В тени кремлевских стен. Племянница генсека

Любое коммерческое использование текста и фотографий – полностью или частично (механически, электронно, посредством фотографирования, сканирования и т. д.) – возможно исключительно с письменного разрешения автора.

© Брежнева Л. Я., текст, фото, 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

Сайт издательства www.veche.ru

Я надеюсь, что эта книга поможет развеять мусор, который набросало благодарное потомство на могилу моего дяди, Леонида Ильича Брежнева, вернуть ему доброе имя, а также честь и достоинство – как одному из лучших политических и государственных деятелей XX века.

Моим родителям,

память о которых мне в радость и в печаль.

Сыновьям и внукам

в благодарность за то, что есть.

Пролог

Sic transit gloria mundi

Скорбел народ, гудели заводские трубы, повисли под осенним дождём траурные флаги – прощание с генеральным секретарём шло по обычной программе.

Вспомнилась шутка Леонида Ильича: «От Красной до Красной площади прошёл мой путь».

Отгремел прощальный салют. Приглашенные, в большинстве своем чужие покойному люди, рассевшись по черным машинам, отправились на поминки.

Как-то дядя сказал:

– В детстве помогал матери перебирать ягоды для варенья. Отбрасывая в ведро гнилые, она говаривала: «Это, Лёнечка, – оборыши. От них гниль на хорошие ягоды перебрасывается. Такие и среди людей бывают. Бойся их, сынок»…

Много было сказано в тот день хвалебных слов в адрес ушедшего из жизни генерального секретаря. Не забыли упомянуть излюбленный диагноз: «Сгорел на работе».

А я утешалась мыслью, что наконец отмучился этот добрый, безобидный и обаятельный человек. Надеялась, душа его обретет наконец покой, которого не хватало в жизни. Плакала я не от того, что он ушёл, а от жалости к славному мальчику Лёне, синеглазому, бойкому, весёлому, который выбирал путь, надеясь сделать людей счастливее. Но не бывать раю на земле, потому что добро и зло, дружба и предательство всегда идут рядом, а жадность человеческая – неистребима. Всё это он понял к концу жизни, когда было уже поздно.

Отец на поминках не пил. Оплакивал брата по углам, скрываясь от постороннего сочувствия.

Когда через несколько дней он приехал ко мне на Ленинский проспект, глаза у него были красные, лицо воспалённое – поднялось давление. Я предложила вместе поужинать. Сев на кухонную лавку, отец, уронив голову на стол, зарыдал.

– Я как собака без хозяина, – сказал он, вытирая слёзы. – Как мне брата жалко! Прямо сердце разрывается…

– Надо было его при жизни жалеть, – грустно заметила я.

– Сидел на поминках, – начал он, успокоившись, – среди чужих ему людей и вспоминал наше детство. У соседей умер ребёнок. Родители устроили для детворы поминальный обед с роскошным по тем временам угощением – солёными огурцами, рассыпчатой картошкой и пирогами со сладкой морковкой. Возвращаясь домой и цепляясь за сестру на крутой лестнице, я хвастался: «Вот наш Лёнька умрёт, мы такие поминки отгрохаем!» И дети нам завидовали. И вот умер.

– И поминки отгрохали знатные.

Рождение

Не любовницей – любимицей

Я пришла на землю грешную.

До рождения я жила в светлом царстве богини Гульды. Забавляясь, она вплетала мне в волосы полевые цветы и пела колыбельные.

Любуясь на закаты и восходы солнца, я не подозревала, что придётся покинуть этот райский уголок.

Но приспела пора, снарядила богиня в путь белого аиста, облекла меня в длинную сорочку и отправила на землю.

Так я и родилась в «сорочке», что, по народному преданию, сулило счастье.

Бывает, боги ошибаются. Прилетел аист до времени, и душа, едва родившись, запросилась обратно.

Хмурый доктор, не прослушав замершего в испуге сердца, отправил меня в мертвецкую.

Мальчишка-санитар, положив маленькое тельце на цинковый стол, вышел, забыв выключить свет. Этот свет и спас мне жизнь.

Старый сторож, крестясь, завернул меня в простыню и принёс в родильное отделение, где в горячке металась моя мама.

– Боже правый, как же вы её так? Она же моргает, – сказал он доктору, чуть не плача.

