Обыскав остяка, Лёвка воскликнул: «Ага!» – вытащив у него из-за пазухи короткую деревянную стрелу с железным наконечником.
– Что это?! – вытаращил Тимошка глаза на стрелу с какими-то знаками, искусно вырезанными по всему ее древку.
– Знамо дело, – сказал Лёвка и стал рассматривать странную находку, которая отличалась от обычных охотничьих стрел инородцев. – Что-то… похоже… – нерешительно пробормотал он.
– А ты спытай его, – предложил Тимошка приятелю и ткнул остяка кулаком в бок: «А ну говори!»
– Не скажет, знаю я их, – сказал Лёвка, косясь взглядом на понуро стоявшего на коленках пленника. – Вот ведь какой занятный народишко: здесь – крепок, а в острожке враз станет хлипкий.
– Его сейчас надо бить, – продолжал подзуживать Тимошка приятеля.
И Лёвка увидел на его физиономии ехидную ухмылку. Тот как будто говорил ему: «Сомневаешься? Испытай, первым все узнаешь. Воеводе покажешь службу. Испытай, испытай!»…
И на Лёвку больше всего подействовала именно эта ухмылка Тимошки. Он завернул в тряпочку стрелу и сунул в мешок.
– Значит, молчиш-шь! – подходя к остяку, тихо сказал он так, что получилось похоже на шипение змеи, которая в гневе предупреждает, что она нервничает, плохо соображает, поэтому горе тому, кто не уступит ей дорогу. – Сейчас я заставлю тебя говорить: и кто ты таков, и откуда пришел, и что за стрела с такими шайтанами…
Он приподнял одной рукой остяка, а другой – коротким сильным ударом опрокинул его на землю. Не спеша, он снова поднял и снова уложил его. Остяка он бил долго. Но все было напрасно. Тот так ничего и не сказал. Уморившись, Лёвка поднял с земли бесчувственного пленника и забросил в шитик.
Казаки переночевали на берегу реки, а утром, поразмыслив, двинулись назад, в Березов.
В острожке они сразу притащили остяка в съезжую. Там они никого не застали и пошли на двор к Юрию Стромилову, второму воеводе. Тот, когда увидел стрелу, забеспокоился, тут же отправил одного казака к Волынскому: сообщить ему об этом. Другого же он послал наказать всем служилым о сборе в съезжей.
И на следующий день воеводская была набита людьми, в ней стало душно и шумно.
Пришел первый воевода Степан Волынский, молодой, скуластый, в опрятном кафтане. Он снял его, бережно положил на лавку и сел за стол рядом со Стромиловым. Буркнув что-то ему, он нетерпеливо стукнул рукой по столу: «Тихо-о!» – призывая всех к порядку, чтобы начать дело.
– Товарищи, казаки принесли вот эту вещицу! – показал он стрелу. – Похоже, затевается какая-то смута! Посмотрите, что скажете?
Стрела пошла по рукам.
– Иван Мокринский знает, – сказал казачий атаман Истома Аргунов.
– Ты дело говори! – насупился Волынский. – Где сейчас твой Мокринский? На Москве! Потом на Устюг, на Чиво-озеро поедет – за железом. Вернется по летнему пути следующего года, не раньше.
– Это же изменная стрела! – уверенно заявил Ивашка Лихачев, опытный ясачник, знаток обычаев остяков. – Всегда ходила в прошлом, когда остяк затевал обманку!
– Одиннадцать, – пересчитал знаки Стромилов и, зевнув, машинально перекрестил свой рот, скосил глаза на Волынского.
