Музыкальная комната

Namita Devidayal

The Music Room

Перевод с английского Т. Упоровой

Под редакцией Н. Гориной

© Namita Devidayal, 2007

© ООО ИД «Ганга». Издание, 2022

Пролог

Бхайрави

«Рага должна быть исполнена таким образом, чтобы через несколько минут оба, и исполнитель и слушатель, смогли увидеть ее стоящей прямо перед ними».

Было почти пять утра. Дхондутаи поежилась от ворвавшегося в окно ветра. Несколько минут она полежала в постели, шепча беззвучную молитву и разминая затекшую больную ногу. Она пыталась снова погрузиться в сон, чтобы вернуться к своему любимому сновидению, в котором она сидит на качелях рядом с храмом богини у реки. Когда петух прокричал во второй раз, она заставила себя встать и поплелась в ванную.

Дхондутаи зашла в музыкальную комнату и взяла тампуру [1]. Слегка морщась от боли в ноге, она села настроить инструмент. Она пробежала пальцами по натянутым струнам и поправила положение бусин из слоновой кости в нижней части инструмента, там, где струны уже почти прилегали к лакированному корпусу. И когда строй инструмента стал безупречным, она начала ритмично перебирать его четыре струны. Звуки завибрировали в окружающем ее пространстве, и она, забыв о своей боли, о холодной комнате, о молочнике, всегда опаздывавшем с доставкой, растворилась в безвременном монотонном звучании.

Она начала с нижних нот, пропевая их по отдельности словно гортанную молитву. Затем постепенно, едва утренний солнечный свет скользнул в комнату, осветив небольшой квадрат на выцветшем пейсли-узоре ковра, она начала подниматься к верхним нотам. Она пела Бхайрави – раннюю утреннюю рагу, наполненную печальными полутонами.

Дхондутаи

Бхайрави – жена космического танцора-разрушителя Шивы. Рага переменчива, подобно настроениям мифической богини. Иногда она – тоскующая влюбленная, временами – преданная почитательница, иногда – соблазнительница, но всегда – таинственная женская сила, побеждающая зло.

Дхондутаи пела с закрытыми глазами, беря ноты с нежностью, словно заворачивая себя в огромный кокон из звука. Уловив необычный источник света, ее глаза открылись, но она продолжала петь, пока ее взгляд скользил вслед за светом к углу комнаты. Когда она достигла самой высокой и величественной ноты раги, она услышала вздох удовольствия, и перед ней появилась улыбающаяся богиня. От неожиданности Дхондутаи закрыла глаза и когда открыла их снова, видение исчезло.

Она отложила тампуру и отправилась к входной двери забрать бутылку с молоком. Ее день начался хорошо.

Глава I

Мост Кеннеди

Меня втянуло в мир музыки без моего на то желания, когда мне было десять лет. Как-то летним вечером, когда мои друзья отправились поплавать в Клуб Уиллингтон, мама посадила меня в машину и сказала, что мы едем на встречу с преподавателем музыки.

Учительница жила в старом доме, располагавшемся под Мостом Кеннеди, в десяти минутах езды от обрамленных деревьями улиц Кумбала Хилл, где мы жили. Район Моста Кеннеди был известен как район проституток и мужских клубов, но не музыкантов. До этого я лишь однажды слышала о Мосте Кеннеди, когда мои родители посмеивались над своим вечерним приключением в салоне танцев муджра [2] много лет назад. Они помнили ту ночь во всех деталях – сутенера с красным платком на шее, который переговаривался с ними на обочине под мостом, путь к комнате номер 88 на втором этаже здания, пропахшего мочой, выкрашенные в зеленый цвет окна, скрывавшие обитателей дома от любопытных глаз на гудящем от машин мосту всего в нескольких шагах оттуда, женщину по имени Чандни, облаченную в расшитое блестками нейлоновое сари, которая кружилась под фальшивыми люстрами и наклонялась так близко под самым носом моего отца, что теперь он хихикает всякий раз, когда описывает этот момент.

