Я засмеялась:
– И не предполагается, – с тем и поднялась. – Вставай, через полчаса выходить, а ты и в душе ещё не был.
В этот вечер я собиралась с особым тщанием, всё же Марк не видел меня почти год, и за этот год я отнюдь не похорошела… Но сегодня я постаралась выглядеть самым лучшим образом, по самым последним тенденциям и сообразно своему стилю, как говориться, впрочем, он изменился немного. Я не знаю, что он предпримет, но я не сомневаюсь, что сегодня я увижу его, и я хочу, чтобы он не увидел болезненной худобы и бледности, не испытал жалость, но гордость…
…О, да, гордость. Страстная гордость, если можно так выразиться, потому что… Но не надо спешить, потому что в эти сутки, прошедшие с того момента, как Борис вернулся из «Вавельберга», произошло столько событий, что каждая минута оказалась концентратом.
Да, я увидел Таню, поднимавшуюся по ступенями театра от трёх чёрных «меринов». Удивительно, как она не скользила на высоких каблуках по обледеневшим ступенькам, наверное, потому что не весит ничего. Она всегда была очень стройна, а теперь и вовсе истончилась, будто таяла всё это время, пока я не был рядом. Но притом она стала ещё красивее, словно это возможно, но так, и бледность, и худоба её, тонкую от природы, сделала будто ломкой, изысканной, как прозрачный фарфор, хрусталь с серебром. Чёрное платье с открытыми плечами и спиной, подчёркивало всё это, кожа светилась, посверкивали серьги, качаясь у лица, волосы подняты высоко на затылке в узел. И всё, никаких больше украшений, она всегда становилась вместе со всем, что надевала одним целым, поэтому от неё невозможно оторвать взгляд. На неё оборачивались, как было всегда, и мужчины и женщины. Макияж, конечно, тоже делал своё дело при этом вечернем освещении тёмно-красные губы и манили и пугали силой, которую я знаю в них, потому что за её поцелуй можно умереть. Или убить.
Манкость… некоторые обладают ею в степенях превосходящих все мыслимые границы, навлекая на себя помимо обожания и всевозможные беды…
Это то, о чём я не мог не подумать, заставляя себя сдержаться, чтобы не броситься на этого мордоворота, который со счастливым видом, по-хозяйски, прикасался к её талии, брал под локоть, смотрел вокруг с видом чемпиона олимпиады, сволочь. Спал с моей Таней… Ничего… Танюша, я уже близко… я рядом.
В антракте, когда зрители стали выходить из зала и лож, и Таня с её спутником и теми, кто тенями шли за ними, не оставляя ни на минуту, тут с ними были четверо, в машинах остались ещё шестеро: трое водители и с каждым ещё по одному. Наших людей в десять раз больше. Федералы, что были с нами, и ещё милиция, координируемая местными авторитетами. Операция распланирована в авральном порядке, но, тем не менее, должна быть успешна, если… нет, в любом случае. Даже в случае любых эксцессов.
Едва Таня и её спутник вышли из ложи в прилегающую к ней комнату, где были поставлены кресла и сервированы столики, куда там, аристократия, ста лет не прошло… Едва они вышли туда, мы двинулись. Первыми скрутили тех двоих, что стояли у входа в эту самую комнату, это было сделано, пока мы входили внутрь.
Таня, очевидно, ждала нас. То есть, меня. Наверное, никогда ещё она не была так рада увидеть мою физиономию. Но Паласёлов, или как там зовут эту рожу, этого не увидел, потому что смотрел на меня со всем положенным изумлением и возмущением.
– Не понял, молодые люди? – Паласёлов высокомерно посмотрел на нас, разворачиваясь.
– Вы ничего не попутали? – сказал один из троих других, которым и сидеть-то не было позволено.
Мы вошли с Борисом и ещё одним радюгинским оперативником, показавшимся самым толковым, Филиппом, между прочим, не просто так, он стоял у двери, я, держа руки в карманах смокинговых брюк, пистолет у меня был за поясом сзади, у Бориса – пара на запястьях.
– Добрый вечер, господин Паласёлов, – сказал я, как ни в чём, ни бывало и, отодвинув кресло, сел напротив него, в двух метрах, оставляя оперативный простор для своих товарищей, рисунок операции в подробностях разработал как раз Филипп. Если понадобится, каждый из них снимет двоих сразу, мне и шевелиться не придётся.
Я не смотрел на Таню прямо, я её видел и, главное, я чувствовал её. Она напряжена до сверхзвукового звона, как до предела натянутая струна, и зазвучит самым высокими нотами, как только сгустившийся воздух тронет её…
…Я тоже чувствовал её напряжение. Она сидела рядом, плечом я ощущал её плечо, и даже его жар, как до того жар её тела, и это придавало мне не столько уверенности и чувства собственной значимости, но и невероятной силы, что я был заполнен до краёв, как никогда прежде и, мне кажется, она переливалась через край. Я не сомневался, что разговор не имеет к ней отношения, как было в ресторане в прошлый раз, и не ждал от неё, конечно, снова подобной поддержки, хотя такая мысль мелькнула, она разбиралась в людях намного лучше меня, и чувствовала, с кем и как надо говорить, чтобы добиться своего. Так что её напряжение теперь воспринял тоже как готовность. Если бы я знал, если бы только мог предположить, что это готовность совсем иного рода…
– Так в чём дело? – нахмурился я, глядя на этого лощёного наглеца в изумительном смокинге и бабочке, с таким лицом и осанкой, что, имей я такие, я, наверное, корону бы уже надел. И не воровскую, плевать на эту старорежимную мутатень, а самую натуральную, золотую, королевскую.
