Гай, восхищенный этим спектаклем, пробормотал: «Изумительно!» – и Якимов польщенно улыбнулся.
Остальные же, хотя и слушали с удовольствием, были смущены тем, что подобную историю подают как анекдот, но когда Якимов развел руками и сказал: «Только вообразите, ваш бедный старый Яки – уполномоченный военный корреспондент!» – лицо его выразило такое комическое смирение перед столь невероятным поворотом, что они вдруг растаяли. Даже мрачная Софи смягчилась. Он объединил их теплом общего веселья, и пусть на один миг, но они сочли его даром свыше – их Яки, бедного старого Яки. Его рост, странное лицо, худая фигура, большие кроткие глаза и, главное, его скромность – они любили его за эти черты.
Добсон, очевидно, уже слышал этот рассказ. Подняв взгляд от счета, он улыбнулся произведенному эффекту. Когда смех утих, Софи, которая не смеялась, с крайне серьезным видом перехватила инициативу:
– По-моему, быть журналистом не так уж и сложно. Я была журналистом. Моя газета была антифашистской, поэтому мне теперь будет нелегко. Возможно, сюда придут нацисты. Понимаете?
Якимов моргал и, очевидно, не понимал ничего. Она раздраженно рассмеялась:
– Вы хотя бы слышали о нацистах?
– Наглисты, дорогая моя, я их так называю, – хихикнул он. – Не знаю, что с ними случилось. Начинали они вроде бы прилично, но где-то перегнули палку. Теперь их никто не любит.
Инчкейп расхохотался.
– Исчерпывающее описание ситуации! – сказал он.
Софи уставилась на Якимова в упор.
– Нацисты – очень дурные люди, – сказала она. – Я как-то раз была в Берлине на празднике – понимаете? – и мне навстречу по тротуару шел нацистский офицер. Я думала, что он мне уступит, я же леди, но нет! Он оттолкнул меня, и я оказалась на дороге, по которой ехали автомобили!
– Батюшки, – сказал Якимов.
Софи открыла рот, чтобы продолжать, но тут в разговор вмешалась Гарриет.
– Скажите, это вы когда-то покрасили окна в черный цвет? – спросила она.
– Что же, дорогая, это действительно был я.
– Расскажите, в чем было дело?
– В другой раз, пожалуй. Это несколько эксцентричная и очень давняя история. Дело было вскоре после окончания школы.
Софи, которая до этого угрюмо наблюдала за Гарриет, теперь победоносно заулыбалась. Гарриет с удивлением поняла, что в отказе Якимова Софи усмотрела очко в свою пользу.
Гарриет не предвидела возможности появления какой-нибудь Софи. И очень зря. Всегда находился кто-то вроде нее. Кроме того, даже если Гай и не поощрял поведение Софи, его природное дружелюбие легко было неправильно истолковать. Она и сама ошибочно полагала, что это дружелюбие направлено лишь на нее. (Ей вдруг явственно вспомнилась одна из первых их встреч, когда Гай взял ее худую руку в свои и сказал: «Вы недоедаете. Приезжайте в Бухарест, и мы вас откормим».) Они поженились, как будто их встреча не могла привести ни к чему иному. И всё же – что, если бы она узнала его получше? Что, если бы они были знакомы уже год, и всё это время она наблюдала бы за ним, за его отношениями с окружающими? Она не стала бы торопиться со свадьбой, сочтя, что он чересчур широко закидывает сеть своего дружелюбия, чтобы справиться с увесистым грузом брака.
Но они поженились; она невинно полагала, что они будут всецело владеть друг другом, укроются в отношениях, закрытых от враждебного внешнего мира. Вскоре, впрочем, обнаружилось, что Гай не готов ей подыгрывать. Он не просто принимал окружающий мир – он приветствовал его, и странным образом мир вокруг него становился менее враждебным.
– Я так полагаю, вы учились в Итоне? – спросил Инчкейп Якимова. В его иронической улыбке проскальзывала тень неодобрения.
– Увы, нет, – ответил Якимов. – Мой бедный старый отец не потянул. Я учился в одной из этих жутких школ, где какой-нибудь Маршалл вечно изводит Снелгроува, а Дебенхэм слишком уж привязан к некому Фрибоди. Раз уж мы об этом заговорили, мне вспомнилась забавная история о крокетном матче, в котором директриса знаменитой школы для девочек играла против директора очень известной школы для мальчиков, крайне тучного мужчины. Так вот…
Довольно банальная история казалась совершенно уморительной благодаря модуляциям дребезжащего голоса рассказчика. Он делал паузы перед словами и выговаривал их медленно, чуть задыхающимся и неодобрительным голосом, так что все, кроме Софи, сначала посмеивались, а потом начали хохотать. Софи с угрюмым видом наблюдала за мужской реакцией на рассказ: Гай приговаривал: «Господи!» – и утирал слезы, Инчкейп смеялся, запрокинув голову, а Добсон покачивался от наслаждения.
