Королева стендапа

Jenny Jagerfeld

COMEDY QUEEN

© Jenny Jägerfeld, 2018 by Agreement with Grang Agency

Cover art by Sara R. Acedo

© Ирина Смиренская, перевод, 2020

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2020

В этой серии мы публикуем повести и романы для тех, кому уже «малы» сказки и истории с картинками. Это книги о взрослении, попытках разобраться в новых чувствах, столкновении с реальным миром и принятии первых серьезных решений.

Юмористическая жилка

Мама как-то сказала, что некоторые рождаются с «юмористической жилкой». Наверно, это такая ниточка внутри позвоночника, а люди, у которых она есть, – веселые до мозга костей. Мама говорила, что у таких чувство юмора врожденное. Пошутит кто-то из них ужасно глупо, а все животики надрывают. Или даже не пошутит, а просто скажет: «Передай-ка мне молоко», а все прыскают. Потому что сказал он это жутко смешно.

Есть и другой тип людей, сказала мама. Они учатся шутить. Коллекционируют и сочиняют остроты, все время в этом упражняются, упражняются и упражняются. Запоминают, когда пошутили удачно, а потом повторяют.

А есть третий тип. У них чувство юмора отсутствует начисто, ничего не поделаешь. Я считаю, моя учительница Сесилия как раз такая.

Если бы у меня была юмористическая жилка! Я бы шутила как нечего делать. Например, вхожу в класс и говорю:

– Короче, были мы тут с папой в художественном музее. Удовольствие – как в носу поковырять.

А Сесилия и весь класс:

– ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!

Типа все прямо корчатся от смеха, хохочут до колик в животе. И только иногда всхлипывают между приступами хохота:

– Саша, хватит… мы больше не можем!

Хотя на самом деле они хотят, чтобы я веселила их дальше. И я продолжаю шутить, а сама при этом не смеюсь. С самым что ни на есть каменным лицом говорю:

– Ну и вот, стоим мы перед картиной, а на холст как будто кто-то краской из банки плеснул или ногой банку опрокинул, когда в тубзик торопился! А мой папа, типа, ужасно важным тоном: «Художник хотел показать… как он борется с собой, чтобы стать человеком». А я такая: «Really?[1] А я думала, он хотел показать, как борется с собой, чтобы стать ХУДОЖНИКОМ».

И тут: БА-БАХ!

Народ просто взрывается, все падают со стульев. И Сесилия тоже. Все даже словечко выдавить из себя не могут, катаются по полу в истерике.

Но мне кажется, моя юмористическая жилка, если она вообще у меня есть, не такая уж супервеселая. Вряд ли я с нею родилась. Но и нельзя сказать, что я из третьего типа людей, которые веселыми не бывают. Ведь случается, над моими шутками смеются. (Надо начать их записывать.) Думаю, что принадлежу ко второму типу. К тем, кто учится чувству юмора.

Я ОЧЕНЬ ХОЧУ, чтобы эта жилка у меня появилась! И ОНА У МЕНЯ БУДЕТ! Пусть я и не родилась с ней. У меня и план есть – заменю свои грустинки на смешинки. Цель что надо! А я целеустремленная, нет сомнений. Даже папа это признает, только говорит, что направлена я в совсем неправильное русло. То есть целюсь не туда, куда надо. И что надо сосредоточиться на учебе. Вот недавний пример. Папа ходит кругами по кухне и ворчит, что я недостаточно хорошо выучила про кору и внутреннее ядро Земли. Извините, но мне все это не кажется таким уж важным. Едва ли моя жизнь будет зависеть от того, много ли я знаю о разных слоях земной коры. Алё! Для всего этого есть Google!

Моя жизнь будет зависеть от моей юмористической жилки. И это совсем не преувеличение, а чистая правда. Иначе мне не выжить.

Клоунский шарик

Сесилия стоит у стола и рассказывает о коре земного шара. С таким видом, будто ей до смерти это интересно.

