Лингвистические аргументы за и против подлинности «Слова о полку Игореве»
§ 1. Происхождение «Слова о полку Игореве» вот уже два столетия остается предметом дискуссии. Основной вопрос, интересующий как специалистов, так и широкую публику, состоит здесь в том, является ли оно подлинным древним сочинением или поздним сочинением, имитирующим древность.
Главная техническая проблема, которую необходимо решить для ответа на указанный основной вопрос (интересующая уже только специалистов), связана с тем, что имеются многочисленные текстуальные параллели (полные совпадения или близкие сходства), неслучайность которых находится вне сомнений, между СПИ, описывающим поход 1185 г., и Задонщиной, описывающей Куликовскую битву 1380 г. (и созданной в интервале между самой Куликовской битвой и 1470-ми годами, к которым относится ее самый ранний дошедший до нас список). Необходимо так или иначе объяснить эти параллели.
Конкурируют две основные версии: 1) о раннем создании СПИ – до Задонщины; 2) о позднем его создании – после Задонщины. В первой версии параллели между СПИ и Задонщиной, естественно, объясняются как заимствования из СПИ в текст Задонщины, во второй – наоборот. Соответственно, можно говорить о версии первичности СПИ и версии его вторичности.
Капитальный факт, не оспариваемый никем, состоит в том, что язык СПИ намного архаичнее языка Задонщины. Следовательно, если СПИ создано позднее Задонщины, то автор писал не на языке своего времени, а имитировал древний язык. Таким образом, противопоставление версий первичности и вторичности можно представить также и в следующем виде: либо СПИ написано на языке своего времени, либо его язык есть имитация языка, на несколько веков более древнего.
Если будет доказана первичность СПИ, то тем самым решается и основная проблема: СПИ должно быть признано подлинным древним произведением. Поэтому версии первичности и вторичности СПИ мы можем называть также соответственно версиями подлинности и неподлинности.
Замечание. Версия подлинности СПИ, конечно, не означает предположения о том, что до момента печатной публикации (1800 г.) дошел ни в чем не искаженный и никем не подправлявшийся первоначальный текст СПИ. Напротив, это было бы настоящим чудом. Одного лишь примера Задонщины, все списки которой полны разнообразных ошибок, достаточно, чтобы понять, каким серьезным искажениям и переделкам мог подвергаться текст в рукописной традиции. Тем самым взгляд на СПИ как на древний текст, в который на протяжении последующих веков могли вноситься какие-то редакционные изменения или вставки, не является чем-то средним между двумя основными версиями – это частный случай версии подлинности.
Если верна версия вторичности (неподлинности) СПИ, то возникает дополнительная дилемма: создавалось ли СПИ как обычное литературное произведение или с замыслом ввести общество в заблуждение относительно его происхождения, т. е. как подделка. Тем самым версия вторичности подразделяется на: а) версию о простой имитации (не предполагающей какого-либо обмана); б) версию о поддельности.
Здесь следует учитывать, что заимствования из одного сочинения в другое в разные эпохи воспринимались по-разному. Автор XIV–XV веков, включавший пассажи из более древнего сочинения в свой текст, не нарушал никаких представлений своего времени о нормах литературного творчества. Но автор, например, XVIII века, пожелавший воспеть в древнем стиле поход XII века и заимствующий при этом целые пассажи из сочинения XV века, мог восприниматься только как стилизатор, а если он не открывал своего авторства и выдавал свое сочинение за древнее, то уже как мистификатор (= фальсификатор).
Предполагаемого в рамках версии вторичности создателя СПИ (имитировавшего древний язык) мы будем называть Анонимом. Ниже этот гипотетический персонаж будет у нас постоянным действующим лицом; просим не забывать, что даже там, где о нем говорится в изъявительном наклонении, мы всё же не знаем, существовал ли он на самом деле.
Разумеется, для восстановления полной картины создания СПИ представляет интерес не только вопрос «до или после Задонщины», но также и более точное определение времени, например, XII или XIV век в версии первичности, XVI или XVIII век в версии вторичности.
Но в настоящей работе мы этими проблемами заниматься не будем. В частности, в рамках версии первичности СПИ мы не касаемся вопроса о том, к какому именно времени внутри хронологического интервала между походом 1185 г. и созданием Задонщины его предпочтительно относить. (Отметим лишь, что большинство сторонников данной версии относят создание СПИ ко времени вскоре после 1185 г.)
