По воскресеньям клянусь себе, что больше не буду так проводить уикэнд. Строю в течение недели планы молодой современной приличной женщины – навестить родителей, прогуляться, подышать свежим воздухом, приготовить себе полезный обед, встретиться с институтскими подругами. Но каждую пятницу карусель мнимого веселья затягивает снова. Алкоголь, глупые разговоры, ощущаемые в этот момент почти элитарными, праздник как шабаш, который кажется бесконечным, полумрак ресторанов, темнота и неоновый свет ночных клубов. И невозможно вырваться из этого круга, словно какой-то крючок держит меня в нем. Хорошо хоть сегодня Игорь был рядом. Благодаря его присутствию я хотя бы не обжималась с сомнительными типами по углам клуба.
В кабинете психолога
– На самом деле, я все время об этом помнила. Просто загнала эти воспоминания в самый угол памяти, в который старалась больше не заглядывать.
Сердце колотится, как перед экзаменом. Словно боюсь получить отметку, которая докажет мою вину в чем-то.
Мне исполнилось 10 лет. Нам дали трехкомнатную квартиру в серой панельной пятиэтажке. Чтобы ее получить, пришлось съехаться с бабушкой – папиной мамой. Больше у меня никакой нет. Она заняла комнату побольше, в 14 метров. В ней встал буфет 50-х годов из темно-коричневого дерева с выпуклыми красивыми розочками на верхних дверцах. Этот буфет то, что нравится мне в бабушке больше всего. А еще нежно-розовая шкатулка с крышкой, под прозрачным стеклом которой белые объемные цветы. Они кажутся волшебными, и я думаю, но боюсь себе в этом признаться, что когда бабушка умрет, возьму эту шкатулку. Без разрешения. Просто стащу в суете похорон.
В комнату 11 метров въехал мой письменный стол, купленный по объявлению в газете за неделю до того, как я пошла в первый класс. До меня он принадлежал какой-то девице лет 17, которая лениво демонстрировала нам его, капризно выдвинув нижнюю губу и ящик под полированной деревянной столешницей, полный лаков для ногтей.
Шифоньер с одеждой всей семьи. Маленький узбекский ковер на стену. Мой диванчик и папино раскладывающееся кресло. Это было как-то решено без меня, что папа спит в моей комнате. Я робко спросила, почему не с мамой? Вопрос был глупым. Потому что еще в старой однокомнатной квартире папа спал на раскладывающемся кресле, а мама на двуспальной кровати перед телевизором. В наушниках с проводом. Потому что она долго смотрит телевизор. И папа не может уснуть. Он сделал ей длинный провод, чтобы она могла смотреть телевизор с дивана лежа.
– А почему папа не может спать у бабушки? – осторожно спрашиваю я, надеясь, что, может быть, ситуация как-то изменится, если смогу предложить альтернативу. Внутри все сопротивляется уже принятому родительскому решению. Но я замечаю, что папа перестает смотреть на меня и его тонкие губы превращаются в бледные ниточки. Я чувствую себя виноватой. И не озвучиваю другой вариант. Можно ведь поставить телевизор ко мне в комнату, чтобы мама спала со мной. Мне телевизор не помешает, совсем наоборот. И папа сможет спокойно спать в большой комнате. Но это глупая затея, потому что папа совсем рано ложится, сразу после «Спокойной ночи, малыши», комната проходная, а он спит очень чутко. И даже если мы все будем ходить на цыпочках, все равно будем ему мешать.
Я боялась переходить из старой школы в новую. В старой мне было комфортно, потому что со всеми в классе у меня были хорошие отношения. И мне даже нравилось ездить до нее из новой квартиры несколько остановок на автобусе или троллейбусе.
Транспортная развязка очень удачная, успокаивала себя мама, когда мы получили разрешение на обмен. Еще она говорила, что в райисполкоме или где-то там сидела какая-то гнида, которая не дала разрешение на другой, лучший вариант. И поэтому пришлось согласиться на этот. Панельный дом, все слышно, но зато транспорт хорошо ходит. По нагорной части города. А в заречную мы и не ездим. Нечего там делать. Раз в год на день рождения к сестре мамы – на Автозавод, можно потерпеть поездку с пересадками. А может и хорошо, что они в заречной части. Уж слишком они не интеллигентные.
