Сага о Тамаре

Глава 0. Предисловие. Дни сочтены

Первое января 2020 года

– Мам! Ты пить будешь?

Я улыбаюсь. Наша бабуля любит эту шутку – сказать: «Я пришла к выводу, что мне надо пить водку. Тогда у меня ничего не болит. Наливай!» А потом еще поворчать: «Вот зять налил мне! Две капли, даже губы не намочила». Но в этот раз она грустно отвечает:

– Ой, Любочка! Наверное, нет. Что-то мне нехорошо.

– Тогда суп-пюре из морковки. Садись за праздничный стол, я тебе черпачок супа налью. Начинаются двадцатые годы, и это прикольно. Новый Год мы уже встретили, со всеми детьми переговорили. Просто пообедаем.

Она медленно и осторожно присаживается за стол, несет себя, как хрустальную вазу, наполненную до краев. Это очень больно видеть, как годы и болезни постепенно, не сразу, изменили ее.

– Одно хорошо. В зеркале себя не вижу. Я старая и страшная, как беззубая обезьяна. Мне неловко чавкать с вами за одним столом.

Ход этого привычного разговора меня несколько напрягает, в сотый раз одно и то же. И сейчас по правилам моя реплика:

– Не обращай внимания, кушай. Ты нормально выглядишь для своего возраста. Замечательная симпатичная прабабушка.

И, как всегда, думаю: «Да, хорошо, что она уже 11 лет не видит, с какой болью и сочувствием я смотрю на нее. На опутанные вздутыми черными венами ноги. На покрученные суставы когда-то ловких пальцев. На спину, когда-то горделиво ровную, где сейчас между лопаток вздулся холмик с гнездящейся внутри болью».

Она вздыхает:

– Мне повезло. У меня есть дочка.

Я отвечаю полушутя, держа нить разговора за хвостик:

– А я говорила тебе, что я тебя люблю?

Ее не собьешь.

– Тебе вот сколько приходится со мной возиться. А моя мама умерла неожиданно, хоть и болела 12 лет. Я вызвала скорую. Они сначала что-то кололи, а потом стоят и смотрят. Я волнуюсь: «Почему ничего не делаете?» Врачиха молодая такая, с длинным хвостом, решительная, говорит: «Не мешайте ей умирать! Видите, у нее ногу потянуло».

– Мама! Эту историю я слышала триста раз. Тридцать девять лет прошло. Зачем ты сегодня в праздничный день?

– Не буду, не буду. Я тогда была в шоке, как так? А сейчас понимаю, зачем тащить? Она могла остаться парализованной на несколько лет. И вообще, я всегда говорила, чтобы не быть старой, надо вовремя умирать. А здоровой умирать не хочется!

– Поживи еще.

– Да, Любочка. Мне надо пожить. Ты без меня ничего не напишешь. Мне сегодня так паршиво…

Она придвинула к себе керамическую мисочку:

– Чем ты меня кормишь? Пользуешься тем, что я не вижу?

И тут вступает в разговор третье постоянно действующее лицо этого спектакля:

– Здрасьте, Тамара Ивановна! Если бы Вы знали, чем она Вас кормит. Оно такого цвета. Я бы не ел.

– Ой, Миша, ты тут? Я тебя не видела. Здрасьте, Михаил Борисович. Тебе постричься пора, ты лохматый.

– О, так Вы же говорите, что не видите. Понятно, когда Вам выгодно, то говорите, я не вижу.

Я хмурю брови и делаю большие глаза – замолчи!

Она расстраивается почти до слез:

– Сколько раз вам объяснять? Вы мне не верите! Я вижу твою голову на фоне светлой стенки.

Я трогаю ее за руку и мягко говорю:

– Мам! Он шутит, не обращай внимания. Мы давно уже знаем, как ты видишь.

– Я не собиралась так долго жить. И зять такой попался, что не добьет.

Она вздыхает и подносит ко рту ложку:

– Вкусно. Мне все равно, как оно выглядит.