– Толщина земной коры – от пяти до семидесяти километров!

Рядом с нею на белом экране светится изображение земного шара в разрезе. В середине, на красно-оранжевом поле, – что-то типа белого ядра. А вокруг земная кора цвета ржаного хлеба. Как-то несерьезно выглядит Земля на этой картинке. Похожа на яркий мячик. Страшновато жить на планете, которая словно для клоуна сделана.

Я пытаюсь шутить: «Хорошо бы сейчас стакан сока и тарелку земляных корочек с маслом!» Может быть, «корочки от болячек» было бы смешнее. Но на это бы народ сказал: «Бэ-э! Отврат!» А ведь не хочется, чтобы тебе говорили: «Бэ-э!»

Рядом со мной сидит Марта и рисует картинки к рассказу Сесилии. Марту, типа, все, кроме меня, зовут Мурой. Даже Сесилия. Но для меня она Марта – звучит по-весеннему тепло. У Марты большое, доброе сердце. Я наклоняюсь к ней – посмотреть, что она нарисовала. Ее светлые кудрявые волосы щекочут мою щеку. На картинке земной шар в виде головы с усами, в одном глазу круглое стекло, которое носят на маленькой цепочке. Как же оно называется? Цоколь? Гоголь-моголь? Монокль? Как-то так. А в окошке для текста написано: «Я – земляной чувак».

Я улыбаюсь Марте, потому что это смешно. Она хихикает в ответ. Марта смеется, как маленький ребенок, которого щекочут. Я шепчу:

– Я все решила!

– А? Что?

– Буду комиком. Стендапером!

Марта не отвечает, потому что перед нашей партой вдруг вырастает Сесилия.

– Саша Рейн и Мура Скёльд, вы все слышали?

Мы поднимаем глаза. Сесилия держит сценическую паузу. Потом говорит, четко произнося каждое слово, – как ведущая телепрограммы для малышей. И смотрит на нас в упор широко открытыми глазами:

– В некоторых местах это расстояние лишь пять километров! Расстояние от наших ног до так называемой мантии! Итак, Саша и Мура, сколько километров от поверхности Земли до мантии?

Мы послушно повторяем:

– Пять километров.

Вообще это неплохо, когда учитель увлечен своим предметом. Боссе, который преподавал у нас в четвертом классе, большей частью сидел с несчастным видом, уткнувшись в телефон. Частенько уроки проходили так: Боссе ставил нам фильм (все равно на какую тему), а сам выскальзывал из класса, чтобы «принести кое-какие бумаги». И пропадал до конца урока.

Прошлой осенью Боссе уволился по болезни, его заменила Сесилия. Мне Сесилия нравится. Некоторые в классе (то есть Тира) недовольны, что она всегда ходит в одной и той же одежде. В белой или серой майке и синих джинсах, которые, как считают некоторые (то есть Тира), ей слишком узки. Тира все время это комментирует. Она поправляет свои длинные каштановые волосы и, не переставая жевать резинку, говорит, широко открывая рот: «Нет, неужели трудно купить брюки подходящего размера? Или она думает, это красиво, когда жир нависает над поясом?»

Извините, но кому какое дело до брюк Сесилии? Не задницей же она преподает!

Тира – моя школьная подруга. Идиотское слово, потому что вообще-то она мне совсем не подруга. Я знаю, многие сталкиваются с этой проблемой. И как тогда назвать, когда наоборот? Школьный враг? Слишком сильно. Нужно какое-то нейтральное слово. Школьный человек? Школьный индивид? Школьный персонаж? Тира – мой школьный персонаж. Звучит не блестяще, но сойдет.

Короче, папа считает, что Сесилия – «основательная». И у нее тишина в классе. Про Боссе не скажешь, что это было его сильной стороной, если вообще можно так выразиться.