В новом классе меня как-то сразу приняли. И все девочки хотели со мной дружить. Однажды ко мне пришла пара кандидаток в подружки. Мы сидели на моем диване и болтали. Они спросили, кто спит напротив. Я сказала никто. И покраснела. А зачем он тут тогда, увидев мое смущение, спросили они. Папа отдыхает по вечерам на этом разложенном кресле. Они подозрительно, как мне показалось, переглянулись. Но, кажется, ничего не поняли. Мне было неудобно врать. Но я знала, что должна соврать.
Это папа спит со мной в комнате, в приступе дружбы призналась я Ленке, ставшей моей лучшей подружкой. Она удивилась. Потому что даже ее папа-алкоголик спал с женой на двуспальной кровати в большой комнате перед телевизором. В пьяном угаре он выгонял Ленку с матерью на улицу. Они прятались от него у подруг Ленкиной матери, живших неподалеку. Несмотря на то, что у нас такая благополучная семья, я почти завидую Ленке. Хотя чему уж тут завидовать. Разве что тому, что у ее мамы есть подруги. И у Ленки есть. И к ним все время кто-то ходит. А к моим родителям никто не ходит, и они ни к кому. И не любят, когда ко мне приходят. У нас в доме всегда тихо, словно кто-то при смерти.
Поэтому мы всегда зависаем у Ленки. Ну и еще потому, что у меня почти все время дома бабушка. И она открыто терпеть не может Ленку. Родители свою неприязнь пытаются скрывать. А мы с ней хоть и ссоримся раз в месяц насмерть, она – все, что у меня есть. И мне нравится ее вечно занятая мама и даже отец, который, когда трезвый, очень веселый, а еще он художник. А пьяным я его почему-то ни разу не видела.
«Странно как-то, – быстро говорит Ленка. – Получается, что твой папа женат на тебе, а не на твоей маме. Раз спит с тобой в комнате». В животе екает, словно я проглотила огромную ледышку. Мне становится стыдно. Что папа спит со мной в одной комнате. И страшно, что Ленка расскажет об этом всему классу. Но, несмотря на все перипетии наших отношений, она всегда держала язык за зубами.
Я вела партизанскую войну с родителями за право дружить с ней и всегда как могла защищала ее и себя от их язвительных замечаний и комментариев.
Галина, мне было особенно плохо, начиная лет с 12. Когда у меня начались месячные, когда тело стало меняться… Это постоянное присутствие отца в моем пространстве смущало и мешало. А он был таким внимательным. Отец не должен быть таким навязчиво внимательным, когда дочь вступает в подростковый возраст, – прижимаю холодные пальцы к горящим щекам, то ли хочу их остудить, то ли согреть руки. – Мне было неловко быть собой, взрослеть и спать с мужчиной в комнате на расстоянии вытянутой руки. Его жена спит в другой комнате, а он со мной. Но я не могла просто взять и сказать родителям об этом. Завуалированно, мягко, может почти без слов, но мне бы показали, что я – неблагодарная эгоистка, которая думает только о себе. Потому что родители все для меня делают. Делают все. Ради меня.
Я всхлипываю без слез.
Иногда днем, когда отец приходил с работы пораньше и ни бабушки, ни мамы не было дома, он ложился на диван перед телевизором и предлагал мне полежать рядом с ним. Я перелезала через него и ложилась у стенки. Он брал мою руку, клал себе на грудь и говорил «Как хорошо». Я цепенела от какого-то неведомого ужаса. Желания убежать и страха обидеть папу. Каждый раз в таких ситуациях меня начинало тошнить. Я говорила, что у меня болит живот, вскакивала и перелезала через спинку дивана. Лишь бы не через отца, потому что мне виделось в этом что-то неприличное.
И стыдно, стыдно, стыдно. За что, не знаю. Быть собой стыдно, быть такой, какая я есть, стыдно. Лежать рядом с папой стыдно.
Я закрываю лицо руками. И продолжаю говорить дальше.
– Он сразу начинал беспокоиться, быстро садился на диване и порывался идти за мной. Я кричала из туалета, что все в порядке, сейчас пройдет. Умывала пунцовое лицо и выходила. Я не могла поднять на него глаз, пряталась в своей комнате, в нашей с ним комнате. Но он шел за мной и говорил, что я ему всего дороже. Эти его слова прибивали меня к земле словно гири.