И тут происходит что-то необъяснимо ужасное и неизбежное. Язык, который только что разговаривал, становится толстым и, не помещаясь во рту, выпихивает клочки супа. Губы наоборот, истончаются и синие крапинки отчетливо видны на серых бескровных полосках. Глаза, которые всегда прикрыты от режущего яркого для них света, удивленно открываются, и чернеют зрачки узенькими точками среди выцветшего, когда-то насыщенного карего цвета. «Мамочка, мама!» Она пытается встать, то неосознанно отталкиваясь от стола, то хватаясь за скатерть. Хрипящее дыхание пугает меня больше всего, я мгновенно подхватываю ее под руки и зажимаю между столом и спинкой стула.

– Миша, скорую!

– Что сказать?

– Иванкова Тамара Ивановна. Полных 86 лет. Кардиологическую! Был инфаркт в 2006 году.

Я вытираю у нее со лба холодные капли пота, глажу по седым волосам, шепчу что-то вроде: «Держись, держись, мамочка, я люблю тебя!» Она не слышит меня. Это все. Я понимаю так – это смерть. Скорая приедет и зафиксирует смерть. Мысленно я прощалась с моей мамой много раз. Когда она попала в реанимацию с инфарктом, я первый раз испугалась, но это как-то быстро прошло. Она лежала в кардиологии и глазном отделении, но это было в порядке вещей, плановое лечение, обыденно, хлопотно, денежно, но привычно. Очень сильно меня скрутило, когда она потеряла зрение, я таскала ее по больницам и радовалась, что она не видит моих слез. «Это может быть рак глаза, и придется его удалять», – такое заявление собьет с ног кого хочешь. Но после обследования врач сказала:

– Лопнул сосуд, и сгустки крови полностью закрыли глазное дно. Вам повезло, что кровь вылилась под сетчатку, а не в мозг. Вы же понимаете? Это был бы инсульт.

И в тот раз, и позже, я была почему-то уверена – не сегодня… Но такого еще не было. Я прислонила к себе ее тяжелое обмякшее тело, все еще сидящее на стуле, она задышала ровнее и как будто заснула, тяжело похрапывая. Какое-то время, долгое, застывшее от неизвестности, как кисель, я стояла около нее, потерянная и решительная одновременно.

– Почему Вы ее не уложили?

– Как? Я ее не подниму. И стол не отодвину. А если отодвину, она упадет. И я не знаю, можно ли ее тормошить.

Мужчина-врач быстро организовал пространство, отодвинули праздничный стол с холодцом и шубой, вместе со стулом перенесли ее на диван. И она очнулась. О, чудо! И я в который раз думаю: «Хорошо, что я не наговорила ей ерунды. Типа, прощай и прости. Вроде бы я рада, что она нас покидает».

– Это был кратковременный обморок. На будущее, чтобы Вы знали, в таких случаях нужно человека уложить. Ноги чуть выше, под голову подушку.

Расспросы, кардиограммы, давление. Медики делают свое дело, загораживая ее от меня, отрывая, и я чувствую, как истончается эта ниточка, этот канат, соединяющий нас, мне так досадно, что я не могу держать ее за руку, чтобы ей не было больно и страшно. Обычно, чем хуже она себя чувствует, тем больше говорит, но не в этот раз. Я потихоньку говорю доктору:

– Посмотрите ее диагноз. Она не знает.

Он понимающе кивает и – громко:

– Инфаркта нет. Сердце в норме. Живот не болит? Вам лучше?

Она говорит:

– Доктор, у меня все в порядке.

– Что с Вами случилось? Что Вас беспокоило?

– Я сидела за столом. Мы только что говорили с моей правнучкой по скайпу. Я ей пела по-немецки.

– Вы учитель немецкого?

– Нет, что Вы! Нас в школе учительница научила «Широка страна моя родная» и песенку про музыкальную семью.

Доктор одобряюще кивает:

– А мне споете? Давайте, давайте.