Мамина соседка по палате, помолившись, благословила меня иконкой, окропила святой водой и поставила у изголовья три свечи.

– Коли не погаснут, будет жить.

Ярко вспыхнули свечи, зажжённые по-христиански о трёх заутренях, – новая душа появилась на свет. Синеглазая девочка испуганно смотрела на мир.

Корни

…любовался нашими казаками.

Вечно верхом; вечно готовы

драться…

По материнской линии я – из уральских казаков. Были в нашем роду прославленные имена, оставившие след в истории России. Первое знамя уральские казаки получили от царя Алексея Романова в 1636 году. Принадлежали мои предки к известным с 17-го века фамилиям – Бородиным и Фроловым.

Сколько себя помню, в родне был культ моего прадеда, атамана уральского казачества с греческим именем Акиндин.

Когда в конце 1870-х годов его семья переезжала из Оренбурга в Троицк, где из двух полков – Михайловского и Никольского – создавался новый казачий округ, он пятилетним мальчиком одолел весь путь верхом наравне со взрослыми.

Говорили, что до конца своих дней спал, подложив под голову седло.

От бабушки-гречанки Акиндин унаследовал темные кудри, а от отца-русича – синие глаза.

Жена его, Татьяна, родом из карельских финнов, была черноглазая, светловолосая, с нежным северным румянцем. Оттого и дети – три сына и две дочери – получились всех мастей. «Право, как жеребцы породистые», – шутил прадед. Добрый и смешливый был. Не то – супруга. Нравом она была крута, детей и прислугу держала в строгости.

В богатом купеческом уральском городе Троицке выстроили двухэтажный дом. В огромном подвале висели на крюках окорока и колбасы домашнего приготовления. В бочонках – рыба всех сортов, икра, соленья, грибы, мёд. Когда грянула революция, прадед был молод, здоров и полон сил. Шёл третий срок его атаманской должности.

А после – голодное сибирское изгнание. Прабабка Татьяна плакала, вспоминая свой погреб. Тосковала по домашнему укладу с его порядком и дисциплиной.

«Мы – казаки до десятого колена, – с гордостью наставлял Акиндин сыновей. – Будете продолжать традицию». И хотя мечтал видеть наследников в седле, дал им хорошее образование.

Отслужив девять лет на выборной должности, он получил право освободить от казачьих обязанностей одного из детей. Выбор пал на моего деда Николая. Страстный книголюб, он мечтал посвятить себя изучению истории России.

Женился он по большой любви. Невесту ему не отдавали, но молодые не отступали, пока не заручились родительским благословением с обеих сторон.

В простые казачьи семьи невесток брали здоровых, работящих, породистых, чтобы внуков рожали сильных и статных. Казачья интеллигенция, как и дворянская, заботилась больше о нравственности избранницы. Претендентки на руку сына обсуждались на семейном совете. Глава семейства говорил: «Марья Николаевна хороша, слов нет, но у неё дед был картёжник, всё спустил – плохая наследственность. У Катерины Ивановны бабушка была непутёвая. Крутила роман с денщиком своего мужа. А Варенька лицом нехороша, но умна, воспитанна, и род её без изъяна». Выбор, как правило, падал на порядочную Вареньку.

Избранница деда, Анастасия, отличалась редкой красотой. Золотистые до пят волосы овечьими ножницами стригла. Была поздним и самым любимым ребёнком.

Семья ее принадлежала к знатным казачьим фамилиям. Мать невесты боялась «чистый русский род испортить». Жених был наполовину финн, на четверть – грек.

С трудом она смирилась с этим браком, но внуков очень любила.

Прадед после революции сам не воевал, готовил молодых казаков для Колчака и занимался сбором и отправкой лошадей в белую армию, что и было ему предъявлено красными в качестве обвинения. Дом в Троицке разграбили, хозяйство конфисковали. На глазах перепуганных, сбившихся в кучку домочадцев тащили со двора мешки с фамильным серебром, сервизы, подушки.

Акиндин стоял в стороне, попыхивал короткой трубочкой, с которой никогда не расставался. Но когда вывели из конюшни лошадей, покачнулся и побледнел, как полотно.

Любимый конь прадеда, Буцефал, никого, кроме хозяина, не признававший, вдруг взвился, захрапел, стал бить копытами.