В рамках версии вторичности СПИ мы тоже не будем специально заниматься уточнением века. Но вопроса о простой имитации или подделке коснемся.
Несколько забегая вперед, укажем, что версия «невинной имитации» обладает в данном случае гораздо меньшим правдоподобием, чем версия поддельности. Дело в том, что, как мы вскоре увидим, объем знаний, необходимых для достижения того уровня сходства с древними текстами, которым обладает СПИ, очень велик. Поэтому крайне маловероятно, чтобы кто-либо взял на себя тот огромный труд, который необходим для овладения всем этим объемом знаний, всего лишь ради удачной стилизации.
В самом деле, стилизатору вполне достаточно, чтобы его произведение производило желаемое впечатление на публику (а для этого, к тому же, обычно бывает нужно не столько реальное сходство с подлинной древностью, сколько соответствие представлениям публики). Только мистификатор будет добиваться того, чтобы его не смогли разоблачить даже специалисты.
Соответственно, в рамках версии вторичности СПИ имеет смысл рассматривать в первую очередь именно вариант с подделкой. Если бы оказалось, что даже и этот вариант не проходит, то про вариант с «невинной имитацией» уже незачем было бы и говорить.
Почти все сторонники позднего происхождения СПИ относят предполагаемого автора СПИ к XVIII веку (и даже у?же – к концу века). Это легко объясняется культурно-историческими соображениями – состоянием русского общества, первой публикацией летописей, пробуждением интереса к древности. Для более раннего времени (XV–XVII вв.) фигура фальсификатора и в самом деле выглядит очень неправдоподобно.
Ради общности мы формально допускаем фигуру фальсификатора для любого времени между созданием Задонщины и концом XVIII в. Но реально везде, где почему-либо необходима конкретизация, мы рассматриваем вариант с сочинителем XVIII века. Наши заключения относительно предполагаемого фальсификатора XVIII в. (подытоженные в § 38) таковы, что они тем более действительны для фальсификатора более ранних веков.
Таким образом, настоящая работа посвящена в первую очередь сравнению аргументации в пользу первичности (подлинности) СПИ и в пользу его поддельности (в последнем случае с преимущественным вниманием к версии о фальсификаторе XVIII века). И ниже мы в большинстве случаев ограничиваемся тем, что вместо строгого противопоставления «первичное – вторичное» рассматриваем не исчерпывающее всех логических возможностей, но для всех практических целей достаточное противопоставление «подлинное – поддельное».
Нас будет интересовать вопрос о том, что дают особенности языка СПИ для установления его подлинности или неподлинности. При этом следует подчеркнуть, что очень многое здесь уже сделано нашими предшественниками, так что значительная часть нашей работы в сущности сводится к систематизации известного[1 - Настоящая статья уже была написана, когда вышла большая статья О. Б. Страховой (2003), где обсуждается в сущности та же основная проблема. В ряде пунктов ход рассуждения в обеих работах оказался практически одинаков. Но в данном случае это настолько естественно вытекает из сути дела, что мы сочли ненужным специально устранять такие параллелизмы.].
Прочих аспектов проблемы подлинности СПИ мы почти не затрагиваем и во всяком случае не позволяем себе строить на их основе какие-либо далеко идущие заключения. В частности, в настоящей статье мы не касаемся вопроса о возможности отождествления Анонима с каким-либо конкретным лицом, а из его знаний и умений рассматриваем только те, которые имеют отношение к языку СПИ.
Ограничиваясь одной лишь лингвистической проблематикой, мы, разумеется, ни в коей мере не отрицаем значения литературоведческого, исторического и культурологического аспектов данной проблемы. Но мы, во-первых, предпочитаем в данном случае не выходить за рамки своей прямой специальности, во-вторых, полагаем, что лингвистические данные, с их относительно высокой объективностью и определенностью, могут способствовать решению проблемы более эффективно, чем области, где намного шире простор для вольной игры мнений.
Исходя из того, что обсуждаемая проблема представляет интерес для достаточно широкого круга читателей, мы считаем полезным сопровождать свое изложение пояснениями, многие из которых для специалиста излишни. Лишь небольшое число лингвистических сюжетов разбирается с подробностью, требующей некоторой филологической подготовки. В тех немногих случаях, когда обсуждение выходит за рамки лингвистики, мы обычно ограничиваемся популярным изложением известного.