Сесилия стучит указкой по белому экрану. Так, что сотрясается весь земной шар. Ниссе вздрагивает.

– Вы представляете, сколько это – пять километров?

Она не ждет ответа.

– Пять километров, или пять тысяч метров, это примерно как отсюда до Фруэнген![2]

Я не очень хорошо представляю, где Фруэнген, но окей. Мои школьные товарищи, то есть мои школьные персонажи, глядят на Сесилию как загипнотизированные. Умеет она воздействовать на публику.

– Температура мантии – несколько тысяч градусов выше нуля! Вы подумайте, что на небольшом расстоянии под нашими ногами находится движущаяся горячая масса температурой в несколько тысяч градусов!

Сесилия топает по полу ногами в кроксах, и мы смотрим вниз – на бежевый ламинат.

Теперь Сесилия тычет указкой в Ниссе:

– СКОЛЬКО градусов, Ниссе?

Она похожа на фехтовальщицу, вызывающую на дуэль. Но у Ниссе нет шпаги. И ответа, похоже, тоже.

Он неуверенно мямлит:

– Э-э… ужасно много?

– Да, много! На самом деле НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ градусов.

Когда Сесилия на секунду поворачивается к земному шару, Марта передает мне листок. На нем довольный смайлик и надпись: «Ты станешь лучшим комиком».

Я очень рада. Надеюсь, так и будет.

Я смотрю на деревья за окном. Тонкие голые ветви покрыты пушистым снегом. Надо обдумать вещи поважнее, чем какая-то дурацкая земная кора.

Сосредоточиться на юмористической жилке. Чтобы она появилась, придется много и методично работать, разбираться, что такое юмор. Я решила делать заготовки для шуток – записывать всякие смешные вещи, чтобы подумать, как их можно использовать.

Я, не отрываясь, смотрю на лист с изображением земного шара в разрезе. Переворачиваю бумагу. Записываю:

СМЕШНЫЕ СЛУЧАИ И ШТУКИ, КОТОРЫЕ ДЕЙСТВУЮТ НА НЕРВЫ:

– Когда Марта спросила, почему эти сеттеры тащатся от своих длиннющих бород, я удивилась: «Э-э… Что?» Оказалось, она имела в виду хипстеров.

– Когда провода от наушников запутываются.

– Люди, которые вечно задают вопросы, когда смотрят кино: «Это кто? Что она делает? Куда они пошли?» Что тут скажешь, кроме: «Please![3] Смотрите и узнаете!»

– Все, что выкладывают в соцсетях. Например, свои классные фотки. А потом жалуются, как им осточертели комплименты (Тира). Или ставят #хештеги# совершенно #нелогично. Или когда пишут что-нибудь «глубокомысленное», типа: «Так грустно. Меня никто не понимает…» Спрашиваешь: «Черт! Что случилось?» А в ответ: «Ничего. Не хочу об этом говорить». Фу-у! ТОГДА НЕ НАЧИНАЙ! (Поэтому я ушла изо ВСЕХ соцсетей. Кроме ютуба. Мне все-таки нужно быть в теме стендапа.)

– Когда папа заходит ко мне в комнату, а потом выходит и не закрывает дверь, и мне приходится кричать: «Закрой дверь!», он возвращается и ПРИКРЫВАЕТ, а не закрывает дверь. И я, такая: «О-о-о! Я же тебя просила!»

– Когда мама…

Я останавливаюсь на середине фразы. Ручка зависает над бумагой. Я собиралась написать: «Когда мама в плохом настроении и хочет, чтобы я говорила с ней по-немецки. И перестает отвечать, если я так не делаю».

Я хотела это написать. Но не написала. Потому что больше меня это не раздражает. Лучше бы раздражало. Я так этого хочу, что, кажется, сердце вот-вот лопнет. Я бы говорила по-немецки все время, пусть он у меня никудышный. Только бы она вернулась. Ich wurde immer Deutsch sprechen[4].