И мне:

– Пусть, пусть. Ей лучше. Ничего сердечного колоть не будем. Если что, вызывайте.

Похвалил ее память и пение. И перед тем, как уходить:

– А давайте попробуем ее посадить.

Вот загадка и решилась, вылившись фонтаном алой крови изо рта…

– Капельницу! Быстро! Дайте подушку или полотенце. Ищите марселевое одеяло. У Вас есть швабра?

Я сразу понимаю, нам прямой путь в больницу. А швабра-то зачем?!

Пока мрачная медсестра с идеально-алым маникюром рассматривает тонкие полоски вен, подкладывая полотенце, мама уже вошла в свой режим «ритора», как я это называю, и надтреснутым старческим хрипловатым голосом с безупречной преподавательской дикцией вещает:

– Не выкручивай мне руку! Она у меня до конца не разгибается. А на левой руке у меня вены плохие, все в узлах. Раньше у меня вены были хорошие. Я была донором много лет. У меня третья отрицательная группа, и еще мне делали уколы, чтобы титр повысился. Я подсчитывала, за все время я сдала два ведра крови.

Ну, понеслась… Доктор отзывает меня:

– Пусть, пусть говорит. А Вы собирайте постельное, кружку, ложку, медкарточку.

Тем временем капельница пристроена на швабру вместо штатива, и мамин менторский тон продолжает в тишине плести свой четкий рисунок:

– Попала с первого раза. Ты молодец. Кожа дряблая, растекается. Я лежала в кардиологии на втором этаже. Там много лет работает Фатима, она лучше всех делает внутривенные уколы. Все больные к ней хотят, и медсестры просят ее, если у кого-то вены плохие. Ждут ее: «Вот Фатима придет и все сделает». Последний раз она была в отпуске, моя палата досталась молоденьким медсестричкам. Олечка такая хорошая девочка, ласковая, а боится, руки трясутся! Я ей говорю: «Чего ты боишься?» «Вам больно». «Да не думай ты об этом! У тебя все получится». Я им потом стихи написала.

Доктор интересуется:

– Да ну? Прочитайте.

Она помолчала немного:

– Это дочка знает. Я пишу и забываю, прочитать не могу, вот в чем беда. Только она мой почерк разбирает.

«Как я буду ее одевать? На улице мороз, а ее поднимать нельзя, плюс в руке иголка торчит».

– Мы вынесем ее на одеяле. Возьмите что-то теплое, укроете ее, в машине холодно.

Она услышала:

– Это хорошо. Год назад, когда у меня внутреннее кровотечение было, я еще покрепче была. Доктор у дочки спросила: «Бабушка ходячая? До машины дойдет?» Я сразу сказала, в машину не залезу! Они мне не поверили. Чуть руки мне не оторвали. Три бабы. И тянули меня, и толкали. Я думала, у меня сердце станет! Закинули меня на пол, как мешок, так и ехала всю дорогу.

Толкаясь боками в проемах дверей, выносим ее вместе с капельницей на одеяле. Она испуганно широко открывает невидящие глаза:

– Люба! Ты здесь?

В отличие от приветливого доктора, медсестры немногословны и пасмурны. Едем до городской больницы долго, жестко подпрыгивая на ухабах, и стоит мне об этом подумать, как мама из своего курточно-одеяльного кокона озвучивает:

– Что ж так трясет? Были бы зубы, вылетели. Хорошо, что у меня ни одного зуба нет.

В скорой действительно мороз, как на улице.

– Люба, у меня нос ледяной. Перепонки в носу, как из морозильника, вот пощупай! Как ты думаешь, почему?

Этот сводящий меня с ума диалог повторялся практически каждый день, и я должна ответить: «Значит, сердце плохо работает», но сейчас меня радует живой слабый голос из глубины одеяла, да пусть говорит что угодно, и я молюсь потихоньку, как умею, сбиваясь и повторяя снова: «Отче наш! Я не держу ее! Я только помогаю ей пройти свой путь!»