§ 2. Особенности дискуссии о подлинности или неподлинности «Слова о полку Игореве» связаны прежде всего с некоторой неясностью и таинственностью обстоятельств, при которых оно стало известно общественности.
СПИ было издано в 1800 г. А. И. Мусиным-Пушкиным. По сообщению последнего, оно входило в состав приобретенного им рукописного сборника. Но способ приобретения остается не совсем ясным; А. И. Мусин-Пушкин говорил об этом скупо и уклончиво. Через 12 лет после издания СПИ сборник, как обычно считают, погиб в великом московском пожаре (правда, сохранившиеся сообщения об этом носят несколько неопределенный и не вполне надежный характер).
На всех этапах изучения СПИ безусловно преобладал взгляд на него как на подлинное древнее сочинение. Поэтому перечислять сторонников этой точки зрения нет необходимости. Здесь нужно, однако, учитывать то особое обстоятельство, что в СССР в этом вопросе свободная конкуренция версий была невозможна: версия подлинности СПИ была фактически включена в число официальных научных постулатов, сомнение в которых было равнозначно политической нелояльности.
С другой стороны, с самого момента публикации СПИ и в особенности после того, как появилось сообщение о гибели рукописи, высказывались и сомнения в его подлинности. И необходимо признать, что таинственность, которой было обставлено появление этого памятника, и театральность его гибели сильно располагали и поныне продолжают располагать к априорному недоверию.
Историю скептических выступлений можно схематически представить так.
Первая волна скептиков (так называемые скептики пушкинской эпохи) появилась вскоре после публикации памятника. Это еще не научные исследования, а главным образом выражения непосредственной субъективной оценки, с обсуждением преимущественно стиля, иногда отдельных слов (см. подробное изложение в Зимин 1963, глава 8, и 2006, глава VIII; критический обзор – Якобсон 1948: 192–195).
Второй этап скептического отношения к подлинности СПИ относится к гораздо более позднему времени. Предвестники этого этапа – Л. Леже (работы 1890-х гг.) и М. И. Успенский (работы 1920-х гг.); но главным его представителем является Андре Мазон (работы 1938–1944 гг.). Основная идея Мазона: СПИ – подделка конца XVIII века (в качестве возможных авторов подозреваются А. И. Мусин-Пушкин, Н. Н. Бантыш-Каменский; позднее Мазон счел возможной также кандидатуру Иоиля Быковского, о котором см. ниже). Гипотеза Мазона подвергнута критике во многих работах; важнейшая из них – Якобсон 1948, где положения Мазона разобраны последовательно и полно и по оценке десятков филологов разных стран (см. обзор в Якобсон 1952: 388–389) в научном смысле уничтожены.
Следующий этап составляют работы А. А. Зимина (1960-е гг., с продолжением до 1980 г. и итоговой посмертной публикацией 2006 г.). Основная идея: СПИ – сочинение архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского (1726–1798), задуманное не как фальсификат, а как стилизованное сочинение на историческую тему, которое впоследствии А. И. Мусин-Пушкин решил выдать за древнее.
Поскольку в советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в идеологическую догму, концепция А. А. Зимина по приказу сверху замалчивалась: его книгу 1963 года напечатали ротапринтом в 100 экземплярах для временной выдачи участникам разгромного обсуждения с обязанностью сдать все экземпляры после обсуждения обратно в спецхран. Не было и сколько-нибудь подробных критических публикаций с конкретным разбором его положений; опубликован лишь отчет об указанном обсуждении. Наиболее полный зарубежный критический разбор гипотезы А. А. Зимина – Якобсон 1966.
Еще более поздний этап (1970-е – 1990-е гг.) составляют работы К. Троста, М. Хендлера, Р. Айтцетмюллера и некоторых других. К. Тростом выдвинута версия о том, что СПИ принадлежит перу Н. М. Карамзина. Эта группа работ рассмотрена в настоящей книге в статье «О противниках…».
Наконец, в самые последние годы появилась версия Эдварда Кинана, согласно которой СПИ – это подделка, осуществленная знаменитым чешским лингвистом, основателем сравнительной грамматики славянских языков Йосефом Добровским (1753–1829). Эта версия рассмотрена в настоящей книге в статье «О Добровском…».
