, подчинить себе ситуацию не удавалось.

Существует два главных способа написать роман. Я долго перестраховывался. Уподобляясь часовщику, я месяцами составлял подробный план предстоящего кропотливого труда. Я исписывал целые тетради, где старался перечислить все подробности ключевой интриги, все кризисы, биографии персонажей, документальное подтверждения событий. Когда эта подготовительная работа была сделана, мне оставалось только открыть тетради и размотать весь этот туго смотанный клубок. Как говорил Жионо, «книга почти готова, остается всего лишь ее написать»[9]. Но какой интерес записывать историю с заранее известной развязкой? Поэтому с годами мой метод изменился. Теперь я старался удивить сам себя, рассказывая историю в процессе ее написания. Мне понравилось работать, не зная финала интриги. Это называется «метод Стивена Кинга»: он считает, что все истории предшествуют сами себе, что они подобны ископаемым в геологических слоях и что писателю нужно раскапывать их в процессе сочинительства, не зная, кому будет принадлежать найденный скелет – динозавру или еноту-полоскуну.

Именно этим путем я решил пойти, садясь за новый роман с временным названием «Третье лицо зеркала». Я отталкивался от нехитрой ситуации (исчезновение ребенка), оставаясь открытым для предложений своих персонажей. Все люди скроены из разной материи. Одни корчат из себя звезд, а сами довольствуются зачитыванием текстов, не прилагая ни малейших стараний. Другие, напротив, пытаются повести вас в танце, изменить жизненную траекторию. Правда, в этот раз все зашло слишком далеко. Флора Конвей не только взбунтовалась, но и разоблачила меня.

По стеклам адски барабанил дождь. Уже три дня я мучился страшным гриппом с приступами жара и кашля, при котором я едва не выплевывал собственные легкие. Я днями валялся, завернувшись в плед из шерсти альпаки, забытый женой (она от меня ушла), ползал между диваном в гостиной и компьютером и глотал вперемежку долифран и витамин С. Сейчас я на целых четверть часа врос в кресло, уставившись в экран и вспоминая четыре написанные главы. Чем дольше я упрямился, тем сильнее становилась тревога. Образ Флоры Конвей с пистолетом у виска так меня напугал, что я даже не мог встать, чтобы сварить себе кофе.

Что показывают часы на стене? Что скоро четыре дня. Не хватало только пропустить конец занятий в школе у Тео. Пока закипал кофе, я смотрел в окно на угол сада. Небо почернело, с самого утра зарядил ливень. Нет ничего противнее парижской осени.

Как будто мало было моего гриппа, еще и сломался радиатор, так что в гостиной стоял собачий холод. Из-за постоянно протекающей крыши и ежедневно вылетавших пробок я казался себе обитателем трущоб. А ведь я купил этот дом за огромные деньги у пожилой пары, прожившей в нем шестьдесят лет. На бумаге он выглядел райским уголком, я всегда мечтал, как буду растить в похожем своих детей. Два залитых солнцем этажа, свой дворик, совсем рядом Люксембургский сад. Как потом выяснилось, дом обветшал и требовал серьезного ремонта, на который у меня не было ни денег, ни, честно говоря, желания.

Я стал хозяином дома год назад, за три месяца до того, как Альмина объявила, что она от меня уходит. Жена заморозила наши общие счета, после чего я уже не мог истратить ни сантима без ее согласия. Моя жизнь оказалась поставленной на паузу, так как Альмина, похоже, решила меня погубить. Ей доставляло удовольствие отклонять все мои запросы; у меня не было ни способа на нее надавить, ни собственных средств: еще задолго до разрыва она перевела на свой счет деньги на личные нужды, и эта невыносимая для меня ситуация грозила затянуться до самого развода.

Каждый день я видел все новые доказательства тому, что она тщательно подготовила свой уход, постаравшись, чтобы я провалился в бездонную яму. В течение полугода перед объявлением о решении со мной развестись Альмина почти ежедневно слала оскорбительные эсэмэс с моего телефона на свой, чтобы это выглядело так, будто я агрессор. Вагон ругательств и угроз в адрес самой Альмины и нашего сына Тео! Чего там только не было: «грязная свинья», «мерзавка», «жирная шлюха», «никуда тебя не отпущу», «шкуру спущу с тебя и с твоего выродка» и даже «убью и надругаюсь над твоим трупом»!