– Люб! А, Люб? У меня дочка есть, а кто за тобой будет ухаживать, как ты за мной? Хотя я лежала с женщиной…

И следует слово в слово давно известная мне история о женщине, за которой сын ухаживал и никому не доверял.

Приемник, доктор, сердито спрашивающий:

– И что Вы от нас хотите?

И пожимающий плечами в ответ на мое растерянное:

– Остановить кровотечение.

Ему больше от меня ничего не нужно. Медики не употребляют слово «рак». Опухоль, метастазы, онкология. И снова капельницы, снова – не выкручивай мне руку. Снова ледяной нос и медсестры с модными стразами на ногтях. Мне кажется или им раньше не разрешался маникюр? Я сижу в ногах у мамы на так называемой функциональной кровати, не претендуя ни на кровать, ни на стул, а после процедур сворачиваюсь кривым клубком, положив на нее руку, чтобы вскочить при малейшем ее движении…

Ночь.

– Люб, а Люб.

– Что?

– Скажи мне, когда он умер.

– Кто?

– Ты знаешь. Твой отец.

– Да не знаю я!

– Ты меня обманываешь. Чтобы не расстраивать. Не может быть, чтобы ты не знала.

– Мама, зачем мне врать? Я не знаю и мне неинтересно.

– Жаль. Ладно, может, ты и права. Зачем оно мне? Я его в гробу не видела, значит, он для меня живой. Там в моих тетрадях найдешь стих. Называется «Любаше. Важно и не срочно».

– Угу. Спи.

Да читала я этот стих. Но, если она его любила всю жизнь, это не гарантия, что я обязана его любить…

Второй день второго десятилетия двадцатого века.

– А сегодня красивое число. Ноль два ноль один двадцать двадцать. Второе января прошло под знаком зодиака «капельница».

Я пытаюсь немного развеселить, поддержать, отвлечь ее после тяжелейшего дня. Шутка ли? С 9 утра и до пяти вечера лежать под капельницами. Сумрачный доктор испросил моего согласия влить кровь. Холодок страха прилип к моим пальцам и спине:

– Она выдержит? Это же стресс для организма.

Он резко и жестко чеканит:

– Вы понимаете, что она умирает? Гемоглобин 55. Не вижу другого выхода.

Литр крови. Читаю на пластиковых контейнерах фамилии неизвестных доноров, у которых такая же третья отрицательная группа крови. Благодарю тебя, Господь милосердный, нашлись такие люди, как когда-то моя мама нашлась для других. Кажется, она про кровь не догадывается. Пусть. Так ей будет спокойнее, чтобы не заподозрила, что дела ее совсем плохи. Хорошо еще, что сердечного приступа нет, несмотря на такие перегрузки и напряжение.

Она тихо стонет и кряхтит от боли:

– Люба, я в памперсе? Хорошо. Раньше я считала это недопустимым для себя. Какое унижение, надеть памперс! А сейчас мне так тепленько…

Слабая улыбка. Похоже, у нее поднялась температура, реакция на чужую кровь.

– Совсем плохо вижу. Я так устала, сильно болит спина.

– А что ж Вы хотели, бабушка? Сколько Вам лет?

Она тут же отзывается на привычную шутку:

– Ста-ру-ха! Поняли? Вы – старуха! Говорила мне эндокринолог, а она была лет на десять старше меня. Ох, и вредная была баба! Царство ей небесное.

– Вот-вот. Все, кто тебя обидел, уже умерли.

Третье января.

– Мама, сегодня капельниц нет, я домой съезжу. Соседка по палате тоже Люба.

– Книжку привези ей почитать. «Иван да Марья».