Но, как в большинстве районов Бомбея, дневной свет скрывал все происходящее под покровом ночи. В течение дня обстановка в районе Моста Кеннеди была такой же, как на любой многолюдной улице, заполненной торговцами и спешащими прохожими. Прямо через дорогу от публичных домов стоял старый каменный монастырь «Школа Королевы Марии». Рядом с ним – ряд магазинов автозапчастей. И в конце дороги, в глубине резиденции, называемой «Дом конгресса», жила великолепная учительница-музыкант.

Когда мы с мамой прибыли туда, было пять часов вечера. Мы припарковались на обочине и прошли – мимо витрин магазинов с машинными маслами и гаечными ключами – к унылому серому зданию. Лифта не было, и мы тащились пешком вверх по лестнице до крошечной квартирки на четвертом этаже. Там, с одной стороны от кухни, жила семья из трех человек. Учительница жила с другой стороны кухни, в снимаемой ею комнате со стенами, выкрашенными в бледно-фисташковый цвет. Вместе с ней в этой комнате жила только ее мать, которую она звала Айи.

Моя будущая учительница встретила нас ангельской улыбкой. Она была пяти футов ростом [3] и одета в белое накрахмаленное сари. Черные волосы были щедро умаслены и скручены в небольшой пучок. Я с удовольствием заметила, что этот пучок был собранным на затылке замаскированным хвостом. Для своих пятидесяти лет она выглядела удивительно молодо и, как я узнала позже, объясняла это тем, что никогда не была замужем.

Уединившись в своей небольшой комнатке с двумя лакированными тампурами, прислоненными к стене, она, казалось, совсем не замечала мужчин, околачивающихся под ее окном вблизи борделей и сплевывавших сок бетеля прямо на отвратительные стены зданий, хранивших их фантазии. Это было схоже с необходимостью продираться через грязный пруд, чтобы добраться до прекрасного лотоса в самом его центре.

Единственное украшение стен составляли три висевших на них постера. Страница рекламного календаря фармацевтической компании с цветастым изображением Ганеши. Рядом портрет ее учителя – легендарной Кесарбаи Керкар с головой, покрытой белым сари, уложенными на косой пробор волосами и жемчужной нитью на шее. На смежной стене – выцветшая фотография в тоне сепии родителей Дхондутаи, сделанная вскоре после их свадьбы – отца, строгого брамина в пиджаке и дхоти [4], сидевшего прямо, с широко расставленными ногами, и матери, хрупкой, красивой женщины в восьмиметровом сари, плотно обернутом вокруг плеч; она сидела, немного косолапя ноги, и выглядела очень смущенной.

Мое внимание привлек похожий на кукольный домик алтарь в углу комнаты. Внутри были божества индуистского пантеона – крошечные серебряные и латунные фигурки малыша-Кришны, Ганеши, Сарасвати, Лакшми, несколько серебряных монет и изображение почти полностью обнаженного святого, сидящего в медитации. Все божества были начищены, отполированы и украшены метками на лбу из порошка кумкума [5]. Перед каждым были рассыпаны свежие цветки жасмина, источающие тонкий аромат. На вершине алтаря мерцала оранжевая лампочка, имитируя пламя живого огня. Она мгновенно привела меня в восторг.

Как я узнала позже, эта комната была подобием другого дома – родового дома Дхондутаи в Колхапуре, городе, который она покинула, городе, в котором звук храмовых колоколов разносился вместе с вечерним ветерком и в изобилии рос жасмин. Это был своего рода компромисс, которого Бомбей требует от тех, кто приходит к нему, цена, которую они должны платить за удовольствие жить в нем.

– Скажи «Намасте», – моя мать подтолкнула меня.

– Она может звать меня «баиджи», – Дхондутаи широко улыбнулась.

– Она довольна рослая для своих лет, – продолжила Дхондутаи, держа меня за подбородок и с нежностью заглядывая мне в лицо.

– Да, мы обе высокие. Надеюсь, ей передался также и талант к искусству, – пошутила мама, как обычно переходя сразу к делу.

– Она еще слишком юна. Давайте попробуем заниматься дважды в неделю. Как насчет вторника и четверга с пяти до шести? Она успеет отдохнуть после школы. Потом, в зависимости от ее успехов, уточним расписание.

Пока решалась моя судьба, я была заинтригована, увидев надувшую губы старую, почти лысую даму с собранными в крошечный пучок остатками седых волос, глазеющую на посетителей из угла комнаты. Это была мать Дхондутаи, Айи, – высохшие остатки женщины с фотографии. Ей должно было быть не меньше восьмидесяти. Я улыбнулась ей и получила в ответ милую беззубую улыбку.