И всю эту гадость она и ее адвокаты слили в прессу! Я был наивен и доверчив, бросал свой телефон где ни попадя и два года не менял пароль. Я ничего не замечал, потому что, отправив оскорбления, она методично стирала их на моем телефоне. Так у нее собралась богатая коллекция грязных ругательств, послуживших гнусными уликами против меня.

Ну и вишенка на торте – видео. Тридцать секунд, висевшие некоторое время на YouTube – результат якобы взлома телефона Альмины. В 7.30 утра я вхожу в кухню, где завтракают перед школой моя жена и Тео. На мне семейные трусы и футболка сомнительной свежести с эмблемой группы Motly Crue, я не брился недели три, выгляжу как огородное пугало, глаза запали и окружены такой синевой, словно я выкурил подряд не меньше трех «косяков». Сжимая в руке бутылку пива, я открываю холодильник и бешусь, что он все еще сломан. Запись заканчивается тем, что я, чертыхаясь, пинаю холодильник, отчего мой сыночек вздрагивает. Тридцать разрушительных секунд, срежессированных для того, чтобы доказать, что я – домашний тиран. И несколько сот тысяч просмотров, прежде чем видео удалили. Я опубликовал текст в свое оправдание с объяснением контекста съемки. Я тогда засел дома и с головой ушел в работу (отсюда затрапезный вид). Для большей эффективности я писал с восьми вечера до часа дня, после чего заваливался спать (отсюда пиво в семь утра: это было мое обеденное время).

Но слабая попытка защититься все только усугубила. Слово давно проиграло бой картинке. Я не владел ни звуко-, ни видеозаписью и, в отличие от жены, ничего не смыслил ни в социальных сетях, ни в «лайках», ни в саморекламе.

В апреле этого года Альмина официально подала на развод, а летом предъявила мне иск за угрозы побоев и преследование. В интервью, полном вранья и передергиваний, она утверждала, что ушла от меня из-за того, что я «вечно где-то шлялся», страдал «приступами злобы» и «угрожал нашему сыну», чем вконец ее «запугал». В начале осени я провел двое суток под арестом в комиссариате Шестого округа, после чего последовала бесполезная очная ставка с Альминой. В ожидании суда, назначенного на конец зимы, меня отпустили под подписку.

Принудительного лечения удалось избежать, но общаться с Альминой мне строго запретили. А главное, суд по семейным делам – который, не задав ни одного вопроса, принял на веру все измышления моей жены, – ограничил меня в праве на визиты «из заботы о благе Тео». Если вкратце, я теперь мог видеть сына раз в неделю на один час, в присутствии и под контролем социального работника. Это решение сначала меня взбесило, а потом повергло в тоску.

Пятый час дня. Я выпил кофе, надел плащ и бейсболку с длинным козырьком и вышел на улицу. Ливень не утихал. На улице Нотр-Дам-де-Шан царил обычный хаос: школьники покидали школы, а тут еще потоп, не говоря о непрекращающейся забастовке противников реформы пенсионной системы.

До школы моего сына было меньше километра пешком. Выпитый парацетамол начал действовать, я немного ожил. Я сознавал, что переживаю свой величайший жизненный кризис. Я оказался совершенно неподготовленным и угодил в ловушку. Оба моих адвоката, не сумев меня защитить, смирились с тем, что опеки над сыном мне не видать. «Против нас сама эпоха» – это их объяснение выводило меня из себя. При чем тут эпоха, когда все это – постановка и подлый обман? Вот только доказать это было крайне трудно. А тут еще чувство полного одиночества в бою.

Я вилял среди заполонивших тротуар пешеходов, колясок и самокатов, в который раз прокручивая в голове фильм своей жизни с Альминой. Мы познакомились в конце 2000 года – года, когда я прожил шесть месяцев в Лондоне, где работал над сценарием сериала, который так и не вышел на экраны. Альмина Александер раньше была перспективной студенткой Королевского балета, а потом стала манекенщицей. Она никогда не скрывала своей взбалмошности. В начале нашей связи эта ее черта казалась милой, придавала страстности и остроты моей довольно скучной жизни и разнообразила писательскую рутину. Но потом я понял, что недаром у взбалмошности есть синоним – неуравновешенность. У меня быстро отпало желание связывать жизнь с импульсивной мегерой, однако она отказывалась со мной рвать, и наш брак стал классическим примером «американских горок» – токсичных отношений. Через некоторое время она забеременела, и рождение Тео заставило меня спрятать клыки: для меня было бы невыносимо не видеть сына ежедневно, мне хотелось, чтобы он рос в семье.

