– За что? – начал я было протестовать.
– Там тебя оденут, а за что – потом придумают.
Я пытался возмущаться, но майор меня успокоил:
– Лучше в тюрьму, чем в психушку. Из тюрьмы ты хоть когда-нибудь да выйдешь.
Потом два милиционера вывели меня на улицу, усадили в «раковую шейку» и повезли в тюрьму.
Там меня долго водили по коридорам, пока не засунули в комнату без окон. Конвоировавший меня сержант сказал, чтобы я ждал. Через полчаса сержант вернулся и вручил мне трусы, майку, штаны и рубашку, последние когда-то, вероятно, составляли спортивный костюм.
– А подойдет? – нагло спросил я.
– Тебе теперь все подойдет, – и протянул пару сильно поношенных кедов.
– А носки? – спросил я.
– Обойдешься без носков.
Кеды оказались в самый раз.
– А теперь в камеру.
Камерой была комната метров на десять, по стенам три двухъярусных кровати, в центре стол, на окошке решетка. Сидевший за столом интеллигентного вида субъект вопросительно посмотрел на меня. Я поздоровался.
– По какой статье? – спросил он.
– Пока не знаю, – ответил я и рассказал свою историю.
– Откуда одежонка?
– Думаю, сняли с покойника.
– Точно. Тут у нас недавно один помер. Болел, говорят. Глядишь, болезнь и не заразная.
– А ты по какой статье? – поинтересовался я.
– Мне инкриминируют похищение большой суммы. Я бухгалтер. Если бы я знал, за какую сумму меня посадят, я бы заблаговременно украл эту сумму и перед тюрьмой пожил бы в свое удовольствие. Как говорится, а вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь.
Я не понял, к чему он привел пословицу, но сочувствие выразил.
– Тебе следователя назначили? – спросил он.
– Пока нет.
– Главное, чтобы не Кубик.
– Это что такое? – поинтересовался я.
– Ты правильно спросил: «что такое». Ты понимаешь, он – кубик: снизу у него много, а сверху, где у нормальных людей голова, у него заострение. Так что не кубик, а пирамида. Мне, по правде говоря, не стоит по поводу его фамилии злословить, так как я сам Треугольников, но, как говорится, береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет.
На этот раз с пословицей он угадал: береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет. Это про меня.
Треугольников прислушался, потом спросил:
– Ты слышишь?
Я ничего не слышал.
– Это шум. Сейчас нас поведут обедать.
И действительно, открылась дверь, вошел конвоир:
– На обед.
Обед был очень кстати, ибо я не ел со вчерашнего дня, и тюремная трапеза показалась мне даже вкусной. Потом нас вернули в камеру.
– Какое место выберешь? – спросил меня Треугольников.
Не будучи уверенным в сексуальной ориентации сокамерника, я выбрал место на втором ярусе.
Он вынул из-под матраца колоду карт:
– В шахматы играешь?
– Нет, – ответил я.
– И я. Тогда в карты. Не на деньги, на интерес.
Я согласился, и до ужина мы играли в какую-то ранее неизвестную мне игру, которую он называл «матросский вист». Я выслушал с десяток пословиц и должен признать, что знал он совсем редкие. Например: была у собаки хата, дождь пошел – она сгорела. Я с грустью подумал, что, так как хаты у меня нет, то и гореть нечему.
Ужин. Потом снова «матросский вист». После недели ночевки на вокзалах и небольших возможностей в отношении питания такая жизнь мне не показалась тяжелой.
* * *
– Что снилось тебе в первую ночь? – спросил меня утром сокамерник. – Ничто так не располагает к философскому переосмыслению жизни, как первая ночь на арестантском матрасе.
– Мне снился Чацкий. «Все гонят, все клянут, мучителей толпа…»
– Не к добру это. Тебя посадят.
– За что?
– Чацкий успел смыться, а у тебя не получилось, тебя посадят.
После завтрака меня призвали в какую-то комнату с большим столом, на котором стоял бюст Дзержинского. За столом сидел майор; так как у него была очень большая голова, я догадался, что это – не Кубик. Он стал меня расспрашивать, кто я такой.
Я честно рассказал, что родился в Москве, мать – учительница, умерла три года назад; об отце мне говорили по-разному, я его ни разу не видел, а те, кто его знал, уверяли меня, что я многого не потерял. Учился в театральном вузе. Потом театр, откуда меня выгнали по собственному желанию. Рассказал и про свои приключения в бане.