Возвращаюсь. Соседка улыбается:

– К Тамаре Ивановне приходили врачи, предлагали ей глотнуть шлангу с лампочкой. Она лежит такая на спине в спортивных штанишках, ногу на ногу. Говорит: «Так! Сначала Вам придется сделать мне операцию!» Они переглянулись: «Какую?» Она так четко: «По замене сердца. Вот сердце мне замените, тогда и проглочу, а сейчас ни за что!» Врачи руками развели и ушли. Отшила их! Бабушка у нас молоток!

Мама подключается:

– Ишь, чего придумали, кишку глотать! Год назад сам врач сказал: «Это очень тяжелая процедура, у нее возраст, сердце больное, она не выдержит».

– Тебе полегче?

– Да. А чего я тут лежу? Забери меня домой. Уколы ты мне дома сама делаешь.

– Вставай, одевайся.

Минутная заминка.

– Ну, ты даешь. Дай мне книгу в руки.

Я достаю заботливо упрятанную в пластиковую папку нашу семейную ценность. Мама гладит глянцевые лица родителей на обложке, напряженно прищуриваясь, ищет ускользающий ракурс, пытаясь боковым зрением поймать хотя бы контуры изображения. При этом вид у нее всегда взволнованно испуганный, и меня протыкает насквозь жалость. Нет! Мы не жалеем, мы любим!

– Люба, ты здесь? Да не ты, Люба, а та Люба! Смотри. Это мои родители. Я написала о них книгу, а Люба напечатала.

Каждый раз. Я наблюдаю эту картину каждый раз. Когда кто-то близкий или случайный знакомый берет в руки эту вещь. Я не знаю, как ее лучше назвать? Больше, чем книга. Больше, чем мемуары, чем просто повествование. Уникальный предмет, артефакт, творение, вызывающее благоговейный трепет и восторг. Большой формат, хорошая белая бумага, крупный шрифт и иллюстрации-вкладыши, фотографии тридцатых годов прошлого века, письма-треугольники и другие документы, тщательно подобранные мной и обработанные моим дизайнером.

– Красивые у тебя бабушка и дедушка! Они очень похожи друг на друга.

Фото сделано в фотосалоне, простая добротная одежда, лица серьезно-мечтательно-задумчивые, светящиеся изнутри пленительным блеском молодости и ожидания счастья.

– Читайте. Книга не только красивая, но и интересная. И ни слова неправды. Тут только о жизни Ивана и Марии. А еще мы пишем продолжение, называется «Сага о Тамаре». Те, кто уже читали, удивляются, как она все это помнит?

– Так у меня преподавательская привычка. Разобраться и запомнить так, чтобы другим растолковать. Слышишь, Та-Люба? Мне нельзя умирать, пока не допишу! А знаешь, меня правнучки Томочкой называют. Мне так нравится! Раньше я была Тома, потом Тамара, много лет Тамара Ивановна, а теперь Томочка. Это Сашенька придумала, она очень на меня похожа. Дианочка поспокойнее, тихий омут, характер сдержанный, как у Любы, а Саша на одной ножке вертится, прямо, как я в детстве. Меня отец называл «наша артисточка». Я говорила: «Хочу быть на сцене! Хоть полы буду мыть, лишь бы на сцене!»

– Получилось?

– Частично. В техникуме пела со сцены, а потом… сорок два года моя работа была с шахтами связана.

– А твой муж? Умер?

Я тихонько сжимаю ее руку и отвечаю за нее:

– Вы пока книгу почитайте, а потом она Вам все расскажет.

Иногда у меня появляются сомнения, не слишком ли ее опекаю? Как только меня рядом нет, она собирает себя «в кучу» и рассказывает, рассказывает. То о родителях, то о себе, то притчи, услышанные по радио. И что интересно. Слушать других ей трудно, а говорить она может в любое время, хоть ночью разбуди, как говорится.

Четвертое января.

Ужасный день.

– Люба, сегодня уколы делает та медсестра, что и в первый день? Я догадалась. На каждом пальце перстень сверкает. Разве им разрешают? Она психическая. В вену сразу попадает, но руки у нее злые.