Бывают моменты, когда я забываю, что мама умерла. Как сейчас, когда я вдруг написала: «Когда мама…»

Само собой, я не всегда о ней думаю. Но когда вспоминаю, то в груди расползается мрак. Вылезает, как из бездонной ямы. Течет во все стороны. Кажется, мое сердце раскалывается и падает. Летит куда-то вниз, исчезает. Я не знаю, соберутся ли когда-нибудь вместе эти куски. Станет ли мое сердце снова целым.

Стираю слова. Стираю «Когда мама…». Тру, пока на бумаге не появляется дыра.

Как погладить кролика

Я иду домой через Аспуддспаркен[5]. Обычно мы с Мартой ходим вместе, но по вторникам у нее уроки банджо, believe it or not[6]. Изо всех инструментов во вселенной она выбрала БАНДЖО. Но кто я такая, чтобы судить. Как-то Марта сказала, что банджо она любит больше, чем своего младшего брата, но я не думаю, что это правда. Она это сказала после БАНДЖОТРАВМЫ – так она это называет. Это когда брат обмазал липким арахисовым маслом ее банджо, и Марта, как можно понять, не осталась равнодушной. С тех пор она зовет брата Банджоломом.

Марта хранит инструмент в черном глянцевом футляре с позолоченными застежками, внутри подкладка из зеленого бархата. Наверно, ни одна королевская корона не хранится в таком красивом футляре.

Воздух в парке холодный, прозрачный, а солнце стоит так низко, что я жмурюсь от света бледно-желтых лучей. Деревья еще замерзшие, кое-где на ветвях лежат большие охапки снега. Если я не спешу, то всегда останавливаюсь – поздороваться с кроликами. Погладишь зверушку – и словно оттаешь, на душе станет спокойно и радостно. Окей. Не любую зверушку. Не думаю, что сильно обрадуешься или успокоишься, если погладишь аллигатора. Или ядовитого скорпиона. Ну, вы понимаете, о чем я.

Кролики живут в четырех загонах – по четыре в каждом. Там есть одна ужасно милая и славная крольчиха, которую я назвала Вафелькой, хотя на самом деле ее зовут Фисташка. Но ведь фисташковые орехи зеленого цвета, так что не знаю, о чем они думали. Вафелька не зеленая. Вовсе нет. Она будто сделана из мягкого ванильного мороженого с крупной вафельной крошкой. А еще она безумно хорошенькая, потому что это помесь двух пород – вислоухого барана и еще какой-то, возможно, готландской. Потому у нее одно ухо висит, как у вислоухого барана, а другое стоит торчком!

Мы словно родственники, ведь я, можно сказать, тоже наполовину баран, или овен. Я родилась без трех минут полночь двадцатого марта, как раз на стыке знаков Рыб и Овна. Но, к счастью, мои уши не висят и не торчат. Можно сказать, обыкновенные человеческие уши.

Подхожу к загону поближе, отсюда хорошо видно Вафельку. Она лежит и уминает соломинку. Рядом копошатся белые пушистые крольчата. И никакой папа не говорит ей, чтобы она ела МЕ-Е-ЕДЛЕННО, как некоторым другим. (Это я о себе.)

– Привет, Вафелька!

Крольчиха перестает жевать и смотрит на меня. Может быть, мне это только кажется, но каждый раз, когда я называю ее Вафелькой, она смотрит на меня с благодарностью. Как будто хочет сказать: «Наконец-то! Наконец кто-то заметил, что я НЕ ЗЕЛЕНАЯ!»