В ходе этой контроверзы выяснилось, что в вопросе о подлинности СПИ имеется заметное различие между лингвистами, с одной стороны, и литературоведами и историками, с другой. А. В. Исаченко (1941: 34–35) писал: «Именно со стороны языковедов никогда не высказывалось ни малейших сомнений в подлинности, т. е. в древности этого памятника. Серьезные сомнения высказывались исключительно филологами, заинтересованными главным образом литературно-исторической стороной вопроса, начиная со скептиков пушкинских времен и кончая современными французскими "иконокластами", по выражению А. Мазона». В 1941 г. А. В. Исаченко мог знать только о первых двух «волнах» скептиков; примечательно, однако, что его наблюдение в значительной мере сохранило силу и в дальнейшем: так, А. А. Зимин и Э. Кинан – историки, а не лингвисты; лингвистов же в лагере скептиков и поныне совсем мало.
Почему дискуссия о подлинности «Слова о полку Игореве» тянется так долго
§ 3. Почему же все-таки дискуссия о подлинности или поддельности СПИ приобрела характер вечной проблемы, превратившись в глазах многих в образец безнадежного словопрения, которое уже никогда не кончится чьей-либо научной победой?
Мы полагаем, что этому способствовали следующие основные факторы.
1. Нелингвисты совершенно не осознают мощности языка как механизма, а именно, количества и степени сложности правил, которые надо соблюсти, чтобы получить правильный текст. Легкость, с которой человек производит устные и письменные тексты на родном языке, лишает его возможности поверить в истинные масштабы той информации, которой он при этом бессознательно оперирует. Особенно доверчиво относятся к мысли о том, что некто засел за книги и научился говорить и писать на иностранном языке «как на родном», те, кто ни одним иностранным языком активно не владеет. Люди верят бойким журналистским рассказам о том, как способного русского паренька поучили в разведшколе немецкому языку, забросили в немецкий тыл и там он успешно выдавал себя за немца.
Поэтому рассказ о том, что кто-то написал безупречный длинный текст на чужом языке (или на своем, но тысячелетней давности), далекими от лингвистики людьми не воспринимается как рассказ о подвиге или чуде. Они скорее возьмутся обсуждать вопрос о том, зачем это могло автору понадобиться, чем то, как ему это удалось. Они вполне готовы допустить, например, что это было сделано между делом, в качестве озорной шутки.
Между тем как раз люди, профессионально связанные с иностранными языками, знают, какое это редчайшее чудо – человек, изучавший иностранный язык не с детства и не в условиях долголетней жизни в соответствующей стране и тем не менее достигший того, чтобы природные носители не распознавали в нем иностранца и чтобы в написанном им длинном тексте даже строгие критики не находили никаких огрехов, выдающих иностранца. Речь ведь идет не о простых вещах, вроде того, чтобы помнить, как будет «хлеб» или «ходить» или как образуется прошедшее время от такого-то глагола, а о деталях несравненно более тонких и, главное, чрезвычайно многочисленных.
Древнерусский язык – тот же иностранный. И ситуация именно такова, что никто не знает его с детства и не может пожить в стране, где на нем говорят. Единственное облегчение для имитатора здесь в том, что и другие тоже знают этот язык несовершенно. В роли экзаменаторов здесь оказываются уже не природные носители, а профессионалы, глубоко изучившие совокупность имеющихся текстов. Но есть и лишняя трудность по сравнению с живым языком: могут найтись новые древнерусские тексты (как это реально случилось, скажем, с берестяными грамотами), и на их материале могут открыться дополнительные языковые закономерности, которые невозможно было выявить на прежнем ограниченном материале, – и тогда имитация, основанная на прежнем материале, на новом уровне знаний окажется неудовлетворительной.