Он ухмыльнулся, становясь ещё великолепнее, отчего немедля захотелось убить его, чтобы Таня на него не смотрела, и чтобы этого не видели пацаны.
– Дело очень простое, господин Паласёлов, – сказал он. – Оно состоит в том, что моё имя Марк Лиргамир. Марк Борисович, если точнее, у нас отчества предусмотрены, чтобы помнить отца и знать, кого позоришь, когда ведёшь себя не как мужчина.
Во мне пробежал ток воспоминания, Лиргамир… это муж Тани Олейник. Это я знал от РОмана, который продал её с потрохами, вместе с мужем вот этим, который взорвался прошлой зимой. Так, стало быть, живы они оба, сволота, мути навели…
Я посмотрел на Таню, она сидела со свободной спиной, закинув одну руку на спинку соседнего кресла, вся – полное спокойное благодушие. И даже слегка улыбалась. Нет, как таковой улыбки не было у неё на лице, но в глазах, чертах – да, усмешка, она перебегает от зрачков к уголкам глаз, к уголкам губ, не шевеля, едва касаясь. Так она касалась кончиком языка и губами моих губ, прежде чем коснуться ближе, прежде чем коснуться жарче, ближе, прежде чем впустить в свой рот и залить мёдом и счастьем меня с головой…
Она не смотрела на меня, она смотрела на него. А проклятый Лиргамир продолжил:
– Я вижу, вы поняли, что это значит, – он покивал. – Ну, а коли вы поняли, то моя жена уходит со мной, потому что место жены при муже.
– Ничего не понимаю, – сказал я. – О какой жене вы говорите?
Лиргамир засмеялся, обнажая наглые белые зубы, и не искусственные, между прочим.
– Ну, женщина в этой комнате одна, так что… Обо мне многое можно сказать, конечно, и уж соврать тем более, но на мужчинах жениться мне в голову всё же не пришло. Жена у меня одна, была, есть и будет.
И он посмотрел на Таню, продолжая счастливо улыбаться. Я тоже посмотрел на Таню.
– Ты не возразишь?
– Нет.
– Твой муж умер.
– Как видишь – не умер, – сказала она.
– Удовлетворены? – произнёс Лиргамир. – Идём, Танюша. Вот, вам урок, Паласёлов, первое предложение всегда выгоднее последующих, стоило принять и взять деньги. Теперь всё даром. Таня против вашей жизни. Ставка такова.
– Ну я не дам вам этого сделать, – сказал я и сделал знак пацанам, они тут же достали стволы, но то же сделали и те двое, что были с Лиргамиром, причём у них было по две волыны на каждого, так что получился перевес.
– Лучше не сопротивляться, Паласёлов, поверьте, – сказал Лиргамир, покачивая ногой в сверкающем ботинке. – Остальные ваши люди уже нейтрализованы, так что не надейтесь, что сюда сейчас ринутся ваши… э-э-э, как это?.. а, пацаны. Так вот, все до одного пацаны убраны с пути и, если хорошо будете вести себя, останутся жить.
– То тесть вы готовы перебить дюжину человек только чтобы вернуть жену, которая не только не хранила вам верность, но и не вспоминала о вас до этой минуты? – спросил я, закипая, после того, что я узнал сегодня о любви и вообще, о жизни, я расстанусь с Таней?
Лиргамир снова засмеялся в ответ на мои слова.
– Вопрос не в том, на что готов я, а в том, готовы ли вы отдать свою жизнь и жизни ваших парней, ну, то есть, пацанов, за мою жену. За женщину, которая никогда не только не полюбит вас, но и не взглянет благосклонно.
Тут уже я радостно захохотал, наслаждаясь.
– Не взглянет? Да я не мог сосчитать её оргазмы.
Это не подействовало.
– Вполне допускаю, – невозмутимо произнёс он, даже не перестав ухмыляться. – Женская сексуальность – загадка даже для самих женщин.
И он подмигнул Тане, отчего она только усмехнулась.
– Убирайте оружие, молодые люди, нам пора, – сказал Лиргамир, снимая ногу, закинутую на колено. – Таня…
– Она не пойдёт. И вообще, здесь выполняют мои приказы, – сказал я.
Лиргамир посмотрел на Таню.
– Что скажешь, детка?
– Убей его, – негромко сказала она, не меняя размеренного тона разговора.
И… я не знаю, как это могло произойти так быстро, потому что я буквально не успел моргнуть, то есть веки не успели один раз опуститься и подняться, как грохнул выстрел, заполняя небольшое помещение запахом и дымом, я даже не почувствовал боли, я не успел почувствовать ничего, только услышал Танин возглас: «Нет! Не стреляйте в этого!.. Фомка…» я так и не узнал, получил ли пулю Фомка, потому что меня что-то ударило в лоб. И… ничего не стало…
…Да нет, стало. Осталось три трупа. И пороховой дым, щиплющий глаза.
– Чёрт… Марк Борисыч, вы… бли-ин… скорее к машине!.. Уходите отсюда! – проговорил Филипп, бледный и возбуждённый, озираясь на трупы, и доставая рацию. – Вот же… бли-ин…