Я перелезаю через ограждение и сажусь на корточки в каком-нибудь полуметре от нее. Кролики обеспокоенно разбегаются в разные стороны, но только не Вафелька. Она продолжает спокойно лежать и уминать свою соломинку. От соломинки остался всего сантиметр, и вот она совсем исчезает у Вафельки во рту. Когда крольчиха принюхивается, то морщит свой светло-розовый нос. Я снимаю варежку и осторожно протягиваю руку. Вафелька обнюхивает ее, как собака. Потом я осторожно глажу ее по белой спинке в вафельных крошках. Шерстка такая мягкая, что ее почти не чувствуешь. Даже мягче, чем бархатная подкладка в Мартином футляре от банджо. Немногие знают, как это – погладить кролика, потому что кролики часто пугаются и убегают. Секрет в том, чтобы не делать резких движений, о-очень осторожно протянуть руку. Хотя сами кролики двигаются быстро, они не любят, когда так делают другие. Я медленно протягиваю Вафельке еще одну соломинку и зову ее:

– Иди сюда, малыш.

Вафелька скачет в мою сторону и садится у моих ног. Когда она так доверчиво прыгает ко мне, ее хвост, похожий на ватный шарик, задирается вверх. Я опираюсь на руку и медленно, медленно усаживаюсь поудобней. Чувствую замерзшую землю сквозь джинсы. Подо мной снег, и я знаю, что промокну, но мне все равно. Вафелька лежит рядом, согревая меня своим маленьким пушистым кроличьим тельцем. Она мой друг. Я доверяю ей то, о чем не рассказывала даже Марте. Ведь есть предел понимания даже у лучших друзей. Хотя я вообще-то не знаю, что на самом деле понимает Вафелька. Но она лучше всех умеет слушать. Может быть, потому что у нее такие большие, длинные уши. Я глажу ее еще и еще. Папа говорит, что животным хорошо, ведь они не ломают голову над проблемами и не беспокоятся о будущем. Извините, но ОТКУДА ему это известно? Может быть, Вафелька ужасно обеспокоена, что ее приятель Орешек приударяет сейчас за Кешью, и она просто в отчаянии от того, что не знает, с кем проведет сегодняшний вечер.

Мама Вафельки тоже раньше жила в Аспуддспаркен – так мне сказали люди, которые здесь работают. Но одним утром два года назад ее нашли тут, она лежала на земле – совершенно мертвая. Неизвестно, почему она умерла. Она не болела и не была особо старой. Наверно, чего-то сильно испугалась, может, какого-то хищного зверя. Он ничего ей не сделал, на теле не было повреждений. Просто она увидела его и так испугалась, что остановилось сердце. Иногда я думаю, что моя мама тоже смертельно испугалась. Только не зверя. Жизни.

Я чувствую, как под шерстью бьется сердце Вафельки. Оно стучит быстро-быстро. Хочу, чтобы оно никогда не прекращало биться.

Я, как обычно, шепчу Вафельке в ее стоящее торчком ухо:

– Вафелька, милая, обещай, что не умрешь до следующего моего прихода. Обещаешь?

Но она уже скачет к деревянному домику, где, прижавшись друг к другу, лежат другие кролики.

Я резко встаю, они пугаются. Снуют по веранде домика.

– Обещай мне! Обещай!

Вафелька не смотрит на меня. Поворачивается попой с маленьким пушистым шариком. И не собирается давать никаких обещаний.

Я пишу на снегу указательным пальцем:

ЭТО

Стираю ладонью. Снег снова становится ровным. Опять пишу:

МОЯ

Опять стираю и пишу:

ВИНА?

Потом стираю все и встаю. Ухожу, не оглядываясь.

Список

Моя стратегия простая. У мамы не получилось жить. Она умерла. У этого масса причин. Но я хочу, чтобы моя жизнь удалась. Для этого надо не делать того, что делала мама. Учиться на ее ошибках и делать все наоборот. Я составила список из семи важных пунктов – как решить проблему. Записала пункты на бумаге мелкими буквами. Список хранится в большом будильнике, спрятанный в отделении для батареек.