Тот недолюбливал его вот за эту показную набожность и выговаривал ему, что он ведет себя не по месту… «Ты воевода, при мне, и не позорь меня! А нет…!»… И тут он обычно прямил в словах, по-воеводски… А Стромилов хмурил лоб и обижался. Это он-то, и не по месту!.. Да если бы этот, Меньшого сын, Степка Волынский, знал, по каким службам он-то, Юшка Стромилов, уже водился. Тот вон был стольником на свадьбе у Расстриги с Маринкой, и все говорит об этом, уже надоел всем. А он-то, Юшка, ходил в приставах при после от шаха Аббаса за добрый десяток лет до того. И помалкивает о том. Встречал же он того посла еще у Нижнего Новгорода от Посольского приказа. А тот шахский посол, Анди-бек, добивался свидания по какому-то тайному делу с государевым шурином, Борисом Годуновым. И Юшка водил посла на ту их тайную встречу… А потом, почти через год, осенью он провожал посла до Астрахани… Так что повидал он уже многое, научен…
– Да, поперек резаны, – уточнил Ивашка и с чего-то повеселел. – Это мы! Из Сугмут-ваш[26 - Сугмут-ваш – дословно: «городок из березы» (остяц.), стоявший когда-то в нескольких верстах от построенного русскими острога, давший таким образом имя знаменитому Березовскому острогу.], духи-де придут за нами!
– Калгашка точно видел такие! В годовальщиках сейчас, на Мангазее! – крикнул какой-то конопатый казак из задних рядов.
Казаки и промысловики заговорили вразнобой.
И Волынский, государев стольник, человек по натуре терпеливый, молча закачал головой, наблюдая за речистой казацкой канителью, с воспоминанием о каких-то походах, приметах и еще бог знает о чем, что казаки приплетают всегда не к месту.
– Ладно, к делу! – остановил он их и приказал атаману: «Истома, веди остяка на допрос!»
Кочегомку, так звали остяка, а в этом он не запирался и признался еще Лёвке, привели в съезжую. Просидев ночь в тюремной каморке, он приуныл.
Вслед за ним пришел палач и разложил на лавке свой набор инструментов, предписанный ему по штату: щипцы, деревянные колодки, железные подвесные крючья дыбы и жаровню. Вытряхнул он из мешка еще какие-то мелкие железки, ремешки и веревочки.
– Готово, Степан Иванович! – доложил он Волынскому и оценивающим взглядом окинул тщедушную фигуру остяка. – Что делать с этим-то?
– Пытай, чтобы заговорил.
– Это мы разом. При мне еще никто не запирался долго. Сейчас все скажет: и что надо и не надо…
Палач был человеком из себя неприметным, серым, но уж больно словоохотливым. Это в Березове знали все и терпеливо сносили его болтовню, опасаясь, что, грешным делом, могут попасть к нему в руки, и лучше не заводить с ним вражды.
– Вот иные не думают о вашем брате, – кинул он мельком взгляд на казаков. – Им бы только получать государево жалование. А как сробит – это не их-де сторона. Сделает кое-как и вся тут. Не-е, ты так подай, чтобы самому приятно было смотреть и другим тоже. Ноздри не умеют рвать!.. Ну вот поглядите – разве это работа?! – загорячился он, показывая на Лёвку с безобразно разорванным носом. – Вот если бы ты попал ко мне, не к поляку, имел бы опрятную физиономию. Порвал бы так – видно было б, беглый. Однако и бабы от тебя б не отворачивались. Сейчас же от твоей рожи помереть можно, – ухмыльнулся он. – У-у, страшилище! Га-га!.. Поляк, он ведь не умеет мастерить, не приучен. Не то что наш брат. Вот и не искусник. Ты же позови меня и попроси. Я так сомну – нетомленым будет. Внутри все оборву, а снаружи новиком оставлю… Яков Борятинский засомневался, однако ж, делал ли я дело, когда пытал Басаргу. Тоже по изменному заводу. Испортил он тогда мою работу: повесил остяка. Я просил оставить. Хотел поглядеть: сколько протянет. Басарга-то был не чета нынешним, вот этим, – ткнул он пальцем в Кочегомку, который следил за каждым его движением, разглядывал странные железки, непохожие ни на охотничьи, ни на воинские, и не подозревал, что их готовят для него. – Крепкий был, терпеливый. Да и я то ж терпеливый. Вот только оплошал, поспешил, смял по-быстрому. Потом уже понял – брать его надо было с умом… Другие-то, те хлипче оказались, не моей руки товар…
Он взял большие, с длинными ручками железные щипцы, похожие на кузнецкие клещи, и, пробуя, щелкнул ими пару раз.
