О боги, сколько там было света! Сколько там было пространства! Сколько там было бабочек! Меня ослепило. В трепыхающемся сиянии, спиралью уходя в глубину, распадаясь на потоки, кружился водоворот пёстрых крыльев. Мне, полусонному, явился тот самый процесс, понять который невозможно, но в который неминуемо хочется войти. И я вошёл. И тут же упал, зависнув в невесомости. Моё одеяло затрепетало надо мной, и сбоку от меня, и подо мной. Не сразу поняв, как такое возможно, я огляделся. А вот и нет никакого одеяла. Крылья есть. Новенькие, беленькие, в кирпично-красных разводах и пятнах. Шикарные крылья! Они сами собой устроили мне сложный кульбит, а затем понесли.
Я ловил воздух, пристраивался к другим бабочкам, и мы вились друг вокруг друга. Я складывал крылья и падал, расправлял и снова парил. Это было весело. Это было пьяняще. Я чувствовал себя свободным. Дверь, через которую я вошёл, растаяла где-то в беспредельном пространстве. Только свет, только рябящие и манящие краски.
Прошла вечность в потоке весёлого наслаждения. Но когда вернулась способность мыслить, я понял, что порядок имелся, хотя и сложно различимый. Хаоса не было. Все летали куда-то и зачем-то. Неуёмное и счастливое возбуждение имело структуру.
Я влился в один из потоков. Вместе с ним смешался со встречным течением. Всё вокруг снова перепуталось, и красок стало слишком много. Я оказался потерянным среди крыльев и хлопьев разноцветного снега.
Впрочем, и не снег это был вовсе. Пёстрая вьюга складывалась из полупрозрачных и переливающихся хлопьев. «Снег» летел откуда-то сверху. То место сияло, подобно солнцу, а хлопья крутились и вихрили при полном отсутствии ветра. Бабочки же врывались в это кружение, выхватывали по яркой, переливающейся снежинке и улетали. Царила жуткая кутерьма. Крылья перемешивались с хлопьями, и было непонятно, кого же больше – бабочек или снежинок.
Я замешкался. Увидев прямо перед собой ярко-алую переливчатую снежинку, я, повинуясь какому-то высшему чувству, схватил её. Она была живой. Пульсирующее биение в нитях и узелках неведомой ткани передалось мне. Я затрепетал и упал в воронку, созданную другими бабочками.
– Ты где нашёл такую красулю? – прозвенела синяя подружка с бежево-голубой снежинкой.
– Какая прелесть, – шепнула другая, махнув белым крылом.
– Держись левее, новичок! – весело дзынькнула третья, унося в лапках розово-сиреневый туман.
Я послушался последнюю и перетёк левее. В общем световороте выделился тоненький поток красных снежинок. Обрастая бабочками, он набрал силу, устремился туда, где, мерцая, вилась яркая алая нить. Бабочки запели. Песня была тихой, искристой, со звонкими нотками цветных бусинок. Я и не знал прежде, что в песне могут быть бусинки, но их череда задавала ритм, побуждая делать взмахи в такт, синхронно.
Наш поток вытянулся и перевился, уплотняясь вокруг алой нити. Подлетев к ней, бабочки вкладывали в её ткань свою «снежинку». Нить росла и удлинялась прямо на глазах.
– Что это? – не удержался и восторженно выкрикнул я.
– Глупенький. Эта же мечта! – захихикал золотистый мотылёк. – Осторожнее! – воскликнул он, когда я задел нить крылом. – Она же хрупкая! Такую и словом разрушить можно.
– Это твоя мечта? – прошептал я, но тот мотылёк уже улетел.
– Нет, это не его мечта, – торжественно прошелестела огромная пёстрая бабочка, оказавшаяся рядом. – Там, наверху, в старом доме живут люди. А с ними кот с кошкой и собака с большими ушами.
– Они спят и мечтают, – тренькнула другая бабочка, пролетая мимо.
– Их мечты сыпятся к нам, – продолжила огромная пёстрая.
– Вот мы и строим дорожку к их мечте, – вихрем ворвался в разговор Павлиний Глаз.