Я чувствую тяжесть и напряжение в затылке. Начинают дрожать уголки губ, словно челюсть тянет их вниз, а я изо всех сил пытаюсь их удержать в нужном положении.
– Оксана, дыши, – грустно говорит мне Галина. – Дыши.
Я иду по улице и хватаю открытым ртом холодный воздух. Иногда из груди вырываются звуки, похожие на стон, которые пугают меня саму. Я останавливаюсь у бьющего в глаза неоновым светом киоска и покупаю пачку легкого «Мальборо». Сажусь на пустую лавочку трамвайной остановки рядом. Не смогу до дома дойти, если не покурю.
Прикурить никак не удается. Сплевываю крупинки табака и понимаю, что пытаюсь прикурить фильтр. Наконец делаю первую затяжку, до боли в легких.
Как она сказала? Инцест? Мерзкое слово, от которого хочется брезгливо морщиться и жалеть тех бедняжек, которым его пришлось пережить. Психологический инцест. Растворенный в воздухе. Когда отец выбирает на место жены дочь.
Ночью я словно заново прожила все свое бессилие. Все свое вранье. Всегда. Везде. Нервное вздрагивание желудка, когда где-то чудится какой-то намек на что-то. На что? Ведь у нас такая благополучная семья, слышу голос отца. Только почему же я все время боюсь, что меня в чем-то уличат. Ведь у нас такая семья, в которой не к чему придраться. Родители любят, не ругают, вещи покупают, в отпуск возят. Только жизни нет.
Меня рвало. Казалось, это никогда не закончится.
На работу пойти не смогла. И на следующий день тоже. Позвонила и сказала, что у меня ротавирус.
– Что-то он тебя часто настигает, – ответил мне недовольный голос начальника. – Вроде детей маленьких у тебя нет, а поди ж ты. Где ты его цепляешь?
Я начинаю что-то мямлить про слабые места в организме. Потому что мне слышится в его словах какое-то подозрение. Словно в детстве пугаюсь. А вдруг Галина ему все рассказала?! Господи, бред какой…
– Ладно, лечись сколько нужно.
И в этом «сколько нужно» я тоже слышу намек на то, что нужно побыстрее. Иначе я… Что я тогда?
1983 год
Родители купили в магазине большой узбекский ковер на стену, от которого рябит в глазах. Папа идет впереди, ковер у него на плече. Мама нелепо пытается помочь, то подхватывая ковер сзади, то бестолково поправляя. Чего она суетится? Даже если папа уронит ковер, сейчас лето, рулон скручен наизнанку, с ним ничего не будет.
Я редко вижу папу и маму вместе. В моих детских воспоминаниях они всегда по отдельности.
Иногда они берут меня с собой на работу. И это счастье. Я ненавижу садик. Там нянечки злые как овчарки. А на кафельной лестнице пахнет или сбежавшим молоком, или подгоревшей кислой творожной запеканкой. Мне непонятно, почему в нее не добавят сахара или не польют пощедрее сладким белым соусом?
У папы на работе одни мужчины, среди них мне все-таки немного не по себе, а у мамы – женщины, и с ними уютнее. Они правда начинают сюсюкать, и мне это не нравится. А еще каждый раз с маниакальным упорством ищут сходство с мамой. Находят – глаза. Мама почему-то всегда на это говорит, что я – копия папа. Мне непонятно, почему я обязана быть на кого-то похожа. Если нет? Тогда что?
Но это можно пережить, потому что толстые женщины с базы, почему-то все в черных или темно-серых халатах, достают из глубоких карманов карамельки и угощают меня ими. Неужели они все время вот так и ходят с ними в карманах? Самая большая удача, если у кого-то оказываются то ли венгерские, то ли югославские овальные леденцы в абсолютно прозрачных фантиках без рисунка и названия. Они бывают желтые – лимонные, оранжевые – апельсиновые и малинового цвета, не знаю из чего, но они самые сладкие и вкусные. Пахнут лучше всех и мои любимые. Хотя «Му-му» или «Раковые шейки» тоже дефицит и тоже очень вкусные.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