– И о чем шла речь? – спросила она, когда история подошла к концу.
– О крокетных шарах, – ответил Инчкейп.
– Тогда я не понимаю. Что тут смешного?
– А почему вообще что-то бывает смешно? – мягко спросил Инчкейп.
Этот ответ не удовлетворил Софи.
– Это английский юмор, да? – спросила она агрессивно. – У нас в Румынии свои шутки. Например, какая разница между котенком и куском мыла? По-моему, полная глупость.
– И что же, какая между ними разница? – спросил Гай.
Софи раздраженно на него взглянула и ничего не ответила. Он стал уговаривать ее; наконец она сдалась и обиженно сказала:
– Если посадить котенка у дерева, он на него заберется.
Успех шутки удивил ее саму. Она подозрительно оглядывалась, но, постепенно успокоившись, благодушно сообщила:
– Я знаю много таких шуток. Мы их рассказывали в школе.
– Расскажи еще, – попросил Гай.
– Но это же такая глупость.
– Что ты, это очень интересно.
Уговорив ее рассказать еще несколько штук, мало отличающихся друг от друга, Гай начал доклад на тему грубого крестьянского юмора, примерами которого он назвал сказочные загадки. Он попросил Якимова подтвердить, что русские крестьянские сказки по сути не отличаются от крестьянских сказок других народов.
– Наверняка, дорогой мой, наверняка, – пробормотал Якимов. Глаза его опустели, тело обмякло – в нем словно бы угасла жизнь, если не считать руки, которой он каждые несколько минут подливал себе бренди.
Добсон, задремав, чуть не соскользнул со стула, после чего кое-как проснулся и сел поудобнее. Инчкейп с застывшей улыбкой слушал Гая. Было уже поздно, но никто, казалось, не собирался уходить. Ресторан был набит битком, оркестр играл, все ожидали второго выступления Флорики. Гарриет вдруг ощутила, как она устала; ей захотелось оказаться в кровати. Гай рассказывал, что в жаркие летние ночи посетители таких ресторанов засиживались под деревьями допоздна. Однако это не была жаркая летняя ночь. Из окружавшей их тьмы время от времени приходили волны осенней прохлады, от которой застывал летний воздух. Кто-то упомянул, что на горные пики к северу от города лег первый снег. Она понадеялась, что хотя бы холод заставит их вскоре покинуть ресторан.
Якимов меж тем вылил себе в бокал остатки бренди и принялся оглядываться. Глаза его вновь обрели блеск. Когда подошел официант, Якимов лишь слегка шевельнулся и прищурился в сторону бутылки, и ее тут же заменили полной – так быстро, что Гарриет предположила, что Якимов обладает такой же магической властью над официантами, как некоторые люди – над птицами и зверями. Заново наполнив свой бокал, он откинулся на спинку стула, готовясь, как опасалась Гарриет, просидеть тут всю ночь.
Что же до Гая, выпивка ничуть не убавила его энергию. Он впал в словоохотливую эйфорию, в которой совершал открытия и делал экскурсы в метафизику и социальные науки. Каждые несколько минут Софи – которая теперь выглядела радостной и оживленной – по-хозяйски перебивала, чтобы объяснить, что он имеет в виду. Возможно ли, подумала Гарриет, что на самом деле этот разговор казался Софи таким же бессмысленным, как и ей самой?
– Можно сказать, что загадки – это самая примитивная форма юмора, – говорил тем временем Гай. – Настолько примитивная, что это уже не юмор, а магия.
– Он имеет в виду, как сфинкс и оракул, – вмешалась Софи. – Оракулы всегда говорили загадками.
– Кроме Делосского, – заметил Инчкейп.
Софи смерила его презрительным взглядом.
– Оракул был в Дельфах[14 - Софи не знает о существовании оракула Аполлона на острове Делос и путает его с Дельфийским.].
Инчкейп пожал плечами и промолчал.
В полночь Флорика вышла, чтобы спеть еще раз. На этот раз Гай был слишком поглощен собственной речью, чтобы заметить ее. Гарриет посмотрела на столик Ионеску – там никого не было. Флорике поаплодировали уже с меньшим пылом, она ушла со сцены, и оркестр продолжил играть.
Гарриет зевнула. Полагая, что воспринимает происходящее крайне милосердно, она разглядывала Софи и думала: неужели Гая действительно привлекает такая вот девичья глупость? Если бы она, Гарриет, так гримасничала и жестикулировала, перебивала бы его и требовала бы внимания – понравилось бы ему?