– Ну, ты, – крикнул красноармеец денщику, – чего глаза таращишь? Успокой скотину!

Тот свистнул по-молодецки, Буцефал вырвался и поскакал к воротам. Красные открыли стрельбу, но конь успел проскочить в проём.

Через несколько недель объявился он в селе Беловка под Троицком, где у прадеда была летняя дача и куда семья перебралась из разорённого городского гнезда. Исхудавший, со сбившейся гривой, стоял он посреди двора, дрожа всем телом. Из прекрасных тёмных глаз текли слёзы.

Обняв коня, плакал и хозяин. Впереди были унижения, нищета, смерть.

И в Беловке настигли прадеда большевики. Побросали в телегу женщин и детей и отправили поздней осенью в Сибирь.

Прадед так и не смирился с тем, что Россия отказалась от монарха, считал это предательством. Видя криминальную низость самозваной власти, не захотел принимать участие в большевистском шабаше и нашёл в себе мужество не покривить душой против своей правды. Благодарение Богу, не пошли мои предки на сделку с совестью, хотя потянувшееся затем невзгодье тяжёлым бременем легло на их плечи.

Жизненная закалка и казачья стойкость помогли прадеду не сломаться духом. Стал он обживаться на новом месте – в районе вечной мерзлоты. Нищета в доме была ужасающая. Как говорили в старину, не было «ни кола, ни двора, ни образа помолиться, ни хлеба подавиться, ни ножа зарезаться».

Несмотря на гонения и унижения, Акиндин гордыни своей не смирил. Говорили, что опорки носил с шиком.

От прадеда остался белый китель и синие брюки с лампасами, которые прабабушка Татьяна хранила долгие годы. Иногда проветривала и просушивала их на солнышке во дворе. Играя в прятки с детьми, я как-то спряталась за висевшую на верёвке униформу. От неё пахло стариной – нафталином и свечным духом. Я почувствовала такое родство с прадедом, которого никогда не видела, такую любовь и жалость, что, крепко обняв китель, не по-детски горько заплакала.

Я всегда верила, что русская история сохранит имена тех, кто, пройдя огонь, воду и не застряв в трубах большевистских маршей, отстаивал не право на жизнь, но своё человеческое достоинство. Трагичной была судьба не только моих предков. Троцкий, называя казаков – гордость и славу России – «зоологической средой», призывал «уничтожать их поголовно». Вместе со Свердловым он был автором директивы «об истреблении по крайней мере ста тысяч казаков, способных держать оружие». Всего было убито около трехсот тысяч.

В отличие от тех, предки которых брали Зимний, я с детства была замешана на недоверии к советской власти и всегда знала, что придёт время, которое снимет с моих прадедов и дедов обвинительный приговор. Благодарное Отечество воздаст им должное, потому что, как писал Иван Железнов, «в старые времена Россия была земелька небольшая, слабосильная. Коли устояла она, коли возвеличилась над всеми царствами и языками, в том много помогли ей казаки – рыцари… Они по границам крепи держали и басурманов усмиряли. Без казаков не знаю, чтоб с Россией было».

Родилась и выросла я на Урале, в богатом и благодатном крае, который по праву называют «золотым дном, серебряной крышкой». До сих пор вспоминаю бесконечные степи – зимой белые, летом серебристые от колышущегося ковыля. Много казаков полегло здесь в боях с Ногайской Ордой. На отвоёванных землях строили станицы, города-крепости, вытесняя всё дальше и дальше калмыков и ногайцев.

После революции наступило время всеобщего ликования. Довольный пролетарский обыватель скрипел новыми калошами и грыз баранки.

На Южном Урале заложили город будущего – Магнитогорск. На его строительство съезжались энтузиасты, политзаключённые и согнанные с земель крестьяне. Стекалась и авантюрная слякоть – воровской люд.

Мой дед Николай – сын казачьего атамана – уехал тайком из сибирской ссылки, долго мотался с женой и малыми детьми по стране, меняя места жительства. В 1931 году осел в Магнитогорске и устроился рабочим на стройку. Денег не хватало, приходилось продавать и обменивать на продукты последние семейные безделушки – серьги, кольца, браслеты.