– Чья же это мечта? – в жутком волнении спросил я.
– Ха, глупенький, – погладила меня воздухом огромная бабочка. – Это сны пса с большими ушами. Только у собак такие простые и яркие мечты.
– Вот бы понять, о чём, – прошептал я.
– Так это же просто. Посмотри, – крикнул мне мотылёк, но крик его был не громче моего шёпота. – Тот пёс всего-то и хочет, чтобы хозяин остался с ним до утра.
Мотылёк улетел вдоль нити. А я, проводив его взглядом, загляделся на прозрачную, даже призрачную картину. Мне виделся человек, сидящий на крыльце в лучах восходящего солнца. Виделась лежащая у его ног большая собака. Я как зачарованный смотрел на вспухающий диск солнца. В его свете сцена проявлялась, обретая детали. Наконец лучи светила разложились веером и ослепили. Я зажмурился.
***
Веки я разлепил с трудом. Понял, что уснул, сидя на крыльце. Небо всё так же укрывало мир дырявым одеялом. В прорехах мерцали звёзды, светила луна. У ног моих спал Буся, уложив тяжёлую голову на лапы. Я освободил руку и погрузил пальцы в густую шерсть загривка. Пёс глубоко и мирно вздохнул. В ровном сиянии звёзд не было даже намёка на скорый восход. Почему-то от этого стало легко и радостно. Чудесная ночь обещала быть длинной. Она обещала быть прекрасной, потому что рядом вздыхал друг, а в ушах сквозь стрёкот кузнечиков по-прежнему звучала музыка мечты. И шелест крыльев, и бусинки.
Вера в сказку
Мне нет нужды творить обман.
Вы переврёте правду сами,
Лишь вам известными путями
Сведя слова, как нужно вам.
К чему мне прятать свой портрет,
Когда вы видеть не готовы.
Опричь себя вам люди новы,
Хоть голый – всё одно – секрет.
Как-то возник у нас с сестрой литературный спор на тему мудрости и поучительности сказок. Сестра у меня учитель литературы, и очень даже серьёзный. Учит, преподаёт и познаёт язык не по долгу службы, а от души. Спор зародился в обстановке мирной: на вечерней кухне за чашкой чая. Почти сразу мы пришли к соглашению, что наши, то есть русские, сказки куда мудрее и добрее забугорных. В особенности немецких. Вывод был сделан с опорой на мощный культурный пласт многострадального славянского народа. Здесь стоит пояснить, что, живя за Волгой, в области с татарским названием, мы, вопреки логике, упорно считаем себя потомками славян.
Итак, вывод, что русские сказки и мудрее, и добрее, по-булгаковски «соткался из воздуха» и горячо нами одобрился. И тут мне в голову пришла бедовая мысль подкрепить вывод чем-то простым и до пелёнок знакомым. Мозг из сказочного набора сразу выцепил экшн про Курочку Рябу.
Привычка думать перед тем, как говорить, в этот раз поставила язык на паузу. Вместо оптимистичного: «Взять, например, Курочку Рябу», я ошарашил сестру вопросом: «А в чём, собственно говоря, великий смысл сказки про золотое яичко?»
Я же писал, что сестрёнка энтузиаст своего дела? Помню, писал. А раз так, то вы должны понимать, что вопросом я никого не шокировал. В угол не загнал и в ближайшие несколько минут получил развёрнутый ответ про:
непредсказуемость даров;
тягу людей к познанию глубины в ущерб красоте;
восполняемость ресурсов;
замену «старого» «новым», да ещё с улучшенными характеристиками (это про фразу «снесу я вам яичко, да не золотое, а простое»).
В ходе дальнейшей шлифовки понятий контур защиты сложился в тройственность. Тоже, как выяснилось, наша, сказочно-российская разработка. Здесь она выглядела так: «Дар. Утрата. Надежда на лучшее». И вот тут-то случилось чудо.