Я рассмеялась:

– Ну да, есть такое. Впечатление, что она у них главная. Из тех, кто поднимется над равными на одну ступеньку и начинает орать: «Эй, вы! Насекомые!» Зато она мне разрешила занять пустую кровать. Говорит: «Что Вы, как собачонка, примостились?»

Мама передернулась:

– Вот гадина.

Меня тоже покоробило такое сочувствие, но я привычно-безразлично пропустила эту колкость мимо ушей и стала на ночь передвигать кровать на колесиках через всю палату вплотную к маминой и держать руку на ее спине или плече. Иначе меня из пушки не разбудишь.

– Да ладно, забудь. Бульон будешь?

Если усадить ее лицом к окну, то видно небо. Только зимнее серое небо во все огромное больничное окно.

– Люба, это что за тени мелькают? Птицы? Я их вижу. Здорово! Их так много! «Летят перелетные птицы…» Дома я бы такого не увидела, как тут с пятого этажа.

– Тебе лучше? Все спрашивают, как там Томочка? Я пишу, попила бульончику и сидит песни поет.

– Уложи меня и давление померяй. Голова кружится.

Ну вот, как говорится, «накаркала» сердечный притсуп. Пульс частит, спотыкается сердце. И таблетка не помогает. Бегу на 1-й этаж в аптеку за ампулой и к медсестре:

– Сделайте внутривенно!

– Без назначения не могу, а врачей сегодня нет.

– Дежурный врач?

– В другом отделении.

Пожатие плечика под безукоризненно-белым элегантным халатиком вызывает мягкий блеск массивной золотой цепочки, свесившейся над тонометром.

– Давление пониженное, в пределах нормы.

Так и бегаю я по коридору, то в палату, то в манипуляцию, где восседает наша царица медицины в отдельно взятом хирургическом отделении.

– Не проходит! Дома бы я скорую вызвала, и они укол сделали!

– Я спускалась к дежурному врачу на 4-й этаж. Он не имеет права назначить. В терапию звонила, сказали, померяйте давление.

Мама дрожит в такт мельтешащему сердцу и теряет сознание. А эта… гадина, стоя у ее постели, раздраженно спрашивает:

– И что я должна сделать? У меня списание.

Мне хочется спросить: «Кого? Умерших?», но понимаю, она совсем не об этом, она прозаично и буднично оформляет расход бюджетных лекарств.

А что должна сделать я?!

– Не смотри на меня, это очень тяжело…

Она шепчет, а я понимаю, я знаю (она говорила это сто раз!) – тяжело видеть, как близкий человек умирает, это потрясение на всю жизнь…

Какое бы ни было изношенное сердце, но оно успокоилось, перестал скакать пульс. Я держу ее за руку и размышляю, как легко двинуть кони в семиэтажном хирургическом корпусе, напичканном медиками.

– Мама, ты как?

Слабый шепот:

– Не получилось.

– Что?

– Не получилось, как я хотела. Не получилось умереть.

Три раза за полдня у мамы возобновлялся приступ, три раза она теряла сознание. Ночью кряхтит:

– Спина болит. Не получилось умереть.

Я придвигаюсь вплотную, обнимаю всем телом и шепчу прямо в ухо:

– Что? Говоришь, не получилось по-твоему?

– Да, Любочка. А я так распланировала все.

– Снова твоя гордыня? Чтобы все под контролем было. Ты только предполагаешь, а Бог располагает.

– Я знаю. Если суждено умереть, то и скорая в снегу застрянет, и не то лекарство кто-то введет по ошибке.

– Помнишь анекдот про внутренний голос?

– Нет. Расскажи.

– Скачет ковбой по прерии, а за ним краснокожие гонятся. Думает: «Это конец», но внутренний голос говорит: «Нет! Это еще не конец! Убей вождя!» Он поворачивается, бах! Убил вождя. Внутренний голос говорит: «А вот теперь тебе точно конец!»

Мама тихонько смеется, а я продолжаю:

– Так что, извините, бабушка, какой-такой Вам конец? Ты своего вождя еще не убила!