Поэтому мы помирились – во всяком случае, я по наивности в это поверил, – хотя Альмина так и не заткнула свой фонтан претензий. Сначала ей было забавно жить с писателем, быть первой читательницей, принимать участие в сборке захватывающего конструктора – создании литературного произведения. Но бесконечно забавляться нельзя. Я охотно признаю, что большую часть времени пребывал в параллельной вселенной, населенной воображаемыми существами, чьи проблемы не отпускали меня ни днем, ни ночью.

Но от этого опыта было мало проку. Даже накропав почти два десятка романов, я так и не нашел волшебной палочки, помогающей сотворить книгу. Причина налицо: таковой не существует. Каждый раз приходится с самого начала осваивать ремесло. Каждый раз задаваться вопросом, как выжималась штанга при прошлых подходах. Каждый раз оказываться босым у подножия Гималаев. И раз за разом мне становилось все труднее выжимать из себя то, из чего строится книга.

Отсутствие правил и неожиданность, подкарауливающая тебя при переворачивании страницы, – в этом вся соль, все опьянение сочинительством и одновременно его кошмар. Сомнения, неуверенность, не перестававшие мной владеть, многое объясняли, но никак не могли служить оправданием для капкана, который поставила на меня Альмина.

Перед дверями школы на авеню Обсерватории я встретил единственную оставшуюся у меня союзницу – Кадижу Жебабли, давнюю няню Тео. Кадижа была наполовину француженкой, наполовину марокканкой лет пятидесяти. Когда мы познакомились, она работала продавщицей у зеленщика на улице Гренель. Завязался разговор, и она сказала, что иногда сидит с детьми. Я пригласил ее на несколько часов, и этого хватило, чтобы почувствовать к ней доверие. Еще неделя – и я нанял ее на полный день.

Правду знала одна она. И только она от меня не отвернулась. Кадижа знала, что я хороший отец. Она много раз становилась свидетельницей выходок Альмины, поэтому не верила в ее наветы. По доброте душевной она даже предложила выступить в суде, но я ее отговорил. Не верил, что ее показания смогут доказать мошенничество противоположной стороны, – это первое. А главное, мне нужно было, чтобы в мое отсутствие рядом с Тео оставался надежный человек. Если бы она приняла мою сторону, ее бы тут же уволили.

– Здравствуй, Кадижа.

– Здравствуйте.

Я сразу увидел, что что-то не так. Каждый день она тайно от всех устраивала мне часовую встречу с Тео, когда у него кончались занятия. Именно этот волшебный час позволял мне устоять, не пойти на дно. Но сегодня выражение ее лица не обещало мне ничего хорошего.

– В чем дело, Кадижа?

– Альмина собирается улететь в Штаты.

– Вместе с Тео?

Няня утвердительно кивнула и показала на своем телефоне несколько фотографий экрана компьютера Альмины. Судя по ним, моя бывшая приобрела на сайте «Эйр Франс» три билета в один конец до Нью-Йорка на 21 декабря, первый день школьных каникул. Для себя, Тео и некоей Зои Домон.

Я знал, кто это. Несколько месяцев назад у Альмины появилась новая блажь: перебраться жить в экологическое поселение в Пенсильвании. Эту идею ей подсказала Зои Домон – учительница из Лозанны, с которой Альмина познакомилась два года назад на митинге противников форума в Давосе. Я бы ничего против этого не имел, если бы не одно «но»: от сына меня будут отделять шесть тысяч километров океана.

Новость мена ошарашила, но Тео уже вышел из школы и направлялся к нам, поэтому я изобразил на лице радость, чтобы его не огорчать.

– Привет, Тео!

– Привет, папа! – крикнул он и бросился мне на шею.

Я долго его обнимал, наслаждаясь запахом его волос. В наступающих серых сумерках я купался в этих волнах тепла. Тео был светловолосый, неизменно веселый мальчуган, за его круглыми очками в оправе цвета морской волны сияли голубые глаза. Для меня он был, говоря словами Камю, «несокрушимым летом» в разгар зимы. Напоминанием о том, что достаточно одной его улыбки, чтобы рухнули стены моей вездесущей тоски.