Когда мы выходили из комнаты, мои глаза вновь устремились к алтарю с мерцавшей лампочкой. Поймав мой взгляд, Дхондутаи засмеялась и поманила меня подойти поближе и посмотреть. Я села перед божествами, ощущая неловкость от того, что чувствовала стоящую позади себя Дхондутаи, нетерпеливо ожидавшую в дверях маму, смотрящую в пространство Айи и необычную комнату, которую мне предстояло часто посещать в будущем. Я повернулась, собираясь уходить, когда Дхондутаи шепнула мне кое-что на ухо. Это звучало как: «Ты будешь моей маленькой богиней… моей Бхайрави».

Мои первые музыкальные воспоминания относятся ко времени до знакомства с Дхондутаи, к женщине по имени Сита-бехн, которая приходила к нам домой и обучала маму несложным рагам и мелодичным бхаджанам [6], когда я была еще совсем маленькой. Еще я помню человека, который приходил обучать отца играть на табла, пока проблемы бизнеса не захватили папу, изменив ритм его жизни.

И мать, и отец вращались в деловых кругах. Сыновей они воспитывали как продолжателей семейного дела, а дочери должны были найти себе мужей. Девочек обучали музыке и танцу, чтобы повысить их шансы на удачное замужество. Поэтому, когда Сита-бехн – которая обучала музыке мою маму, порекомендовала ей музыкальную школу для меня, я незамедлительно была туда отправлена.

Я провела несколько мучительных месяцев в школе Сангит Видьялайя. Она располагалась в самом сердце Гамдеви, старейшего района Бомбея, населенного старожилами, которые испытывали любопытные двойственные чувства – отчасти презрение, отчасти зависть – по отношению к таким как мы. Мы были бомбейскими «темнокожими сахибами» [7], которым намного привычнее смотреть современную постановку Нила Саймона, чем читать шедевр литературы, написанный на местном языке. Я ходила в англиканскую общеобразовательную школу, где мы обучались говорить на британском королевском английском и ломаном хинди с неловким акцентом. Маратхи изучался как третий язык. Мы воспринимали его как грубый несуразный диалект, необходимый для общения с прислугой и задабривания местных полицейских, чтобы те не выписали штраф.

Преподавательский состав музыкальной школы в Гамдеви состоял из сестер Ранадэ, предприимчивого триумвирата, уже несколько десятилетий выпускавших «партиями» заурядных певцов, совершенно не способных вдохновить кого-либо своей музыкой. Каждая из сестер преподавала в отдельной комнате с балконом, выходившим на шумную улицу. Первая комната предназначалась для начинающих, обычно там занималась группа хихикающих девчонок, изучавших основы раг по серии учебников (состоявшей из частей I, II и III). Вторая комната была для тех, кому удалось перейти туда из первой. Третья, в которую я заходила редко, находилась в дальнем конце, там мисс Ранадэ, старшая из сестер, обучала избранную группу старших учениц.

В первый день я сидела в первой комнате в кругу девочек перед одной из сестер Ранадэ и ее поскрипывающей гармоникой. Она попросила нас назвать свои имена и любимую рагу. Две девочки были названы родителями в честь раг. Первая, с ямочками на щеках, в хлопковом платье в цветочек, застенчиво сказала на маратхи: «Меня зовут Багешри, и моя любимая рага – Багешри». Все радостно засмеялись и зааплодировали. Затем мы познакомились с Пурви, к счастью ее любимой рагой была Малкаунс. Мы отвечали по кругу, и чем ближе подходила моя очередь, тем сильнее нарастало мое волнение, и я ощущала, как остатки завтрака бешено крутятся в желудке. Когда все взгляды выжидательно обратились ко мне, я забыла произнести свое имя и выпалила: «Рага Яман значит рага Бхайрави».

Я хотела сказать: «Рага Яман и рага Бхайрави», но моя поспешная попытка произнести это на маратхи превратилась в путаницу, вызвавшую всеобщий хохот. Даже учительница рассмеялась.