Пятое января.

Врачей никого. Снова пульс 130. Медсестра сменилась, но я уже понимаю эту систему, они без врача не чихнут, и пристаю к ней неотвязно:

– Вызовите дежурного из другого отделения. Кардиолог нас всегда предупреждает, чтобы не затягивали с приступом!

Добилась, вызвали этого хирурга, а тот терапевта, назначили сердечные уколы и таблетки. Капали до 11 ночи, а пульс так и не снизился.

– Любочка, я боюсь спать. Так я хоть меры вовремя могу принять, а во сне… А вдруг я умру?

Я неотступно думаю об этом. Как Бог распорядится? Как лучше для нее, умереть без сознания или в здравом уме и трезвой памяти? А я? Что мне отмеряно? Быть рядом или отлучиться на минуту?

Шестое января.

Бока на комковатом матрасе начинают печь огнем, стоит лишь прилечь. Полночи провозившись с капельницами и с бродившими, как скисший компот, мыслями, я встаю с кровати совершенно разбитая. Но по традиции, первая половина дня проходит идеально. Давление? В норме. Пульс? Отличный. Самочувствие? Бодрое. Господи, ты дал нам хлеб наш насущный на этот день. Живем по Священному Писанию сегодняшним днем, не загадывая на завтра.

– Мама, я с батюшкой договорилась, приведу его прямо в палату. Проведет исповедование и соборование. Ты же хотела.

– Да, я очень сожалею, что раньше в храм не ходила. Сначала не хотела, а потом не могла. А что я должна ему говорить?

– Он сам спросит, какие у тебя грехи.

– О, грехов у меня! На Пасху окна мыла? Да. Матюкалась? Да. С чужим мужем спала. И главное, против Бога боролась, политзанятия проводила, воинствующий атеизм называется.

– Вот все ему и расскажешь.

Не скажу ей, как священнослужитель отчитал меня:

– Сегодня праздничный день, у меня минуты свободной нет. Приду через неделю. Ваша мать какой храм посещала? Вообще не ходила? А Вы знаете, что таинство соборования только для прихожан? Они понимают каждое слово.

– Через неделю… нас могут уже выписать.

Однако, он все же пришел. Попросил в коридор выйти и совершил все положенные обряды. По дороге назад в храм он уже более спокойно сказал:

– Пусть молится. «Отче наш» она знает.

Первые двое суток в больнице для таких «кровотеченцев» полностью голодная диета, а теперь «поставили на довольствие» и кормят на удивление прилично – больничный жиденький гречневый суп, рисовая кашка и даже паровая тефтеля из курочки. Покормила ее, усадив лицом к небу с летящими стаями птиц, устроила снова среди подушек и прошу соседку Любу:

– Поговорите с ней, а я посплю.

К ней подружка пришла из другой палаты, они с удовольствием мамины бесконечные рассказы слушают, которые я уже выучила наизусть, а я провалилась в сон. Сколько я спала, не знаю, и тут приносят ужин. Эта чужая женщина стоит надо мной и спрашивает:

– Вам кисель брать?

Ухмылка у нее какая-то многозначительная, притворная, трогает меня за руку, а я как будто вынырнула откуда-то, у меня сон продолжается и такое чувство вины сумасшедшее! Впечатление, что я что-то ужасное натворила и не помню ничего, как в детективах бывает. Если бы у меня в руках был нож и море крови, я бы поверила, что кого-то в беспамятстве зарезала…

Седьмое января

Никита, [07.01.20 14:34] Как там Томочка?

Любовь, [07.01.20 14:36] Неплохо. Усадила ее, напоила бульончиком, лежит, про Бога задвигает. Я переживала, что будет сильно спина болеть, обезбаливающие уже неделю не делали, но, видимо, организм очистился, да и молодой крови влили литру))

Никита, [07.01.20 14:40] Передавай бабушке привет от первенького внучка. И не давай залеживаться.