Железо звякнуло о железо – Джахан извлекла пулю и бросила её в металлическую кювету.
– Посуши рану и можно зашивать, Макс.
Шейнерман с осторожной брезгливостью взялся за кривую хирургическую иглу. Он терпеть не мог крови и возни с пострадавшими!..
Джахан проверила пульс и давление раненого и, по очереди оттянув веки, посмотрела в зрачки. После чего стянула перчатки и маску. Паша-Суета лежал на обеденном столе, застеленном стерильной белой тканью. Над ним была пристроена мощная лампа на суставчатой ноге.
Макс наложил последний шов и погасил лампу. Сразу стало темно, как будто за окнами наступила ночь.
– Сварить тебе кофе?
Джахан повернулась к нему спиной, и он развязал завязки на её халате. Свой Макс развязывать не стал, оторвал завязки, да и все дела. Джахан собирала перчатки, маски, тампоны и халаты в чёрный мешок.
– Сколько он проспит?
– Я думаю, еще с полчаса. Точнее сказать трудно. Нам придётся переложить его на кровать. Со стола он упадёт.
– Давай сначала кофе.
Джахан ушла на кухню. Там полилась вода, зашумела кофемолка и сразу, потеснив запах операционной, свежо и остро запахло кофе. Себе она заварила чай.
Они сидели по обе стороны круглого обеденного стола, одинаково вытянув ноги, прихлёбывали из чашек и молча гордились собой и проделанной работой.
– Не сердись на неё, – сказал Макс спустя время. – Она так понимает свою задачу.
– Я не хочу за ней подчищать, – отрезала Джахан. – Это как раз не моя задача!
– Хабаров разрешил ей вмешаться, она так и сделала.
– Она развлекается, а я вынуждена возиться с последствиями её развлечений.
– Джо, сколько лет мы знакомы?
– Пожалуйста, без восклицаний, Макс.
Шейнерман одним глотком допил кофе.
– Даша самая лучшая в своём деле.
– Я тоже самая лучшая в своём. И ты лучший. И Хабаров. Только поэтому мы вместе.
– Только поэтому? – переспросил Макс, и она не стала отвечать.
Они переложили Пашу на диван – он открыл мутные глаза и сразу же закрыл – и разошлись по своим комнатам. Джахан уволокла лампу на суставчатой ноге и горелку. Она привыкла работать чётко и без пауз, вынужденные задержки вроде сегодняшней операции её злили и сбивали с мысли.
…На самом деле девчонка ни в чём не виновата, это понятно. И злится она не на неё, а на Хабарова. Как будто нельзя добыть необходимые сведения быстро и бесшумно!.. Джахан разузнала бы всё и без человека, спасением жизни которого она вынуждена была заниматься два часа подряд. Она вообще предпочитала не связываться с людьми, добывать сведения из документов и… химических опытов! Сейчас ей нужно классифицировать яд, которым был отравлен Пётр Цветаев. Это внесёт хоть какую-то ясность в картину, которая пока никак не складывается. Джахан прикидывала так и сяк, и всё равно ничего не получалось – кому под силу обвести вокруг пальца опытного спецагента? Почему он ничего не заподозрил и не дал никому знать? Где именно спрятано то, что они… ищут? Кто им противостоит? Как это вышло, что Алексей Хабаров не заметил слежки и угодил под стрельбу – в первый же день «полевой» работы?! Что ещё известно противнику об их группе?..
Джахан разложила на столе пробы с приклеенными номерами и настроила микроскоп.