Когда стало совсем худо, бабушка Анастасия отнесла на рынок атласное одеяло – приданое родителей. По ночам плакала, упрекая мужа:

– Говорила тебе, Ника, уедем за границу.

– Я из России никуда, милая, ты же знаешь.

– Да нет больше России, нет её! – кричала в сердцах бабушка. – Пропала она! Детей хоть бы пожалел!

Шел 1932 год. Какая-то сознательная гражданка донесла на моего деда Николая, что он белоказак. Спасая семью, дед погрузил жену и детей на телегу и покинул город. От дорожной тряски, от нервного перевозбуждения у Анастасии начались схватки. Пришлось повернуть обратно. К утру она родила мёртвого мальчика, а к вечеру скончалась от сепсиса.

По семейному преданию, во время венчания моя бабушка уронила обручальное кольцо, что считается дурной приметой – к ранней смерти. Она умерла, когда ей не было и тридцати. Мой дед остался вдовцом с четырьмя детьми.

Однажды он возвращался с кладбища. С ним была младшая дочка, трёхлетняя Полина. Хорошенькая – с огромными синими глазами, длинными кудрявыми волосами. В трамвае напротив сидела пара, как оказалось позднее, муж и жена Валериус. Разговорились. Дед поведал свою печальную историю. Завязалась дружба, и однажды бездетные супруги предложили Полину удочерить. Дед обиделся: «Как вы могли подумать, что я собственного ребёнка отдам, даже таким хорошим людям, как вы?!» Супруги стали его уговаривать. Мол, тяжело тебе будет с четырьмя, а мы люди состоятельные, детей у нас нет. Будем девочку любить, как родную.

Константин Дмитриевич Валериус был в ту пору первым заместителем начальника управления Магнитостроя. Его ожидала блестящая карьера, так что родственники, соседи и друзья советовали отдать малышку. Но дед и слышать об этом не хотел. В 1938 году Константин Дмитриевич был репрессирован и расстрелян. А его супруга погибла в ссылке.

После смерти жены дед Николай преподавал в школе историю и подрабатывал на мукомольном заводе. Уходил из дома рано, когда дети еще спали, приходил поздно. Младших, Василия пяти и Полину трёх лет, закрывали до возвращения на ключ. Старшие, Марина и Елена, вели хозяйство.

Наступила осень, пошли проливные дожди. Крыша в бараке протекала, и Николай, возвращаясь домой, нередко заставал детей сидящих под корытом. Младший Вася получил хроническое заболевание почек, потом осложнение на сердце и умер в возрасте двадцати пяти лет.

Прабабушка Татьяна, сосланная с семьей в Сибирь, узнав о смерти невестки и бедственном положении сына, стала добиваться от властей разрешения вернуться домой. Получив его, сразу выехала на Урал. Увидев внуков, расплакалась.

Пошла по начальственным кабинетам стучать клюкой. Было в ней столько благородства, властности и достоинства, что не устоял какой-то начальник – подписал прошение на новое жильё.

На северном склоне горы Кара-Дыр был построен первый дом. Здесь мой дед получил большую комнату. По тем временам это была роскошь – целых двадцать метров на шесть душ, не считая кошки. В доме были свет и паровое отопление. Первое время дети от батареи не отходили – прогревали косточки после барачной сырости.

Прабабушка Татьяна привезла на извозчике с рынка большую кадку с розой, поставила в угол комнаты, «чтобы глаз радовала». С её приездом наладился быт: появилась белая скатерть, обедали и ужинали по часам, по субботам ходили в баню. Дети поправились, повеселели. Не хватало только материнской ласки. Характер Татьяна имела суровый, редко когда малыша по голове погладит, да и рука у неё была тяжёлая, вдовья. Говорила мало, о прошлом и вовсе молчала. Только однажды, раскладывая на столе серебряные вилки и ножи, уцелевшие от разграбления, разрыдалась. Вспомнились ей дом в Троицке, дети, погибшие или томящиеся в сибирской ссылке. Любуясь как-то внуком, младшим братом моей мамы, сказала:

– Чистый казак наш Васенька, стройный, ловкий. Ему бы коня доброго да шашку. Жалко, что Акиндин не дожил, порадовался бы…

В 1941 году мой дед Николай ушёл добровольцем на фронт. Марине было восемнадцать, моей будущей маме – шестнадцать, Василию тринадцать, младшей Полине – одиннадцать.

