Да воздастся каждому по делам его. Часть 2. Алька

Глава 1. Оранжевый шарик

– Ушлаааа. Ушлааааааа… Ушлааааааааааа

В дырку, образовавшуюся под воротами, между черными от времени мощными досками и серой, прожаренной на солнце землей смотрит заплаканный зеленый глазик. Кудрявая, рыжая головенка тоже пролезла бы в неё без труда, но кто-то очень сильный тянет за ножки в обратную сторону, и у малышки, ну, никак не получается. Поэтому, она упирается из последних сил, и, стараясь, как можно громче крикнуть, звонко верещит:

– Ушла…

Голосок срывается, но звенит. Сонные куры, дремотно ковыряющиеся в пыли на насквозь пронизанной солнцем деревенской улочке, пугаются, пырскают крыльями, поднимая серые легкие облачка.

– Ушлааааааа.

Та, что ушла – стройная, черноволосая красотка, облегченно вздохнув, легко пробежала до следующего переулка, оставляя точечные следы от тоненьких каблучков.

– Вот, поросенок! Ни шагу не дает ступить. Всю душу вынула уже.

Каждое утро история повторяется. Молодая мама собирается на работу "хвосты крутить" быкам на ферме (она закончила Ленинградский зоотехнический), а дочурка, не отпуская ее ни на шаг, плачет так, что аж захлебывается. Она крепко вцепляется в мамин подол и кричит звонко и жалобно. Малышке кажется, что всё это неправильно. Что она просто плохо просит, и, если закричать погромче, мама останется. Она, наконец, поймет, как болит животик, никак не заживающий после перенесённого голода. И как страшно, что снова с неба грянет огонь, погаснет свет и посыплется со стен колючая, как иголки, штукатурка.

***

Шел 1946 год. В деревеньке под Балашовом маме с дочкой, выбравшимся из Ленинграда, было уже легче, всё горе осталось там, где-то позади. Больше не терзало противное, изматывающее чувство голода, и малышка даже начала капризничать, надувать губки, если ее заставляли пить теплое и противное парное молоко.

Тихая река, ласковая, теплая медленно тянула свою темную воду вдоль обрывистых берегов, поросших ивами и черемухой. На песчаном берегу Аня с малышкой проводила все свободное время, пытаясь забыть, отвлечься, больше не вспоминать… А Алька постепенно крепла! Ей уже не надо было вставать на четвереньки, чтобы перелезть через малюсенький холмик песка. Ее кривые ножки все увереннее несли худенькое тельце, и, через год, в стройном ребенке не угадывался маленький, лысенький уродец с большим животом.

***

"Алюська! А ну-ка иди сюда, гадкая девчонка! Ты что, заболеть опять хочешь, что ты вытворяешь?"– возмущалась Анна, в очередной раз снимая дочку с вишни. "Вот ведь, обезьяна! Куда ты лезешь все время?"

Замурзанное донельзя, все в вишневой смоле и соке существо со счастливой мордахой хохотало, отбиваясь от матери. Рубашонку до пупа и трусики оставалось только выбросить, отстирать никакими силами не получалось. Да, в общем, маме это было все равно.

– Алюсь. За травой пошли.

Больше всех малышку обожал дед Иван. Огромный, сильный, но при этом необыкновенно добрый, какими редко бывают деревенские мужики, дед души не чаял в крошечной внучке. Алюся тоже любила деда, прижималась к нему нежно, как птенец, мурлыкала что-то ласковое. Иван таял и всё находил в маленьком личике черты жены. Жену, Пелагею, здоровенную и крепкую казачку, он боготворил до последних дней долгой своей жизни.

Вечером, когда начинало темнеть, Алюся пряталась за занавеской и тихонько смотрела, как дед с бабкой отбивают поклоны перед страшной черной иконой, на которой дяденька стоит босыми ногами на облаках. Ей очень нравились дети с крылышками, которые летали над дяденькой. У них были толстые розовые щеки и пухлые пятки. Она даже завидовала им, потому что они жили на небе и ели сладкий нектар. Так говорила баба Пелагея, но мама резко обрывала эти разговоры, больно дернув Алю за руку.

