– Разошлись наши дорожки, разошлись…
– Что делать, Портной?– прохрипел Фикса, глядя в глаза старого уголовника.
– Ушли часов шесть назад, – бормотал под нос Портной, рассматривая следы, оставленные возле костра. – Далеко ушли, шаг у них хороший, военный. Не догоним. Ах, майор, майор…
– Что ты там бормочешь, старая грымза? – раздался крик за спиной.
Развернувшись, Портной увидел за спиной Фиксы огромный силуэт, сливающийся со стволами деревьев. Заточка вошла под ребра молодого зека. Оглянувшийся на медведя Фикса повернул голову и посмотрел в глаза Портного.
– Старый, ты чего…?
Раздался рык. Портной оттолкнул падающее тело Фиксы в сторону медведя. Бурый не изменил позы. Он смотрел на копошащегося человека. Тот собрал пожитки и попятился, выставив перед собой заточку, уходя вглубь тайги. Медведь, принюхиваясь, медленно двинулся к лежащему телу человека.
Бывшие военные и бывший представитель органов покрыли большое расстояние. Отдыхали на привале в редких, пробившихся сквозь еловые деревья лучах солнца. Они еще грели. Сбежавшие подставляли лица солнцу и вдыхали свежий осенний воздух. Семенов вслушивался в шорох оставшейся кое-где промерзшей листвы.
Ильич с трудом оттащил его, увидев, как тот склонился над старым зеком на месте последней ночевки. Пограничник знал, что тайга сделает все сама.
Ильич только раз видел карту это района. В кабинете начальника лагеря.
– Ну… у меня тут много нарушителей и диверсантов, – издевался в открытую хозяин кабинета. – Будем работать вместе?
– Так мне партия выписала льготный билет, в один конец…– Ильич выпил стопку водки, налитой из графина размером с самовар. – Здесь дорога только молодым и здоровым…
– Ну-ну, – ухмыльнулся сытым лицом майор. – Да и положение не обязывает – приказа-то на тебя всё нет и нет.
– Ну, на нет и суда нет…
Взгляд Ильича притянула интересная развязка рек, находящихся возле лагерей. Если бы не этот замысловатый узор, напоминающий рукоделье матери, он вряд ли бы знал, в какую сторону им двигаться.
– Подъем. На том свете отдохнем…
Группа шла вдоль реки к ее узкому месту. Переход через бурный поток давал возможность на вновь сооруженном плоту спуститься по другой реке. И выйти к юго-западному направлению. Там их будут искать меньше всего. Это даст огромное преимущество перед преследователями.
Разыскную команду Ильич давно списал со счетов. Его беспокоил Портной со своим взрывным напарником. Было что-то в старом зека, что говорило: это не последняя их встреча.
Они вышли к предполагаемому месту переправы. Даже на первый взгляд гряда камней говорила, что переход через реку хоть и сложен, но возможен. Это вызвало радостные улыбки на лицах. Ильич и сам ощутил облегчение. Это казалось реальной свободой. Не преследование бешеными псами – как людьми, так и животными. Не негласное противостояние с урками. Это свобода. В холодных брызгах воды. В морозном воздухе. В сгущающихся сумерках.
– Переход сегодня, плоты и спуск завтра! – Голос Ильича звенел среди шума реки.
– Есть, командир!– по-военному отдал честь Семенов.
Лица милиционера и начсклада светились. Они, видимо, до конца не верили в запланированное Ильичом. Такими он запомнил их навсегда.
Перешли не без трудностей, но быстро. Семенов едва не ускользнул в поток за мешком с остатками провианта. Выпив из фляги и растеревшись остатками, едва подсушив одежду, почти прижались вплотную к костру.
*
Людвиг вернулся с восточного фронта. Повышение по званию. Погоны оберштурмфюрера и железный крест притягивали взгляды людей на заполненных улицах Берлина. Все видели героя в молоденьком офицере. Все, кроме матери. Гертруда встретила сына на пороге их небольшого и уже слегка поникшего поместья. Матери было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что произошло с сыном за промежуток в два месяца. Точнее, что сделал он. Всхлипывая, она отхлестала его по лицу своей морщинистой рукой.