Перед отъездом наказывал он старшей дочери не бросать малышей, не отдавать родственникам на воспитание. Мог ли он знать, что его любимица Марина, смуглянка и хохотушка, будет репрессирована по ложному доносу и сгинет в мордовских лагерях, оставив годовалую дочь?

Дед погиб в 1943 году в брянских лесах. Ему не было и сорока. Его последнее письмо пришло после похоронки… «Долгими ночами, лёжа в сыром окопе и глядя на сверкающие звёзды, я думал: неужели так и исчезну, выплакав в темноте все слёзы под этим прекрасным равнодушным небом? Прощайте, дети, вряд ли придётся свидеться. Живите и будьте счастливы!»

В ночь после его гибели почернели распустившиеся розы.

– Это Ника приходил прощаться! – обхватив кадку руками, плакала Татьяна.

Старшая сестра погибшего деда, бабушка Паша, взявшая на себя заботы обо мне, как-то, показав на карте, сказала:

– Это брянские леса. Здесь погиб твой дедушка.

Я знала, что лес – это когда много деревьев, но не понимала, что там делал мой дед и почему он погиб.

– В былые времена, – объяснила бабушка, укладывая меня спать, – в брянских лесах жили монахи-раскольники, хранившие старую веру.

Они склоняли на свою сторону людей, а непокорным давали ягоды с отравой, так называемую скитскую клюкву. Тот, кто съедал её, видел перед собой огонь, бросался в него и умирал. Являлись ему в том огне летящие ангелы.

Когда меня спрашивали, как погиб мой дед, я отвечала: «Отравили его раскольники скитской клюквой».

Легенда о любви и о войне

И одна сумасшедшая липа

В этом траурном мае цвела.

После окончания медицинского училища весь мамин курс отправился на фронт. Почти все девушки, попав в сталинградское пекло, погибли.

Одна из них писала моей маме с фронта: «Милая Леночка! Выдалась короткая передышка после боя, вот-вот навезут раненых, поэтому тороплюсь. Мои косы стали белые от седины и гнид. Пришлось их остричь, так что я мало отличаюсь от наших мужчин. Огрубела, осатанела. Одна мечта – выспаться!

Научилась я, Леночка, курить махорку, пить спирт, который нам дают перед атакой для храбрости. Но всё равно страшно. Научилась ругаться».

Внизу приписка: «Не говори маме, что я отрезала косы».

С войны она не вернулась.

Мою маму не взяли на фронт из-за астигматизма, но она упорно отстаивала очереди в военкомате. Пожилой полковник с красными глазами и замученным от недосыпания лицом устало сказал:

– Милая, пойди в церковь, поставь Богу свечку, что он тебя уберёг. Хорошо – убьют, а если вернёшься калекой – без глаз, без ног или с обожжённым лицом.

Для эвакуированных в Магнитогорск заводов строили новые цеха. Женщины, старики и дети дневали и ночевали на рабочих местах.

Госпитали были переполнены – с фронта везли раненых. Мама, как и остальные врачи и медсёстры, работала сутками, до обмороков.

Мой отец, Яков Ильич Брежнев, приехал в Магнитогорск зимой 1942 года с эвакуированным из Днепродзержинска металлургическим техникумом, в котором преподавал еще до войны.

Мамина подруга родила сына и попросила её быть крёстной матерью.

– А кто будет крёстным отцом? – спросила она.

– Яша Брежнев. Я его семью знаю давно.

Накануне крестин молодая мама получила с фронта похоронку на мужа. Торжество не состоялось, так что породниться моим будущим родителям не довелось.

Но вскоре друзья пригласили маму в клуб на новогодний вечер.

После концерта устроили танцы. Не успел грянуть студенческий оркестр, как к ней подошёл невысокого роста, широкоплечий, синеглазый, улыбающийся молодой человек. «Яков Брежнев», – представился он. Наклонив голову и по-гусарски щёлкнув каблуками, пригласил на первый вальс, да так и не отошёл весь вечер. Его друг, бегая среди танцующих и щёлкая объективом, сфотографировал их в вальсе.