– Хочу есть!

– Я тоже!

В этот час мы всегда торопились в кофейню «Три колдуньи» на пересечении авеню Обсерватории и улицы Мишле, принадлежавшую молодому итальянцу, которого все называли Марчелло. Там я позволял Тео слопать фруктовое пюре и канолли, вафельные трубочки с лимоном, а потом заставлял делать уроки. То была чудесная эпоха первого чтения, первых диктантов, заучивания и декламации стишков Пола Фора, Клода Руа и Жака Превера про «лошадку в ненастье» и про то, как «две улитки хоронят умерший листик».

Сделав домашнее задание, Тео упросил меня посмотреть, как он показывает фокусы. В последние месяцы он здорово пристрастился к этому занятию из-за того, что Кадижа, желая его занять, стала демонстрировать на своем телефоне ролики некоего Гэбриэла Кейна на YouTube. В тот день он порадовал меня номером с монеткой, проходящей сквозь дно стакана, а также карточным жульничеством. Ободренный своим успехом, он решил показать третий номер и для этого попросил у меня купюру в 20 евро. Уверенный в себе, он разорвал ее надвое, положил половинки одна на другую, сложил их вдвое, потом вчетверо.

– Видал? – гордо спросил он, отдавая мне бумажный квадратик. – Разверни, будет сюрприз.

Я так и сделал – и моя купюра, конечно, осталась разорванной.

Сынишка разрыдался. Это был настоящий приступ горя, внезапный и бурный. Я постарался его утешить, и он в промежутке между всхлипами, вцепившись в мой локоть обеими ручонками, признался:

– Не хочу уезжать, папа, не хочу!

Значит, он знал про Штаты. Альмине не пришло в голову, что сообщать ему эту новость за два месяца попросту бесчеловечно. Она так закоснела в непримиримой враждебности ко мне, что не предвидела, что он проболтается.

– Не переживай, Тео, что-нибудь придумаем. Я этим займусь.

На тушение пожара ушло не меньше пяти минут.

Когда мы вышли из кафе, уже почти совсем стемнело. Сад Первопроходцев был пуст и затянут серым влажным туманом.

– Вот бы стать настоящим фокусником, – сказал Тео. – Тогда я бы сделал так, чтобы мы не расставались.

– Мы не расстанемся, – пообещал ему я.

За меня говорил сочинитель романов, привыкший воображать романтические события, выводящие героев из тупиков реальной жизни. Волшебство «бога из машины», желаемый резкий поворот исправляет в последней главе действительность, приводя ее в соответствие с тем, что «должно быть». В кои-то веки победу одерживает истинное добро, а циники, посредственности, злоумышленники получают по заслугам.

– Что-нибудь придумаем… – бормотал я, провожая глазами сына.

Одной рукой он держал за руку Кадижу, другой махал мне. Глаза бы мои этого не видели!

Уныло волоча ноги, я возвращался домой. Щелчок выключателя ничего не дал: не иначе опять выбило пробки, комнату едва освещал тусклый экран компьютера. Меня снова зазнобило. Я зверски замерз и дрожал с головы до ног. Голова раскалывалась, не было никакого желания за что-либо браться, как и сил подняться в спальню. Трясясь, я завернулся в плед и отдал себя на волю ледяному потоку ночи.

6. Ловушка для героя

Что такое роман, если не ловушка для героя?

Париж, 12 октября 2010 г., вторник

За моими плотно закрытыми веками колебалась завеса света.

Обмотанный пледом, я избегал малейших движений, стараясь сохранить тепло. Мне хотелось, чтобы ночи не было конца, чтобы жизнь не вздумала снова предъявить на меня права, чтобы мне никогда больше не было дела до шероховатостей жизни.

Но моему гриппозному блаженству помешал настырный звук, действующее на нервы мерное постукивание. Я подтянул колени к подбородку в надежде снова забыться сном, но звук только усилился, принудив меня открыть один глаз. Дождь перестал – спасибо и на этом. За оконным стеклом то пропускала солнце, то опять заслоняла его осенняя листва клена и березы. Расчистившееся небо сияло, словно присыпанное алмазной пылью.

Глазу стало больно, и я загородил его ладонью. Окно частично заслонял силуэт толстого филина. В кресле, в двух метрах от моего дивана, сидел, попыхивая трубкой и мерно постукивая ногой, Джаспер Ван Вик.