Никогда еще я не чувствовала себя так неловко! Я была чужой в этой традиционной маратхи-говорящей музыкальной вселенной. И я была несколько эксцентричным персонажем в своем псевдо-английском мире, где девушек больше интересовала длина юбочек для бадминтона, чем окруженные ореолом таинственности музыкальные аванпосты, запрятанные в злачных районах города.

Я ненавидела ходить в музыкальную школу и постоянно пыталась придумать разнообразные предлоги, чтобы пропустить занятия. Однако такие причины как «болит живот» или «много домашних заданий» были недостаточно весомы для моей мамы. Но однажды мне это удалось – я умудрилась запереть себя в ванной изнутри, и пока вызывали слесаря, чтобы тот открыл дверь, время урока истекло. Я ненавидела мать за то, что она вытолкнула меня в этот неуютный и угнетающий мир. Помимо уроков музыки, меня регулярно таскали по утомительным концертам, на которых я обычно засыпала и просыпалась, когда певец начинал выводить быстрые арпеджированные пассажи, предвещавшие скорое окончание концерта.

Конечно, как и многие не горящие энтузиазмом ученики, я все же вынесла из тех занятий некоторые музыкальные знания. В музыкальной школе в Гамдеви я получила базовые сведения о рагах. Мы изучали строение и правила каждой конкретной раги, ее восходящий и нисходящий строй, а потом разбирали простую незамысловатую композицию. На усвоение одной раги выделялось ровно две недели, по прошествии которых мы сразу переходили к новой раге. Учебный курс беззастенчиво обходил музыкальные тонкости и основной целью преследовал лишь наработку репертуара. В конце обучения проходил экзамен и выдавался диплом. Это был курс «Индийская классическая музыка 101».

Постепенно мама начала понимать, что это место мне не подходит. Она хотела, чтобы я училась у преподавателя, который смог бы заниматься со мной индивидуально и научить основам вокального искусства, постепенно раскрывая звучание нот, прививая понимание глубины фраз и слов. Кто-то рассказал ей о Дхондутаи Кулкарни, недавно переехавшей в Бомбей. Дхондутаи принадлежала к Джайпур Гхаране – потрясающе интеллектуальной школе музыки – и была единственной ученицей легендарной певицы Кесарбаи Керкар.

Мама отправилась послушать Дхондутаи в Институт Бхулабхаи – маленький уютный концертный зал, скрывающийся на втором этаже обращенного к морю здания. Дхондутаи начала выступление в деловой манере, четко в назначенное время, с раги Лалит-Гаури, состоящей из двух переплетающихся раг: Лалит и Гаури. Музыка ее была высочайше сложной, в ней было совершенство, но, как выразился один из критиков, «недостаточно боли». «Иногда мы слушаем музыку не для удовольствия, мы хотим пережить высокие чувства, пробуждающие душу». Возможно, маме понравилась полнозвучная и открытая манера пения Дхондутаи, и во время второй части концерта она решила, что хочет, чтобы я училась у нее.

В те дни мои родители восхищались великолепной певицей Дургатаи. Но они чувствовали, что хоть Дургатаи и могла быть индийской Марией Каллас, как преподаватель она не подходит их непоседливой дочери. У нее была репутация очень вспыльчивой особы. Говорили, что однажды она швырнула табла в ученика, когда тот взял неправильную ноту третий раз подряд. Она была блестящей исполнительницей, но ужасной наставницей. Дхондутаи, хотя и не столь именитая, была мягкой и заботливой.

Нашим мирам суждено было пересечься. Вот так, чувствуя себя неуютно, но заинтригованно, я оказалась в скромном жилище моей гуру. Затем последовали годы обучения, и не только музыке.

Я вернулась в район Моста Кеннеди на следующей неделе. На первом уроке Дхондутаи сказала мне закрыть глаза и прислушаться к преданному аккомпаниатору певца – танпуре. Я была заворожена этим инструментом, похожим на ситар, но издающим только четыре звука снова и снова. Дхондутаи начала перебирать струны, и ритмически повторяющиеся гипнотические звуки наполнили комнату, рождая атмосферу спокойствия и безмятежности. Вскоре все окружающие звуки – шум вентилятора, негромкое тиканье настольных часов, уличные крики детей и торговцев, тихое похрапывание Айи, шипение скороварки на кухне, – на фоне монотонного звучания тампуры обрели свое место. И с этого момента языком, на котором мы говорили и который слушали, стал язык музыки.