– Не надо, мама. – Людвиг перехватил ее руку и нежно прижал старушку к себе. – Это рано или поздно должно было случиться. Ты же знаешь…
Она еще долго рыдала, сгорбившись возле кованого забора, ломая от досады ветки ею же подстриженного кустарника.
Сидя напротив сына за ужином в свете свечей, она задала лишь один вопрос:
– Кто это был?
Взгляд синих глаз сына застыл на пламени свечей. Он махнул вилкой в воздухе, словно дирижерской палочкой в такт звукам доносящейся музыки.
– Это был солдат, мам, спешу тебя уверить, такой же солдат, как и я…
Людвиг скинул кусок недоеденной телятины на пол собаке. Отпил вина и мягко проговорил:
– У меня короткий отпуск, и мне надо развеяться. – Он, сняв салфетку и бросив ее на стол, театрально поклонился. – Я приглашен на вечер! Ты помнишь Георга? Мы учились вместе. Его младшая сестра окончила музыкальную школу по классу фортепьяно, грядет большой концерт, и я среди званых гостей.
Гертруда уронила руку на колени. Вилка упала на пол. Сын оказался рядом. Подняв прибор и поправив челку, он взглянул в блеклые глаза матери.
– Когда обратно? – раздалось чуть слышно.
– Завтра…
Она поправила белокурые волосы сына и зарыдала снова, закрыв лицо руками. Она просидела за столом всю ночь. Это была самая долгая ночь в ее жизни.
Людвиг был в центре внимания. Его просили рассказать о героических подвигах, о русских, о ближайших перспективах, о точной дате завоевания и порабощения вермахтом второсортных наций. Молодой человек вглядывался в светящиеся глаза и лица, понимая: как все они далеки от истины – они видят в войне лишь триумф и его празднование. Они даже не предполагают, как воняют окопы, что такое вши и как быстро распространяется запах неубранных трупов.
Даже офицеры, старшие его по званию, но застрявшие вдали от фронта, смотрели на него как на реликвию. Тем более, это был их знакомый. Или знакомый их друзей или родственников. Что говорить о женской аудитории. Взгляды полны восхищения и обещания любви до гроба. Людвиг танцевал со всеми. Он был нарасхват.
Складывалось впечатление, что он был виновником торжества, а не эта милая, с припухшими губами шатенка. Марлен. Он помнил ее пухлой милой глупышкой, которая строила ему глазки, когда он приходил в их дом после учебы. Она уже тогда оказывала знаки внимания, принося ему с кухни земляничные пирожные. А они смеялись с Георгом над ее смешной дикцией.
Теперь же она стояла возле своей матери, с томными глазами поглощая каждый жест, каждый взгляд внезапно появившегося героя. Она рвала салфетки, ревниво глядя на очередную партнершу, кружащую с ним в танце. Он видел это. И это кружило ему голову.
Людвиг не хотел останавливаться. Не хотел слушать расспросы о перспективах армии. Не хотел рассказывать – он устал. Он хотел лишь одного. И с каждым па танца он шел к этому. Когда музыка затихла, он отказал новой партнерше и, поклонившись публике, извинился и призвал всех попросить милую Мадлен исполнить одну из сонат, которая возвысила ее над всеми остальными конкурсантками.
Мадлен, слегка покраснев под аплодисменты, сделав неуклюжий шаг к роялю, остановилась. Но собравшись, грациозно поплыла к инструменту. Она села за него. Собравшиеся выдохнули. Людвиг затаил дыхание.
Играла она божественно. Не раз слышимая всеми мелодия известного мастера была слегка переделана девушкой. Она наращивала и замедляла темп, добавив несколько нот и пауз.
Георг схватил Людвига за руку и прошептал:
– Посмотри на ее руки, они великолепны, красивы и быстры…
– А я помню их измазанными земляничным вареньем…
Они оба прыснули от смеха. За что попали под критические взгляды и шиканье собравшихся.
Людвиг уже не был всеобщим героем. Мадлен. Мадлен заставляла своей игрой наслаждаться, переживать и восхищаться. Кто-то даже вытер слезу. Все-таки музыка! Она вечна. Неповторима и созидательна. А не разрушающая, как война и ее герои. Герои, несущие смерть.
Шквал оваций. Аплодисменты не затихали. Людвиг тоже рукоплескал, сбивая сухость желания игристым вином. Мадлен нашла взглядом Людвига и дала понять, что играла для него.