Что делать, чтобы выжить

Все постоянно зудят о том, как мама на меня похожа. Была. «Была», я хотела сказать. Они что, думают, что я этому РАДА? Лицо, конечно, будет трудно изменить. К тому же папа вряд ли согласится, чтобы я сделала пластическую операцию. Но. У меня, как и у мамы, длинные темные волосы. То есть такие, какие были у нее. (О боже! Была, были! Трудно запомнить?)

Остричь волосы.

Мама пыталась заботиться о ребенке (обо мне). Ничего хорошего из этого не вышло.

Не приручать никаких живых существ.

Мама очень много читала. Стопки книг всегда лежали в гостиной и возле ее кровати. Сделало это ее счастливей? Нет. Она потонула в людских бедах. Причем придуманных!

Не читать книг.

Мама вечно ходила в черной одежде. Ну, вы понимаете. Это не может никого радовать.

Носить только яркую одежду.

Мама слишком заморачивалась. Сожалела о том, что сделала или сказала. Думала о прошлом. О том, что думали другие.

Не думать слишком много (лучше вообще не думать).

Мама подолгу гуляла в лесу. Могла часами гулять и думать о своем.

Отменить прогулки в лесу.

Самое важное. Мама часто бывала грустной и все время плакала. Из-за нее плакали и другие люди. И плачут до сих пор, хотя ее уже нет в живых. Иногда я слышу, как плачет папа, когда принимает душ. Он, наверное, думает, я не слышу. А я слышу. Я решила никогда не плакать. Никогда. И никогда не заставлять плакать других. Буду смешить людей. Вот моя цель.

Стать Comedy Queen![7]

Красная скальпоснимающая сарделька

Чтобы отпереть входную дверь нашей квартиры, нужно с размаху надавить на нее, одновременно потянув ручку вверх, и повернуть ключ. У меня иногда получается только с третьей попытки. Сегодня мне так не терпится попасть внутрь, что я изо всех сил ударяю бедром о дверь. И вою от боли.

– Опять эта ваша дверь…

Марта тяжело дышит у меня за спиной, она только что поднялась по лестнице. Мы обе едва переводим дыхание – гнали на велосипедах от самой школы. (Кстати, «перевести дыхание» – странное выражение. «Дыхание» – понятно, но почему «перевести»? Может, сочинить какую- нибудь шутку?)

– Зна-а-ю, – говорю я и снова ударяю по двери.

Наконец мне удается повернуть ключ. Когда-нибудь я точно сломаю себе бедро. Попробуй тогда объяснить медсестре, как это произошло. Типа «э-э-э… я открывала дверь…».

Заходим в прихожую, снимаем куртки и бросаем велосипедные шлемы на пол. У Марты под шлемом бейсболка. Она никогда не носит шапку, даже если на улице минус пять. На бейсболке написано OBEY, на козырьке – леопардовый принт. Бейсболка так низко натянута на лоб, что уши оттопырились, красные от холода. Марта очень любит свою бейсболку. Будь ее воля, никогда бы ее не снимала. Но Сесилия не разрешает так сидеть на уроках. Почти каждое занятие начинается с того, что она говорит:

– Мура, сними бейсболку.

И всякий раз Марта нехотя, но все-таки делает это. С Сесилией не поспоришь. Раньше, на уроках Боссе, Марта оставалась в бейсболке. Одно из преимуществ Боссе. Приходи хоть в доспехах, он этого не заметит.

Я хлопаю в ладоши.

– Ты готова?

– Да! А ты? – спрашивает Марта скороговоркой, так что получается «Даты?». Марта всегда говорит ужасно быстро, на одном дыхании.

– Готова как никогда!

Я смотрю на часы. До папиного возвращения домой еще целых два часа, так что все в порядке. Мы заходим в нашу тесную ванную. В ней трудно поместиться двоим одновременно. Марта случайно задевает стакан для зубных щеток, и щетки падают в умывальник.

Теперь только две зубные щетки.