На снимке мои улыбающиеся родители смотрят прямо в объектив. Глаза у обоих сияют. На маме крепдешиновое платье с юбкой-клёш. Тонкая талия перетянута кожаным поясом, длинные волосы упали волной на худенькие плечи. Отец в «сталинке», глухо застёгнутой до верхней пуговицы, по моде.

Мама подарила мне эту фотографию в день моего шестнадцатилетия. На обороте я написала: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

При одном из обысков в общежитии МГУ её у меня изъяли. Уничтожали грехи молодости братьев Брежневых. Где этот выцветший от времени кусочек несбывшегося счастья? Лежит ли на пыльной полке в архивах КГБ в папке моего личного дела или давно разорван чьей-то равнодушной рукой?

Роман моих родителей поначалу развивался медленно. Отец был старше мамы на двенадцать лет и связан семьёй, что тщательно скрывал. Мама, почти девочка, была очень хороша собой. Поклонников было – хоть отбавляй. Считая себя недостойным конкурентом, отец с романтическими отношениями не спешил.

Однажды мама пошла с друзьями на каток. Вдруг один из них сказал: «Лена, вон твой старикашка пришёл и кружится тут, как ястреб на охоте». И показал на Якова, стоявшего за бортиком катка. Поняв, что застигнут на месте, он резко повернулся и пошёл прочь. Мама быстро сбросила ботинки с коньками и побежала за ним.

Вскоре они поженились и зажили вместе в дружной коммуналке.

Незадолго до родов мама узнала, что у Якова есть другая семья. Его жена, Анна Владиславовна, писала из Алма-Аты, что их трёхлетняя дочь Лена, опрокинув на себя кипяток, очень страдала и кричала от боли по ночам.

В конце письма была приписка: «Яша, я знаю, что ты меня никогда не любил, но не забывай, что у нас дочь, она тебя ждёт…»

С самого начала семейная жизнь моего отца с Анной Владиславовной не сложилась. И оба, когда началась война, приняли решение разъехаться. Она уехала с дочерью и свекровью в Алма-Ату, а отец – в Магнитогорск. Ни моя мама, ни её родственники о том, что он был до войны женат, не знали.

Не слушая объяснений и уговоров остаться, мама молча начала собирать вещи. Напрасно отец умолял, призывая подумать о будущем ребёнке. «На коленях стоял перед этой упрямицей! – говорил он мне позднее. – Никогда, до самой смерти не прощу себе, что не проявил характер, смалодушничал. Всё мне казалось, что чувства её ко мне несерьёзные. Она была на восьмом месяце беременности, а ухажёров не убавлялось… И сегодня вижу её в тот вечер – несчастная, красивая, с плотно сжатыми губами, сидела на кровати среди разбросанных вещей, накинув на плечи старую бабушкину шубу и пуховый платок, – за окном начиналась метель. Вдруг, изогнувшись, она завалилась назад. Начались схватки. Я повёл её в родильный дом».

Зимним декабрьским вечером, взявшись за руки, шли мои родители по скованным морозом улицам. Город, погружённый во тьму, был безлюдным. Когда маме становилось худо, отец, прижимая её к себе, просил:

– Потерпи, Леночка, потерпи, милая. Мы совсем близко.

Вдруг мама остановилась и, с улыбкой показав на большую снежинку на варежке, сказала:

– Смотри, Яша, какая прелесть! Пусть и наша дочка будет такой же красавицей…

В приёмном покое родильного дома отец размотал на маме шаль, снял шубку и, поцеловав в сухие губы, сказал:

– Ну, с Богом, милая. Роди мне дочку.

Он был уверен, что всё наладится.

Я родилась около полуночи. В первое моё утро ярко светило солнце и падал пушистый снег…

Сурова русская зима; знают её те, кто родился и вырос на Урале. Снежные метели, заметающие до самой макушки; огромные, простирающиеся далеко за горизонт белые пустынные молчаливые степи, похожие на бескрайние кладбища. Но это и сияющий голубизной и сверкающий на солнце снег, белые хлопья снежинок, морозный скрип под ногами, чудные узоры на окнах и суровый лес с огромными елями и стройными соснами, покрытыми белыми шапками…

Шла война.

Плакали вдовы, сиротели дети, падал пушистый снег…

Лежали в прабабушкиной шкатулке перехваченные траурной лентой похоронки с фронта.

Мама так и не вернулась к отцу.