…Дед, университетский преподаватель, мечтал, чтобы она стала юристом или филологом, а бабушка непременно хотела определить девочку во врачи – самая женская профессия. Маленькая Джахан любила деда и искренне старалась увлечься языкознанием или законодательной казуистикой, но бабушка, подсовывавшая в нужный момент нужные книжки, в конце концов пересилила, и Джахан поступила на хирургическое отделение. Бабушка была счастлива – в семье растёт талантливый врач! На кафедре Джахан то и дело говорили, что она талантлива. Джахан с блеском окончила институт и ординатуру и защитила первую диссертацию – легко и красиво. В семье немного недоумевали, почему девочка так часто и так надолго уезжает в командировки, но в конце концов смирились, ведь она должна находиться на передовой науки, а не сидеть на одном месте. Девочка на самом деле находилась на передовой, и бабушка так никогда и не узнала, насколько не женская профессия у внучки.
…Бедная бабушка.
Впрочем, Джахан никогда ни о чём не жалела.
…Неправда. Вот это неправда. Она жалела, что всё так получилось с Хабаровым. Она запрещала себе вспоминать, и вроде бы получалось, а потом вдруг ловила себя на мысли о нём – и стыдилась, и пугалась, вот уж на неё не похоже!.. Иногда она даже мечтала о машине времени – чтобы вернуться в ту самую точку прошлого и всё там изменить. Переделать. Пе-ре-жить.
Ну вот опять. Опять она думает о нём!..
Джахан задрала на лоб очки, в которых размечала пробы, и уставилась в микроскоп.
Макс Шейнерман прошел у неё за спиной мимо открытой двери, о чём-то её спросил, она нетерпеливо дёрнула плечом.
Макс посчитал раненому пульс и смерил давление – тот вновь открыл глаза и что-то забормотал. И пульс, и давление были в норме – насколько это возможно, – и Макс вернулся к себе.
Хлипкая книжица кроссвордов, разделённая на отдельные листы, была разложена на столе. Макс пытался найти систему в заполненных и незаполненных строчках.
…Шифр может быть очень сложным – права Джахан. А может быть очень простым – тогда прав Хабаров.
По всей видимости, кроссворды Пётр Сергеевич разгадывал постепенно, не торопясь. Некоторые клетки были заполнены синими чернилами, другие чёрными, а третьи и вовсе карандашом.
Макс открыл толстую линованную тетрадь и стал в столбик выписывать слова – отдельно синие, отдельно чёрные и отдельно карандашные.
«Китобой», выписывал Макс, «чётки», «Маяковский», «шуба», «танго», «вомбат», «аппетит», «гиппопотам», «давление», «сретение», «овчарка», «музей», «логарифм», «засов».
…Система, система. Какая тут может быть система?..
Отдельно он выписал слова, которые в кроссвордах были не угаданы. Почему-то Пётр Сергеевич не стал их вписывать. Почему?..
«Стул», «пенька», «икона», «писатель», «самолёт», «Венера», «телефон», «гаубица», «материализм», «Урал», «мастиф», «липа», «решето».
Он знал, что рано или поздно мозг зацепится за что-то и закономерность станет ясна.
Макс Шейнерман учился в физтехе, и проще всего ему давалась математическая логика. Ему вообще нравились отвлечённости, абстракции вроде «почти периодических функций», и чем сложнее была математическая модель, тем больше Максу нравилось в ней копаться. Отец-физик увлечений сына не понимал.
«Интересно то, что повествует об устройстве мира, – говорил он с воодушевлением, – а ты копаешься в каких-то мёртвых формах!»
«Может, они и мёртвые, – отвечал семнадцатилетний Макс, – зато очень красивые».
«Это красота без души, – горячился отец. – И вообще математика – всего лишь аппарат, прикладная штука. Заниматься ею отдельно от физики смешно!»
Когда Макс увлёкся криптологией, отец вообще перестал его понимать.
«Ты зря тратишь время, – убеждал он. – Ещё возьмись за расшифровку египетских иероглифов, пташек этих, лун и пляшущих человечков!»
«Да их расшифровали давно, – с досадой говорил сын, – и нет там ни иероглифов, ни пляшущих человечков, папа!»
«Стул», «китобой», «пенька», «сретение», «чётки», «овчарка», «икона», «писатель», «танго», «аппетит», «самолёт», «музей»…