– Так это вы, Джаспер! Что вам здесь понадобилось? – спросил я, с трудом принимая сидячее положение.

Он поставил на колени мой ноутбук и, помаргивая маленькими глазками, смотрел на экран, пребывая, видимо, в восторге из-за шутки, которую со мной сыграл.

– Дверь была открыта, – объяснил он, хотя на оправдание это никак не тянуло.

Джаспер Ван Вик был легендой издательского мира. Американец-франкофил, он водил знакомство с Сэлинджером, Норманом Мейлером, Пэтом Конроем. Он прославился как литературный агент Натана Фаулза, настоявший на публикации его первого романа «Лорелея Стрэндж», который отвергли большинство американских издательств. С тех пор он жил попеременно то в Париже, то в Нью-Йорке. После того как три года назад я поменял издателя, он согласился представлять мои интересы.

– Уже середина октября, – напомнил он мне. – Издатель ждет не дождется вашей рукописи.

– Увы, у меня ничего нет, Джаспер.

Еще не вполне проснувшийся, завернувшись в плед, с тяжелой головой и с заложенным носом, я встал и застыл у дивана, постепенно приходя в себя.

– Начало положено, – возразил он, тыкая пальцем в экран. – Четыре главы – это уже что-то.

– Откуда у вас мой пароль?

Литературный агент пожал плечами.

– Вы предсказуемы: имя и год рождения вашего сына.

Джаспер тоже встал и отправился в кухню, сварить грог. Я потащился за ним следом и, посмотрев на стенные часы, убедился, что уже почти полдень. Надо же было столько продрыхнуть!

– Вот ваша почта, – сказал он, указывая на кучу конвертов на столе.

Джаспер души во мне не чаял. В дополнение к нашим профессиональным отношениям он всегда испытывал ко мне интерес и симпатию. Причина была, несомненно, в том, что я его интриговал. Сам он был немного старомодным эксцентриком, пузатым добряком, любителем наряжаться как денди. Обычно я любил с ним беседовать. Он был живой памятью издательского мира и мог без конца рассказывать забавные истории о своих знакомых писателях. Но в то утро я был слишком подавлен, чтобы поддержать разговор.

– Одних счетов сколько! – бросил он, закончив выжимать сок из лимона и добавив его в закипающую воду.

Я вскрыл очередной конверт. Мое финансовое положение было плачевным. На покупку этого дома я не только спустил все свои накопления, но и запустил руку в будущие гонорары.

– Да, я знавал лучшие деньки! – пробурчал я, убирая счета с глаз долой.

Джаспер добавил в кастрюлю рома и ложку меда.

– Когда думаете закончить роман? – поинтересовался он.

Я рухнул в кресло, уперся локтями в стол и сжал ладонями раскалывающуюся голову.

– Я не стану продолжать эту историю, Джаспер. Она перестала мне нравиться.

– Вот как? Я прочитал первые полсотни страниц и считаю, что у нее есть потенциал.

Он поставил передо мной горячую чашку, от которой исходил сильный аромат корицы и рома.

– Нет, она ведет в тупик, – отмахнулся я. – Она слишком мрачная и гнетущая.

– А вы попробуйте написать еще две-три главы.

– Сразу видно, что не вам их писать!

Джаспер пожал плечами: у каждого своя роль.

– Для начала выпейте грог! – приказал он.

– Горячо!

– Ломаться будете потом. Да, забыл сказать: я записал вас на два часа дня к своему врачу.

– Я ни о чем вас не просил. Обойдусь без няньки.

– Я и не веду вас к няньке. Вас примет врач. Известно ли вам, что Анри де Монтерлан просил издателя Гастона Галлимара вызвать ему водопроводчика, когда у него засорялись трубы?

– Врач мне тоже без надобности, Джаспер.

– Будьте благоразумны, вы кашляете как туберкулезник. После нашего телефонного разговора неделю назад вам стало еще хуже.

С этим было трудно спорить. Кашель мучил меня уже две недели, теперь к нему присоединились насморк и лихорадка, чтобы вконец меня вымотать.

– Но сначала – в ресторан! – бодро провозгласил он. – Приглашаю вас в «Гран Кафе».

Он был моим полным антиподом: компенсировал сиянием мое уныние. Я уже замечал, что его бодрит не только еда, но и сама перспектива заморить червячка.