Хотите верьте, хотите нет, но открылся во мне третий глаз. И воззрился я им прямо в детство. Увидел себя маленького в койке и усталого после работы отца. Книжку с картинками в его руках. Вспомнил недоумение по поводу чудес, происходящих в сказке.
Я таращился на сестру двумя другими глазами и молчал. Понимал, что не смогу выразить то, что чувствовал ребёнком. Эдакий диссонанс между детскими восприятием и нынешним словарным запасом. Умей я в детстве материться – легче бы пошло?. Помучившись, я промычал нечто нечленораздельное и решил не будить прошлое. Выложить, как умею.
То всё было вступлением. Так сказать, присказкой. А вот теперь содержательное. Максимально по-взрослому: в тезисах и с номерами мыслей.
Начало сказки наверняка помнят все: «Жили-были дед и баба. И была у них Курочка Ряба». Эта часть творческого наследия прошла без претензий. Типовое начало. Из детских впечатлений – только картинки. Помню, как переставал возиться и начинал слушать.
После простоватого вступления шло интересное: «Снесла им курочка золотое яичко». Вот оно. Первая мысль: «Почему итоговое достижение вынесли в начало книги?» Вторая мысль: «Чем они такую радость заслужили?» Может быть, дед эту курочку как-то гладил по-особенному? Весь год ровно в 6:00 и на заходе солнца подушку подкладывал? Вот, например, с репкой – там всё понятно: впахивали все и в итоге получили результат. Там воспитательная цель ясна: «Надо старшим помогать, иначе кушать будет нечего». А здесь? Почему сразу, на третьей странице – нате вам? В дебатах у сестры на мой скепсис поступило возражение (вмешался племянник), что это право стариков на чудо и дар с небес. Но подождите, а где же тогда сопли про голод и страдания? Там ни слова про это. По тексту вполне себе самодостаточные старики, обладатели золотоносной курицы. Ничего себе прибавка к пенсии – занос от Фаберже. Ладно, едем дальше.
«Дед бил, бил…» В детстве я на этих динамичных событиях впадал в растерянность. Вот прямо помню, как иной раз меня этой фразой накрывало. Я думал: «Зачем?» Ну если бы оно хоть неделю на комоде постояло, я бы ещё понял. Если бы вместо деда был Карабас-Барабас или бабка где-то напортачила – я бы тоже понял. Но яйцо же только что снесли! Для добрых людей. В книге – это один шокирующий разворот: вот оно (яйцо) слева – сияет только что снесённое, а на соседней странице – озадаченные старики в угаре вандализма. А бабка? Бабки всегда разумнее дедов. Она должна была забрать яичко, тряпочкой протереть и убрать в какой-нибудь ящичек. От греха подальше. Может быть, внукам потом подарить, в этой же сказке не было текстовки, что «детей у них не было…» и так далее. Или надо по умолчанию предполагать, что сказки только про бездетных стариков пишутся? Честное слово, мой детский мозг рисовал бережливый сценарий. Уж точно не оголтелое уничтожение редчайшего явления двумя взрослыми и мудрыми людьми (я тогда ещё думал, что все старики мудрые). Верьте не верьте, но каждый раз ждал, что пенсионеры одумаются.
Дальше хуже: «Мышка бежала, хвостиком махнула…» Всё, это предел по всем направлениям. Безалаберность стариков в этом месте текста произвела на меня, ребёнка, особое впечатление. Впрочем, с поучительностью тут всё в порядке. Я за всю дальнейшую жизнь ни одного яйца со стола не уронил. Но помню, как пытался представить эту обезумевшую мышку, хлещущую хвостом направо и налево. Вернёмся на пункт назад. На словах «бил, бил…» являлись поочерёдно то неразбиваемый золотой слиток, то обессиленный старик. А тут: «Бац об пол». У меня на долгие годы укоренилось заблуждение, что сила удара в падении больше, чем от приложения мужской руки. Детский мозг бунтовал. Я помню это. И когда позднее сестрёнке голову морочили, тоже помню. Только повзрослев, я смирился. Сам стал «впаривать» эту чушь своей дочери. Кстати, надо поинтересоваться её впечатлениями.