Стакан для зубных щеток сделан не из стекла, а из оранжевой пластмассы, он неустойчивый, опрокидывается по пять раз на дню. И я говорю Марте, чтобы она не возилась с этим. Ищу в ящиках машинку для бритья и наконец нахожу ее в плетеной корзине под раковиной. Машинка красная, металлическая, немного запылившаяся, на лезвиях короткие коричневые волоски. Я их сдуваю. Они остались с тех времен, когда папа брил голову.

Теперь некому помочь ему побрить затылок.

У машинки три разных лезвия, можно выбрать любую длину – около трех миллиметров, одного сантиметра и двух с половиной, или побриться наголо…

Я говорю:

– Давай на самую большую длину, – и устанавливаю нужное лезвие.

Потом протягиваю машинку Марте, она вставляет вилку в розетку над зеркалом и внимательно смотрит на меня. Глаза у нее темно-синие, как вечернее небо.

– Ты уверена? У тебя такие красивые волосы!

Запускает в них руку, вернее, собирается запустить, но останавливается. Под шапкой и шлемом мои волосы спутались и потускнели от пота. Скоро от этой свалявшейся копны останутся одни воспоминания.

Я великодушно предлагаю:

– Можешь забрать их себе.

Марта фыркает. Я отмечаю, что Марте смешно. Может, из этого получится шутка?

Марта не знает про список. Про него вообще никто не знает. Марте я просто сказала, что мне надоела моя прическа.

Я сижу на унитазе. Марта берет машинку. Та гудит и вибрирует. Марта встает передо мной и говорит:

– Начнем!

Машинка приближается к моему лицу, ко лбу. Легко, но уверенно касается кожи головы и движется к затылку. Я чувствую, что волосы падают небольшими прядями, ласково касаясь щек, ушей, шеи. Уголком глаза замечаю, как на мое плечо ложится длинная темно-коричневая прядь. Марта выглядит сосредоточенной, она поднимает машинку и снова ведет ею по голове, в этот раз от виска, над ухом, к затылку.

ЧОНК!

Марта вскрикивает, и в тот же миг меня обжигает острая боль – как раз над ухом. Как будто кто-то выдирает мне волосы.

Марта кричит:

– Она застряла!

– А-а-а-а-а-а!

Я пытаюсь забрать у Марты машинку, которая продолжает работать, но Марта рефлекторно отталкивает мою руку и кричит:

– Что делать?

– Выключи ее!

Гул прекращается, становится тихо. Жутко тихо. Марта нервно дышит, я чувствую, что она пробует вытащить машинку из волос, но та лишь больше запутывается. Очень больно!

– Саша, извини, извини, извини!

– Ты не виновата!

– Все равно! Извини!

Марта в отчаянии тянет за разные пряди, а мне кажется, будто она выдирает мои волосы с корнем. В конце концов Марта сдается:

– Не получается! Не знаю, как ее вытащить!

Я встаю:

– Дай посмотреть.

Машинка висит в волосах. Я морщусь от боли. Потом поворачиваюсь к зеркалу и кричу от ужаса. Посередине моей головы Марта выстригла широкую дорожку, что идет ото лба к затылку. Здесь волосы не длиннее двух-трех сантиметров. От виска к уху идет другая дорожка, короче, – до того места, где застряла красная металлическая машинка и теперь висит, как сарделька. Смотрю на это безумными глазами.

Марта в панике кричит:

– Только без паники!

Я реву:

– Ва-а-а-а!

– Спокойно, мы ее вытащим!

Марта старается придать голосу как можно больше убедительности, но не похоже, что она сама в это верит.

– Как? Как?

– Не знаю! Извини!

– Перестань извиняться!

– Извини! Не буду! Извини!

Вдруг я слышу удар в дверь и звук ключа в замке. Я смотрю на Марту. Ее глаза становятся круглыми, как у героя комикса. Она прикрывает рот рукой и шепчет: