Жизнь как роман
Собор притягивал меня, как магнит. Что-то – любопытство, надежда, обещание тепла – заставило меня войти внутрь.
Прямо у входа меня встретил сильный запах воска, ладана, дымящейся мирры. Постройка имела в плане греческий крест, каждая оконечность которого тянулась до небольшой апсиды с сужающимся кверху потолком.
Турист в собственном городе, я начал с изучения традиционного для православной церкви убранства: обилие икон, огромный центральный купол, как бы приглашающий воспарить ввысь, неописуемое сочетание суровости и слепящей позолоты. При всем монументальном, хоть и немного пыльном глянце, несмотря на лес свечей с колеблющимися язычками пламени, в храме царил полумрак и было безлюдно, гуляли сквозняки. Это был безопасный корабль-призрак, застывший среди волн всепроникающих смолистых запахов, заставляющих глаза слезиться.
Я подошел к величественному подсвечнику, озарявшему большое полотно в академическом стиле «Явление Христа при море Тивериадском». Полутьма способствовала сосредоточенности. Я не знал толком, зачем сюда пришел, но почему-то чувствовал себя вполне в своей тарелке. И это притом, что вера всегда была мне чужда. Я долго веровал в единственного бога – самого себя. Вернее, сидя годами за компьютерной клавиатурой, я принимал себя самого за бога. Говоря еще точнее, я бросил вызов богу, в которого не верил, строя иной – свой собственный – мир. Мне, правда, потребовалось для этого не шесть дней, а два десятка романов.
О да, я раз за разом мнил себя демиургом. Сталкиваясь с другими, я корчил из себя смиренного, не испорченного успехом романиста. Зато, сочиняя, я давал себе волю. Сколько я себя помню, меня всегда обуревало желание оживлять порождения своего воображения, бунтовать против реальности, показывать ей средний палец, перекраивать ее по своей прихоти.
По сути дела, писать значит именно это: ниспровергать упорядоченность мира. Исправлять своим сочинительством его несовершенства и абсурдность.
По-другому это зовется богоборчеством.
Но этим вечером, в этой церкви, дрожа от лихорадки, блуждая в своем бреду, я ощутил смирение, почувствовал себя под высоким горделивым куполом жалкой кляксой. Еще немного – и я поневоле пал бы ниц. Подобно блудному сыну, вернувшемуся в отчий дом, я был на все готов, лишь бы вымолить прощение. Чтобы вернуть Тео, я решился бы на любую низость, отрекся бы от чего угодно.
У меня так отчаянно закружилась голова, что я прижался спиной к черной мраморной колонне, чтобы не упасть. Все это не могло быть серьезно, это был, конечно, лихорадочный бред, только и всего. В пищевод брызнул едкий желудочный сок. Все мое естество распадалось, мне нечем было дышать, изъеденное горем сердце то принималось отчаянно трепетать, то пропускало удар за ударом. Из меня вытекла вся энергия, тело превратилось в унылую пустошь, в выжженную пустыню, заметаемую в темноте снегом.
Я сделал несколько шагов к выходу, мечтая об одном: упасть где-нибудь на матрас и забыться вечным сном. С момента разлуки с Тео моя жизнь остановилась. Будущее превратилось в беспросветный ледяной тоннель. Собственно, даже матрас был бы лишним, не говоря об одеяле. Я готов был рухнуть где угодно, прямо на землю, и пусть меня подберут – или отшвырнут пинком, как бездомного пса.
Но у самого выхода, словно подчиняясь безмолвной подсказке, я остановился, развернулся и побрел обратно, к деревянной фигуре осененного нимбом Христа. Не сам я, а кто-то неведомый, завладев мною, громко произнес не то клятву, не то дерзкий вызов:
– Если Ты вернешь мне моего сына, то я перестану прикидываться Тобой. Вернешь сына – брошу писать!
Я был совсем один в церковной тишине. От близости похрустывающих свечей и чадящих лампад по моим сосудам снова побежала горячая кровь.
Снаружи шел снег.
В Нью-Йорке семилетний француз умудрился попасть в самолет один, без билета!
«Монд», 16 января 2011 г.
Вечером в пятницу семилетний мальчик, лежавший в больнице в Нью-Йорке, обманул бдительность матери и персонала аэропорта Ньюарка и очутился на борту самолета, летевшего в Париж.
Ромен Озорски никогда не посмел бы использовать такой сюжет в своем романе. Даже самые преданные его читатели сочли бы это невероятным. И тем не менее…
Во второй половине дня в пятницу семилетний Тео, сын знаменитого писателя, проживающий сейчас с матерью в Пенсильвании, умудрился улизнуть от персонала больницы штата Нью-Йорк «Ленокс» (Манхэттен, Верхний Ист-Сайд), куда его положили для несложной операции. Ребенок предусмотрительно заказал такси по приложению Uber со смартфона, похищенного у медсестры. Оказавшись в машине, он убедил водителя, что в аэропорту Ньюарка его ждут родители.
В терминале мальчик успешно преодолел один за другим четыре пункта контроля, прежде чем попал на борт лайнера компании New Sky Airways: проверку паспортов, проверку багажа, рамку обнаружения металлических предметов и контроль посадочных талонов.
Беспомощность систем безопасности
Камеры наблюдения зафиксировали ухищрения ребенка, воспользовавшегося наплывом пассажиров в конце рабочей недели, чтобы, прячась в толпе, оставаться незамеченным, а главное, раз за разом пристраиваться к многодетным семьям в качестве еще одного их члена. В самолете ребенок дважды прятался в туалете, чтобы отсутствовать при подсчете пассажиров, после чего устраивался на свободных местах и забавлял соседей фокусами. Стюардесса раскрыла его тайну только за три часа до посадки, над Атлантикой, когда самолет уже не мог лечь на обратный курс.
В этом году, когда исполняется десять лет со дня теракта 11 сентября 2001 года, приведшего в теории к серьезному ужесточению мер по контролю безопасности, такое происшествие играет роль холодного душа. Этот романтический эпизод ничуть не позабавил Патрика Ромера, начальника службы безопасности аэропорта Ньюарк: «Инцидент стал следствием прискорбного стечения обстоятельств и указывает на необходимость дальнейшего совершенствования нашей системы безопасности, к чему мы приложим максимальные усилия в кратчайшие сроки». Рей Лахуд, министр транспорта в администрации Обамы, тоже назвал это событие «весьма досадным», однако заверил, что безопасность пассажиров угрозе не подвергалась. Со своей стороны компания New Sky Airways выделила сотрудников для усиления контроля при посадке, оговорившись, правда, что эти обязанности должны быть возложены на службы аэропорта.
Жизнь сильнее вымысла
По прибытии рейса в Руасси Тео Озорски передали пограничной полиции, а потом его деду с материнской стороны.
Тео объяснил свой побег нежеланием продолжать жить с матерью в США. «Я хочу вернуться жить к моему папе, ходить в школу в Париже», – твердил он полицейским.[…]
Отвечая на вопросы нашей газеты, Ромен Озорски признался, что «восхищен и горд» поступком сына» и «приветствует его смелость и находчивость», видя в этом свидетельство «самой сильной любви, какую когда-либо встречал». «Изредка жизнь превосходит изобретательностью литературу, – заметил он. – Когда так происходит, эти мгновения навечно высекаются в наших душах».[…]
Возвращаясь к своему затяжному конфликту с женой, Озорски заявил, что этот эпизод служит ему новым основанием для того, чтобы отстаивать свое честное имя, и что он намерен биться до последнего вздоха за право полной опеки над сыном. Альмина Озорски не пожелала комментировать случившееся.
Третья сторона зеркала
12. Тео
Красота нашего сегодня зависит только от того, что будет завтра!
Марсель Паньоль. «Слава моего отца»1.Одиннадцать лет спустя
18 июня 2022 г., аэропорт Бастии, Корсика.
– Ты – единственный на свете человек, который никогда меня не подводил, Тео. Единственный, кто превзошел мои ожидания.
Я должен быть признателен отцу за то, что всегда ощущал его привязанность ко мне, и за безразличие к тому, как я на это отвечу. С самого детства я только это от него и слышал. Если верить ему, все на свете только тем и занимались, что огорчали Ромена Озорски: жена, читатели, друзья. Думаю даже, что сильнее всех остальных Ромена Озорски подводил Ромен Озорски собственной персоной.
– Поторопись, сынок! – Он подал мне мою сумку. – Как бы тебе не опоздать на самолет!
Всегда он обращается ко мне с одинаковой интонацией, всегда употребляет одни и те же обращения: «сынок», «малыш Тео» и тому подобное, как будто я завяз в шестилетнем возрасте. Что ж, мне это даже нравится.
Я прилетел навестить его на Корсику, где он поселился после моего поступления на медицинский факультет. В лесах Кастагниссии мы провели несколько приятных деньков, там он крепился изо всех сил. Но я чувствовал, что он переживает сложное время: в мае он потерял своего лабрадора Сэнди и отчаянно скучал среди коз и каштанов. За долгие годы я уяснил, что мой папаша – неисправимый одиночка, ко всему прочему не любящий одиночества.
– Позвони мне, когда прилетишь, хорошо? – попросил он, кладя руку мне на плечо.
– У тебя нет мобильной связи.
– Все равно позвони, Тео.
Он снял темные очки. Его окруженные морщинками глаза мерцали усталым светом.
Подмигнув мне, он добавил:
– Ты уж не сердись на меня, сынок.
Он взъерошил мне волосы. Я обнял его, повесил на плечо сумку, подал сотруднице аэропорта посадочный талон. Перед моим исчезновением наши взгляды пересеклись в последний раз. Вечные сообщники. Всегда помним перипетии борьбы, которую когда-то вели вместе.
2.В зале вылетов я почувствовал одиночество. Внезапное, подлинное. Так со мной происходило всегда при наших расставаниях. Меня сразу брали в тесное кольцо белые тени, повергавшие меня в растерянность, а то и выжимавшие слезу.
Чтобы взбодриться, я занялся поиском ЕГО – человека, читающего книгу моего отца. Со временем такие попадались все реже. Когда я был ребенком, отцовские книги, помнится, мелькали буквально всюду: в библиотеках, в аэропортах, в метро, в комнатах ожидания медицинских кабинетов. Во Франции, в Германии, в Италии, в Южной Корее. В руках у юнцов, стариков, женщин, мужчин, летчиков, медсестер, кассирш в супермаркетах. Озорски читали все. Но я был наивен. Поскольку я не знал другой ситуации, кроме этой, мне казалось нормальным, что миллионы людей читали придуманные моим отцом истории. Только спустя годы до меня дошла вся неординарность такого положения.
По случайности молодая женщина, сидевшая в ту субботу 18 июня на полу рядом с торговым автоматом – типичная путешественница с огромным рюкзаком, с дредами, в шароварах, с африканским барабаном, – была поглощена книгой «Исчезающий человек», старым карманным изданием в потрепанной обложке. Этот отцовский роман принадлежал к числу моих любимых. Отец написал его в год моего рождения, когда он был объявлен «писателем, которому отдают предпочтение французы». Я всегда испытывал приятное волнение при виде человека, погрузившегося в один из таких романов. Отец утверждал, что его это давно не трогает, но я хорошо знал, что это неправда.
Ромен Озорски, мой отец, опубликовал девятнадцать романов. Все они стали бестселлерами. Первый, «Посланники», он написал в возрасте 21 года, когда тоже учился на врача. Последний его роман вышел в 2010 году, когда мне было шесть лет. Введя его имя в Википедию, можно прочесть, что книги Озорски переведены на сорок с лишним языков и в мире продано 35 миллионов экземпляров.
Этот творческий марафон прервался зимой 2010 года, вскоре после решения моей матери уйти от него и увезти меня в Соединенные Штаты. С того дня мой отец отложил перо, захлопнул компьютер и возненавидел свои книги. Послушать его, он сам был отчасти виноват в своей семейной неудаче и в ее болезненных последствиях. Он всегда говорил об этом как о чем-то, происходившем вне и помимо него. Как будто к нам проникли какие-то заклятые враги, чтобы напасть на нас и разорить наш семейный очаг.
От меня всегда ускользала подлинная, глубоко запрятанная причина его отказа от творчества. «Надо выбирать: либо жить, либо писать»[16], – повторял он каждый раз, когда я затрагивал этот вопрос. В детстве я не мог вообразить, насколько все это печально. Я по-детски эгоистично был доволен тем, что отец всегда дома, что каждый день забирает меня из школы, что неисчерпаема его готовность всегда быть рядом со мной, что мы два раза в месяц бываем на стадионе «Парк-де-Прэнс» и каждую среду в кино, в школьные каникулы всегда путешествуем, часами режемся в пинг-понг, спорим о решении ФИФА назначать при ничьей дополнительное время, любим играть в Guitar Hero и в Assassin’s Creed.
Объявили начало посадки. Тут же образовалась нетерпеливая толпа – можно было подумать, что места в самолете достанутся не всем. Во мне нарастала тревога. Тяжело было наблюдать, как отец стареет, придавленный своей непролазной тоской. Я всегда надеялся, что колесо рано или поздно снова завертится, что в нем возродится радость жизни, что он, чем черт не шутит, воспрянет от новой любви. Но ничего этого не происходило. Наоборот, после моего отъезда на учебу в Бордо он, сослав самого себя на Корсику, все глубже погружался в меланхолию.
«Ты единственный человек на свете, который никогда меня не подводил, Тео».
Его слова звучали у меня в голове, и я мысленно возражал, что мало что сделал, чтобы их заслужить.
Нехорошее предчувствие погнало меня обратно: не обращая внимания на оклики сотрудников аэропорта, я покинул зал отлета. Отцу было 57 лет, он не был стариком. Но, сколько он ни просил меня не беспокоиться за него, мое беспокойство не переставало нарастать. Когда я был мал, он называл меня «фокусником» и «новым Гудини», потому что первый же свой школьный доклад я посвятил этому иллюзионисту, выходцу из Венгрии. Я посвящал все время попыткам совершенствовать трюки, единственным зрителем которых чаще всего был отец; а главное, я посрамил службу контроля одного из самых безопасных аэропортов США, чтобы вернуться к нему в Париж. Но те времена давно прошли, я больше не был «фокусником», у меня даже не хватало сил, чтобы помешать ему тонуть в зыбучих песках уныния.
Я бегом пересек зал аэропорта и выбежал на стоянку. Стояла сушь, прямо как в августе. Я издали высмотрел его высокую фигуру. Он стоял, сгорбившись, перед своей машиной.
– Папа!.. – крикнул я, бросившись к нему.
Он медленно обернулся, поднял руку для приветствия, сделал попытку улыбнуться.
И рухнул, пронзенный невидимой стрелой, угодившей ему прямо в сердце.
С писателем Роменом Озорски произошел сердечный приступ
(«Корс Матэн», 20 июня 2022 г.)
Романист Ромен Озорски с субботы 18 июня находится на лечении в медицинском центре Бастии после сердечного приступа. Писателю стало плохо, и он упал на стоянке при аэропорте Поретта, где он провожал сына.
На счастье, находившиеся неподалеку по другому вызову пожарные срочно сделали ему массаж сердца и в ожидании прибытия «Скорой помощи» пустили в ход дефибриллятор.
По прибытии в больницу бригада медиков диагностировала серьезные повреждения коронарных артерий, требовавшие срочной операции. «Операция началась в шестнадцать часов и завершилась вскоре после двадцати», – уточняет профессор Клэр Жулиани, прибегшая в ходе хирургического вмешательства к тройному коронарному шунтированию.
«Г-н Озорски пришел в себя, его состояние удовлетворительное, – продолжает мадам Жулиани. – В настоящий момент опасности для его жизни нет». Правда, еще рано утверждать, что операция не приведет к неврологическим осложнениям. «Я много читала Озорски в молодости», – призналась нам хирург, надеющаяся попросить у пациента дарственную надпись на его книге, когда опасность минует окончательно.
В свое время Ромен Озорски был очень плодовит, но за последние двенадцать лет он не опубликовал ни одного романа. Он был женат на бывшей британской манекенщице Альмине Александер, скончавшейся от передозировки в самовольно занятом бездомными доме в Италии в 2014 г. Их единственный сын Тео дежурит у изголовья больного.
13. Слава моего отца
Мне надоело быть только собой. Надоел образ Ромена Гари, раз и навсегда наклеенный мне на спину тридцать лет назад.
Ромен Гари. Жизнь и смерть Эмиля Ажара1.Два дня спустя
Париж
Я толкнул дверь, и она открылась без скрипа. Двенадцать лет моя нога не ступала в эту квартиру. Минула целая вечность.
Отец обманывал меня. Все эти годы он утверждал, что продал место, куда по привычке приходил работать, когда я был маленьким. Оказалось, что он его сохранил, более того, здесь, среди запаха цветов апельсина и черного лимона, вовсе не царила обстановка заброшенности. Это была просторная мансарда на площади Пантеон, где моя мать и он жили до моего рождения. Впоследствии он соединил три комнаты в одну, создав большой кабинет, куда до начала 2010 года почти каждый день приходил, чтобы писать.
«Хочу попросить тебя об одной услуге, Тео…» Это была первая фраза, произнесенная им в больнице, когда он очнулся после тяжелой операции. «Хочу, чтобы ты кое-что мне принес из моего кабинета на площади Пантеон».
Как велел мне отец, я забрал ключ у консьержа, заверившего меня, что не видел месье Озорски как минимум десятилетие, просто раз в три недели кто-то приходит сюда наводить порядок.
Я поднял металлические жалюзи застекленного эркера. Внутри все осталось так, как я помнил с детства. Натертый дубовый паркет, скромное убранство – кресло «Барселона», кожаный диван, низкий деревянный столик, письменный стол из полированного орешника, несколько произведений искусства, которые отец любил, пока не утратил интерес ко всему и ко всем, кроме меня: маленькая мозаика мастера граффити Invader, скульптура «Улыбающееся яблоко» Клода Лалана, страшноватая картина Шона Лоренца – веселый человек-кролик, являвшийся мне в детстве в ночных кошмарах.
На книжных полках стояли книги любимых авторов отца: Жоржа Сименона, Жана Жионо, Пэта Конроя, Джона Ирвинга, Роберто Боланьо, Флоры Конвей, Ромена Гари, Франсуа Мерлена. Тут же была фотография в рамке: мы втроем на пляже в Обезьяньей бухте. Я сижу на плечах у отца, мать идет рядом с ним. Она красива и выглядит влюбленной. От нас пахнет песком и солью, волосы блестят на солнце. У нас счастливый вид. Я рад, что он сохранил эту фотографию. Она свидетельствует о том, что когда-то между ними существовало что-то красивое и сильное, невзирая на то, что произошло потом. Как и о том, что плодом этого «чего-то» стал я.
Рядом с моим рисунком, подаренным отцу на день рождения, стояла рамка с прославленной заметкой в «Монд» от 16 января 2011 года: «В Нью-Йорке семилетний француз умудрился попасть в самолет один, без билета!»
Я смотрю на несколько выцветшую от времени фотографию в центре заметки. Стоя между двумя полицейскими, я показываю двумя пальцами V. Восторженная улыбка, редкие молочные зубы, круглые разноцветные очочки, красная парка, джинсы с брелоком для ключей на ремне.
То было мгновение наибольшей славы всей моей жизни. CNN непрерывно показывала этот кадр, им открывались все выпуски теленовостей. Одного из министров Барака Обамы едва не отправили из-за меня в отставку. После этого происшествия моя мать сдала назад и разрешила мне учиться в Париже и жить с отцом. Я вернул ему доброе имя, отмыл его честь, более того, принудил эту газету, до того не выдавившую ни одного доброго слова о девятнадцати романах Озорски, поместить на первой странице его фото. Я знаю конец заметки наизусть, но все равно его перечитываю, потому что всякий раз это чтение вызывает у меня и гнев и радость:
«Отвечая на вопросы нашей газеты, Ромен Озорски признался, что «восхищен и горд поступком сына» и «приветствует его смелость и находчивость», видя в этом свидетельство «самой сильной любви, какую когда-либо встречал».
Делая в жизни первые шаги, я проявил блестящие способности фокусника, умеющего мобилизовать свой сердечный порыв и свой ум, чтобы подстроить реальность под свои желания. Я смирил действительность, сделал возможным невозможное.
Солнце отражается от паркета. Я бывал здесь по субботам и днем по средам, когда со мной не могла сидеть Кадижа. Чтобы меня занять, отец купил настольный футбол и даже игральный автомат. То и другое так и пылится в углу, вместе с коллекцией грампластинок и афишей фильма «Великолепный».
«Забери из квартиры две вещи, Тео. Во-первых, черную папку из верхнего ящика моего письменного стола».
«Можно мне ее открыть?»
«Как хочешь».
Я уселся во вращающееся кресло из светлой кожи, в котором сидел мой отец, когда писал. На столе стоит грубый глиняный сосуд с дорогими авторучками, подарками отцовского издателя, которыми отец никогда не пользовался. Я достал из ящика стола ту самую папку и снял с нее резинку, чтобы взглянуть, что внутри. Там находилась пачка пронумерованных страниц формата А4 с напечатанным текстом. Разбивка на главы и главки не оставляла сомнений: я держал в руках неизданный текст Ромена Озорски. На полях пестрели пометки и исправления мелкими отцовскими каракулями.
Весь машинописный текст не имел заглавия, зато его имели две его части. Первая называлась «Девочка в лабиринте», вторая – «Персонаж Рома(е)на». Сначала я хотел отложить чтение на потом, но при перелистывании страниц мне бросились в глаза знакомые имена, начиная с моего собственного! Еще на этих страницах часто попадалось имя моего отца, матери, Джаспера Ван Вика. Это показалось мне странным. Отец никогда не вел дневник и не делал героем сочинений самого себя. Его романы, воспевавшие романтику и побег от обыденности, были противоположностью нарциссизму и разглядыванию собственного пупа. Мое внимание привлекла еще одна неожиданная особенность – дата описываемых событий. Они были помещены в сложный конец 2010 года, принесший всем нам несчастье. Соблазн был слишком велик. Я устроился с рукописью на диване и начал читать.
2.Через полтора часа я дочитал последнюю страницу. На глазах у меня были слезы, руки дрожали. Чтение было то волнующим, то непереносимым. У меня сохранились отчетливые и болезненные воспоминания об этом эпизоде, но раньше я не догадывался, какие горькие страдания выпали тогда на долю отца. Не понимал всю степень коварства своей матери. В последующие годы ему хватало мудрости не костерить ее в моем присутствии; наоборот, он всегда находил для нее смягчающие обстоятельства. Понял я теперь и другое: почему отец бросил писать. Причиной было обещание, данное им однажды снежным вечером в православной церкви. Все это стало для меня потрясением, я видел во всем этом огромную непростительную путаницу.
Но кое-что привело меня в недоумение: все, что относилось к писательнице Флоре Конвей. Я помнил, как отец рекомендовал мне несколько лет назад одну из ее книг, но, насколько я знал, они не были близки, к тому же я никогда раньше не слышал эту трагическую историю о ее маленькой дочери, насмерть разбившейся при падении с верхнего этажа нью-йоркского здания.
Я зашел с телефона в Википедию. Биографическая заметка, как и отцовская рукопись, рисовала Флору загадочной романисткой, культовую фигуру для многих, осыпанную похвалами лауреатку премии Франца Кафки. Она всегда сторонилась литературной сцены и много лет ничего не публиковала. На единственной нечеткой фотографии, которую предлагала поисковая система, она производила завораживающее впечатление, немного напоминая Веронику Лейк. На сайте издательства «Вилат» я тоже не нашел о ней почти ничего.
Все это удивляло. Я встал и налил себе стакан воды. Я понимал, что отец никогда не пытался опубликовать этот текст. В нем затрагивались чересчур личные проблемы, погубившие нашу семью, описывались творческие терзания писателя. Но какое место занимает во всей этой истории Флора Конвей? Почему отец не вывел в своем тексте вымышленную писательницу?
«Что еще я должен найти, папа?»
«Три толстые тетради».
«Они тоже лежат в твоем письменном столе?»
«Нет, они спрятаны в вытяжке над плитой».
Я позаботился о предосторожностях: одолжил у консьержа чемоданчик с инструментами. Десять минут я перебирал отвертки, пока не открутил винты и не снял с колпака кожух, не запустил в трубу руку и не нащупал тетради, о которых говорил отец. Они оказались гораздо внушительнее, чем я думал: крупного формата, в обложках из тисненой кожи, заслуженной немецкой марки Leuchtturm. В моем распоряжении оказалось в общей сложности триста пронумерованных страниц, густо, без полей, исписанных почерком Ромена Озорски, который я узнал бы среди тысяч других.
Новые неизданные рукописи? Вряд ли: языком текстов был английский. У каждой тетради было свое заглавие: «Девочка в лабиринте», «Равновесие Нэша», «Конец чувств». Вопреки очевидному, я не сразу уловил смысл всего этого. Я пробежал глазами первые строчки каждой рукописи, потом стал листать их наугад. Да, почерк был отцовский, но стиль не его, да и жанр тоже. В глубокой задумчивости я сложил тетради и пачку машинописных страниц в рюкзак.