Взгляд красавицы горел презреньем, можно было не сомневаться, что она, как и прежде старуха, не примет никаких оправданий. Платон молча поклонился старой графине, а для её молодой компаньонки даже пробормотал:
– Извините за беспокойство…
Ответа не последовало. Горчаков на мгновение задержался в дверях, вглядываясь в лицо девушки, так похожей на его мать. Та надменно вздёрнула подбородок, пухлый рот сложился в брезгливую гримасу, а взгляд её глаз стал ледяным. Но чары рассеялись, и Платон вдруг осознал, что эта высокомерная барышня ему никто. Чужая. Незнакомая и неприятная женщина. Всего лишь похожая на мать, да и то не слишком. У матери глаза были ярко-синими, а у незнакомки они отливали необычным лавандовым блеском. К тому же княгиня Горчакова, как бы она в жизни ни ошибалась, всегда оставалась живой и страстной, а эта безупречная мадемуазель выглядела холодной, как ледышка. Не приведи бог оказаться рядом с такой моралисткой!
«Попробовал жить по совести – и получил промеж глаз», – констатировал Платон, усаживаясь в сани. Что ж, по крайней мере, он попытался, не хотят – не нужно.
Кучер тронул. Пока Горчаков пребывал в доме старой графини, пошёл снег, и теперь крошечные белые блестки переливались в отсветах фонарей. За гранью световых пятен тьма казалась совсем непроглядной, плотной, морозно-опасной. Шагни чуть в сторону из золотистого круга, и поглотит тебя чёрная мгла, будто и не жил ты вовсе. Именно это Платон теперь и чувствовал: свет в его жизни погас, а морозная чернота беспощадно выжгла ему душу. Так, может, это и хорошо, что у него не осталось надежд? Зачем вообще оправдываться? Кому нужны его покаяния и объяснения? Одни иллюзии!.. Да пропади оно пропадом – людское мнение!
Мороз прихватил щёки. Платон растёр их, жестко, до боли давя на кожу. Вроде бы помогло: он вновь почувствовал себя офицером, командиром полка, мужчиной, наконец. Посещение обернулось ушатом холодной воды, но, как видно, это ему и требовалось. Воля его проснулась, а слабость исчезла. Горчаков подумал о собственных делах и больше уже не колебался. Всё просто, как дважды два: завтра он пойдет на свидание с братом, а сегодня, не откладывая ни на минуту, напишет матери. Когда-то он обещал, что станет опекуном своим младшим братьям, пришло время держать ответ.
Впрочем, принять решение оказалось легче, чем его выполнить. Почти час просидел Платон над чистым листом, не зная, что и как писать. Это не стало для него новостью. Письмо всегда рождалось мучительно, и те несколько строк, что в итоге выходили из-под его пера, оказывались язвительно-любезными. Прошло семнадцать лет, а рана кровоточила, и лишь сегодняшняя встреча в доме старой графини что-то сместила в душе Платона. Эта надменная молодая девица так походила на его мать и в то же время была её полной противоположностью. Ледяное презрение во взгляде и то невозмутимое спокойствие, с каким она выгнала его, взбесили Платона.
«Ничего не знает, а берётся судить, – распаляясь гневом, обвинял он незнакомку. – Какая наглость! Как можно выносить приговор только на основании чужих суждений, не дав человеку оправдаться?.. Даже не выслушав?!»
Впечатления оказались на удивление мерзкими. Сначала его посчитали трусом, потом подлецом, да ещё и слизняком, жаждущим отпущения грехов. Хотя, если уж быть до конца честным, он действительно хотел, чтобы Софья Алексеевна его простила. Зная о неизбежности отказа, Платон просто не мог второй раз пройти через напрасные унижения и хотел, чтобы графиня Чернышёва поняла это.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