Я начала с самой первой ноты – Са. В тот первый день, к моему удивлению, Дхондутаи разрешила мне петь только базовую ноту – опорную ступень музыкального строя в индийской музыке – неизменную, постоянную, точную и устойчивую к причудливым и разнообразным изменениям других нот. Это фундамент, первая и последняя нота, точка, где круг начинается и заканчивается. Внутри границ Са можно выразить все возможные настроения и драмы жизни. Но всякий раз, когда к ней возвращаешься, приходит чувство завершенности, подобно возвращению домой после долгого и увлекательного путешествия.

– Старайся соединить свой звук Са с Са тампуры настолько, чтобы они стали единым звуком, и ты сама не могла их различить, – сказала Дхондутаи. – Са включает в себя все ноты так же, как чистый белый свет содержит все цвета радуги.

Урок длился всего полчаса, так как я была еще мала и имела беспокойный непоседливый характер. Дхондутаи вернула тампуру на место у стены и прошла на кухню. Я последовала за ней, снедаемая любопытством. Кухня представляла собой достаточно темное помещение с небольшим окном, выходившим во внутренний двор-колодец. Вся кухонная утварь Дхондутаи размещалась в компактном деревянном шкафу в углу комнаты. Она достала маленькую старомодную медную посудину и сполоснула ее.

Тучная женщина с шокирующе короткой стрижкой белых волос и смуглым лицом, хранящим следы страданий, появилась из соседней спальни квартиры. Это была хозяйка, у которой моя учительница снимала комнату с правом пользования кухней и ванной. Дхондутаи представила меня Мози, с нежностью называя «своей маленькой ученицей». Мози улыбнулась и по-простому протянула мне руку, я пожала ее, и мы обе почувствовали себя несколько неловко от такого приветствия на западный манер. Я заметила у нее белую щетину над губой – торчащие, неровно подстриженные усики.

Дхондутаи спросила, не хочу ли я чаю, но я отказалась. Готовя его, она начала говорить, а я стояла рядом с ней, облокотившись на кухонный стол, и слушала.

– Приготовление чая – это урок жизни, – сказала она. – Ты думаешь, что чай приготовлен благодаря тому, что ты налила в чайник кипяток и положила туда чайные листья? Но посмотри повнимательнее на то, что происходит. Ведь кто-то вырастил чайные листья, кто-то еще собрал и высушил их, какой-то бедняк расфасовал и упаковал их. Кто-то подоил корову, а кто-то выжал сок из сахарного тростника, чтобы у тебя был сахар. И спасибо огню за то, что ты можешь вскипятить воду. А то, что сделала ты, – всего лишь маленький вклад во всей цепочке действий по приготовлению чая. Никогда не гордись незаслуженным, потому как всегда есть намного больше невидимой энергии и усилий, способствовавших твоим так называемым достижениям. Что Вы скажете по этому поводу, Мози?

– Вы совершенно правы. Все в руках Божьих, – сказала Мози, вздохнув. Она вытерла с лица краешком сари выступившие от чайного пара капельки пота. Дхондутаи рассмеялась, налила горячий чай в две китайские чашечки с небольшими щербинками – для себя и для матери – и понесла их в комнату. Айи взяла чашку дрожащей рукой и почти весь чай пролила на пол. Она посмотрела на нас как робкое дитя.

– Ну почему ты не можешь быть немного осторожнее, Айи? – проворчала Дхондутаи. – Сколько убирать за тобой? Дай-ка мне чашку. – Она покачала головой и вздохнула. – Ты не обожглась? – ее голос смягчился, и она вышла за тряпкой. Из кухни появилась Мози, ее улыбка говорила Айи, чтобы та не беспокоилась. Айи смотрела на пол, затем медленно легла на кровать и отвернулась лицом к стене.

Это была очень трогательная сцена. Три женщины в маленькой квартирке, каждая со своими трудностями и жизненными историями, помогающие и сочувствующие друг другу. Лицо первой рассказывало о несчастливой судьбе. Ее муж, должно быть, умер, оставив ей долги и темную обшарпанную квартиру, половину которой она вынуждена была сдавать, чтобы не умереть с голоду. Вторая должна была со стыдом мириться с тем, что ее разум постепенно покидает ее тело.