Самый знаменитый пример подделки древних славянских рукописей принадлежит видному деятелю чешского национального возрождения Вацлаву Ганке (1791–1861). Ученик Й. Добровского и В. Копитара, Ганка обладал очень высокой для своего времени славистической квалификацией и был необыкновенно начитан в древних рукописях. Благодаря этому его подделки – так наз. Краледворская и Зеленогорская рукописи – были действительно столь успешны, что очень долго принимались за подлинные. Но все же, когда Я. Гебауэр подверг эти сочинения тщательному высокопрофессиональному лингвистическому контролю, факт подделки выявился с полной неумолимостью. Обнаружились отклонения от норм древнечешской орфографии; слова, взятые из русского языка с ошибками в фонетическом «пересчете» с русского на древнечешский; синтаксические кальки с современного немецкого; чешские слова, употребленные в значении, которое развилось у них только в позднюю эпоху, и др. В общей сложности на 6000 слов, содержащихся в этих двух рукописях, Ганка допустил около 1000 отклонений от того, что реально наблюдается в подлинных древнечешских рукописях (подробнее см. Якобсон 1948: 220–223).
Этот пример дает достаточно ясное представление о том, как высоко лежит тот порог, которого должен достичь имитатор, пусть даже великолепно подготовленный, чтобы не на время, а навсегда обмануть своих будущих критиков-лингвистов.
Между тем многие участники дискуссии, в особенности литературоведы и историки, подозревая то или иное лицо в мистификации, с поразительной наивностью допускают, что уж с этой-то стороной дела их кандидат должен был справиться. Вот, например, как Зимин представляет себе основную задачу сочинителя СПИ: «Только человек, прошедший длительную школу риторики и пиитики, мог так легко использовать словарный материал древних литературных памятников для создания совершенно индивидуального и ни с чем несравнимого произведения поэтического искусства» (1963: 394; 2006: 332). Суметь использовать словарный материал – вот, оказывается, и вся проблема. И задавшись вопросом, «мог ли обладать писатель, живший, скажем, во второй половине XVIII века, филологическими познаниями, необходимыми для составления такого произведения» (1963: 292; почти так же в 2006: 257), Зимин в конечном счете использует в качестве ответа на этот вопрос следующую цитату из М. Н. Тихомирова: «Вообще нельзя представлять себе Москву XVIII века какой-то пустыней, где не было образованных людей» (1963: 338; 2006: 301).
Ниже мы рассмотрим более конкретно вопрос о том, какой именно степенью образованности должен был обладать «образованный человек», чтобы успешно решить такую задачу.
2. Другая причина затяжного характера дискуссии – малая доказательная сила большинства используемых в дискуссии аргументов. В громаде опубликованных работ выдвинуты сотни разнообразных соображений, которые с некоторой степенью вероятности говорят в пользу отстаиваемой данным автором версии. Но очень часто из предъявленного факта решительно ничего не вытекает с обязательностью, и даже, если взглянуть на тот же самый факт чуть иначе, он начинает выглядеть как свидетельство в пользу противоположной версии. Поэтому, как это ни поразительно, сторонники противоположных точек зрения нередко ссылаются на одни и те же факты. Вот некоторые примеры.
СПИ обнаруживает несомненную связь с русским, украинским и белорусским народным творчеством. И вот мы видим, что этот факт активно используется обеими партиями. Для одних это говорит о том, что фальсификатор мог все, что нужно, взять просто из современного ему фольклора, не углубляясь в многочисленные древние рукописи. Для их противников это, напротив, говорит о том, что произведение древнее, поскольку фольклор отражает очень древний пласт мифологии и словесного творчества.
В СПИ есть некоторое число «темных мест». И снова: для одних это свидетельство того, что Аноним кое-где не справился с трудным делом сочинения по-древнерусски (ср. «malhabiletе de l'auteur ? manier le langage ancien» [Мазон 1940: 46]); для других – свидетельство того, что произведение подлинное, потому что фальсификатору незачем было бы портить у публики впечатление, подбавляя в текст абракадабру.
Нередко авторы не замечают, что их аргументация построена по беспроигрышной схеме, в которую одинаково хорошо подходит и некий факт, и его прямая противоположность. Например, сторонник поддельности СПИ отмечает в его тексте необычное слово. Если этого слова нет ни в одном древнерусском памятнике, значит, фальсификатор его просто выдумал. Но если оно все-таки нашлось в каком-то памятнике, то еще проще – значит, именно оттуда он его и взял. И поддельность в обоих случаях подтвердилась. О методе Мазона Якобсон замечает (1948: 269): «Если "ясному" пассажу Слова соответствует "темное место" Задонщины, то это для Мазона лишнее доказательство не в пользу Слова. Но если более "темным" кажется Слово, это уже прямое свидетельство против него».