От этого звука Лёвка вздрогнул, судорожно сглотнул слюну и быстро отвел взгляд в сторону. В одно мгновение у него перед глазами пронеслось лицо палача под Полоцком, когда тот допытывался от него что-то, чего Лёвка и не знал-то никогда…
Палач завел остяку за спину руки, надел наручи и защелкнул замок, продолжая монотонно бубнить между делом.
– При покойном государе, Борисе Федоровиче, служил я у Семена Никитича, его троюродного брата, на Пыточном, – с гордостью обвел он взглядом служилых. – Работы хватало, невпроворот. Это здесь сноровка убавилась. А при государе-то дел всегда много. В одиночку-то и не управиться. Семен Никитич любил порядок. И все чтобы тайно было: бояре ходили через нас. Я уже не говорю о такой мелкоте, как стрельцы… Бояре-то, народ рыхлый телом. С ними работать тяжко. Остяки-то и вогулы жилисты. Его тянешь, он гнется, ан ничего – дюжит. Вот только одну ее, матушку, – ласково погладил он рукой жаровню, – не выносят. К огню не привычны… При царе Димитрии меня сослали сюда. Говорят, за боярина Александра Романова. Он приходился ему каким-то дядькой, али, бог знает, еще кем…
Он перекинул через матицу веревку и потянул ее на себя. Руки у остяка поползли вверх, сухое смуглое тело изогнулось под потолком дугой… И вдруг остяк как-то ловко вывернул лопатки, крутанулся и свободно завис над полом на вытянутых руках.
– Ого! – восхищенно вырвалось у Лёвки, а когда он увидел досадливое выражение на лице палача, то загоготал над ним: «Гы-гы-гы!»
– Ловок, – тихо пробурчал палач. – Такие не гожи на дыбу… Жарком надо, жарком…
Он развел в жаровне огонь, подкинул в нее древесных углей, раздул их мехами, раскалил до бела и сунул жаровню под ноги остяку. Тот взвизгнул по-детски тонким голоском, дернулся вверх и закачался на веревке. Тогда он опустил его вниз и усадил на лавку. Защелкнув на ногах у него колодки, он снова пододвинул жаровню к его голым пяткам.
Только теперь до Кочегомки окончательно дошел смысл всех приготовлений человека, который говорил тихо, ласково, и показался ему дружелюбным. Какое-то мгновение он молчал, затем по избе пронесся животный вой: «А-аа!»
По знаку воеводы палач отставил жаровню в сторону, но так, чтобы Кочегомка видел ее.
А Волынский подошел к остяку и жестким голосом стал допрашивать его: «Куда и за чем шел?! От кого получил стрелу?!»
– Анна, Анна Алачева, Игичея Алачева! – запричитал Кочегомка, извиваясь всем телом и безуспешно пытаясь вытащить из колодок ноги.
– Еще кто?! Кто еще был на измене?! – закричал воевода так, что на высоком лбу у него выступили капли пота.
Кочегомка что-то невнятно пробормотал и замолчал.
– А ну подбавь жарку! – крикнул Волынский палачу, обозленный упорством остяка.
Палач неспешно раздул потухшую было жаровню и опять сунул ее под ноги остяку. Кочегомка заверещал, дернулся и глухо стукнулся головой о лавку. А по избе пополз удушливый запах паленого мяса.
– Ну, ты, деловой, языка заморишь! – неприязненно бросил Волынский палачу.