Третья жила под грузом осознания того, что она была рождена дарить творчество миру, но ее миссия не была выполнена. Ведь всегда нужно было купить лекарства, приготовить обед… Жизнь была постоянным противостоянием ее мирских обязанностей и ее «неземного» искусства.

Я вернулась в музыкальную комнату под Мостом Кеннеди через несколько дней. И хотя я была расстроена тем, что теряю свободное время, предназначенное для игр, все же часть меня тайно испытывала любопытство и желание снова увидеть Айи, Мози и «кукольный домик».

Несколько следующих уроков были также посвящены базовой ноте – Са. Пение одной и той же ноты, похожее на повторение мантры, помогает певице убрать из головы весь отвлекающий шум, приводит к равновесию тело, ум и душу, делает дыхание ритмичным. Поэтому мы не использовали шесть других нот, или свар. Вместо того чтобы объяснить мне все это, Дхондутаи просто сказала, что, прежде чем идти дальше, я должна сначала умиротворить дух, находящийся в этой сваре.

Свара буквально означает «нота», но имеет более глубокое значение, чем западный термин. Это не просто музыкальный звук определенной частоты, который можно получить, нажав соответствующую клавишу на фортепиано или поставив палец на струну в определенном месте. Не просто механическая высота тона, но нечто большее, сравнимое с высказыванием, исходящим из глубин человеческого существа.

Как западная, так и индийская музыкальные системы построены на семи основных нотах – индийских Са, Ре, Га, Ма, Па, Дха, Ни и европейских До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Сс, – но если изучить эти ноты и создаваемую ими музыку, то обнаруживаются существенные различия между этими двумя системами. Эти различия отражают противоположные образы мышления на Западе и на Востоке.

Исконным на Западе было представление о том, что музыка состоит из типичных звуковых рисунков и с регулярными мелодическими интервалами, отражающими простые соотношения, организующие окружающий нас мир, доступный в таком виде нашим органам восприятия. Таким образом, западная музыкальная теория построена на основе рациональных воспринимаемых идей, которые человеческий ум может увидеть, распознать и доказать.

Индийская музыка коренится в принципиально отличающихся представлениях о том, что существует непрерывная, незримая и постоянно изменяющаяся реальность, которая является фоном для всех действий и восприятия человека. Это то, что определяет нашу карму, или судьбу, и помогает объяснить, почему с нами происходят, казалось бы, необъяснимые вещи. Поэтому ноты в индийской музыке – это не четкие отдельные самостоятельные объекты, а соединения тонких неуловимых непрерывностей, едва различимых человеческим ухом. В метафизическом смысле они – часть той реальности, которая находится за пределом восприятия. Эти промежуточные ноты называются шрути, и они – сущность индийской музыки.

В самом буквальном смысле шрути – это полутоны и четвертьтоны, заполняющие интервалы между двумя соседними нотами. Но это крайне неполное описание. Шрути может полностью изменить характер звучания нот. Например, способ, которым ты приходишь к конкретной ноте, важен так же, как и сама нота. Можно прийти к ней снизу или сверху, слегка коснувшись витающей рядом скрытой ноты, и это вызовет совсем иное ощущение, чем если бы музыкант пришел к ноте напрямую.

Это объясняет, почему индийской музыке нельзя научиться по учебникам. Она должна быть передана учителем, который может разъяснить нюансы, «вытащить» из ученицы правильную ноту, помочь ей достичь нужного звучания. Как может даже самый подробный учебник объяснить, что надо достигать свары постепенно, нежно, добавляя штрихи любовной игры?

Древние священные писания передавались через устную традицию, где каждая фраза и высказывание заучивались с помощью сложной системы мнемотехники и затем декламировались с большим акцентом на сохранение знаний, дабы будущие поколения получили их точными и правильными. Йога, такая же древняя и тайная дисциплина, передавалась от учителя к ученику, а не через учебники. Обучение индийской классической музыке основано на похожей устной традиции, где учитель является ключевой фигурой, и зачастую к нему относятся с таким же почтением, как к священнику или монаху.