– Не забивай ты голову ей. Это тут, деревне, можно, а ей в Москве в школу идти, в октябрята вступать, в пионеры. Ляпнет такое – беды не оберешься.

Баба Пелагея истово верила. Слова дочки ранили её, но дело было даже не в ней. Бабке было горько и страшно за внучку, ведь нехристь. Но она замолкала. А когда Анны не было, давала Алюське полистать тяжелую мохнатую книгу с большими черными буквами. Там были и красные буквы тоже, но меньше, и они походили на красивых червячков. Алюсе всё время хотелось погладить эти красные буковки и выковырять из книжки.

***

– Алюсяяяя. Пошли, детка моя, золотая. А то роса падёт, сыро будет.

Алька вприпрыжку побежала за дедом, который быстро шел через двор в сарай. В сарае, на погребице, у него хранилось всякое. Там он столярничал, и желтая янтарная стружка вилась по полу и щекотала пятки. Там стояли глечики со сливками, и пахло мороженым. Там у них с дедом был свой мир. Дед смастерил ей маленький молоточек и такую машинку, которой можно почухать по деревяшке, и получалась тонкая щепочка. И эту щепочку можно было приколотить к бабушкиной табуретке, на которую та садилась, когда доила корову. А с устатку, как говорил дед, можно было хватануть с ним на пару, прямо из глечика холодного густого молока. И вытереть деду усы, чтоб не заметила бабка.

– Ооось! Глянь-ко… От, паразит! Опять сметану ил. Я усё попрячу, и масло тэбе ни дам.

Но дед ей не верил… Потому что видел, как она сама, набрав в фартук теплых яиц в курятнике, отворачивалась, быстро крестила рот, неуловимым движением плюмкала о толстенькую хворостину плетня одно яичко и смачно выпивала. Но деда было не провести, и он, толкая Альку локтем, щекотно шептал ей на ухо: "Ось…ось.."

***

Дед взял на погребице два мешка, и они пошли через огород, потом через мостик над, играющей пятачками света, речкой и вышли на дальний луг. Солнце уже близилось к закату, луг был золотым, сверкающим. Медово пахла, сомлевшая на солнышке трава, усталые бабочки дремали на цветах. Пока дед резал траву большим блестящим ножом, Алька носилась по лугу, пугая осоловелых пчел и пухлых лягух, почуявших вечернюю прохладу. Два тяжеленных мешка с травой, дед, как пушинки взвалил на плечи. Альке тоже досталась котомка. Её дед пристроил внучке на спину, оттуда щекотно кололись травинки, пахло сладким и оттягивало назад. Но так радостно было тащить, потому что дед, охая и кряхтя, всю дорогу объяснял, что без Альки, без его единственной помощницы, ему никогда бы не дотащить было бы траву до хаты.

Дома дед высыпал их добычу прямо на пол. Серьёзная от важного задания Алька, надув от важности щёки долго таскала охапки по комнатам, устилая ровным слоем полы. Потом бабушка воткнула за икону ветки с красными блестящими галочками вместо цветов.

"Клеченье", – сказала она, наклонившись к Альке и чмокнув её в макушку. – "Троица завтрева. На детко, крестик, надень. От мамки тильки сховай".

И вдруг Алька, которая всегда была на стороне матери и рьяно пела с ней про Красное знамя, взяла крестик, быстро, воровато перекрестилась, и поцеловала бабушку. Пелагея прослезилась. .Откуда-то, наверное, из-за темной иконы, на которой хитро улыбался красивый Бог, вдруг просочился маленький, оранжевый, полупрозрачный шарик, заискрил, и незаметно скользнул в Алькин кармашек.

Глава 2. Небольшое отступление. Мастер мер.

Иногда, в последнее время, особенно по ночам, я слышу твой голос, моя родная. Я не то, что просыпаюсь, я как-то перезагружаюсь, что ли, если выражаться современным языком. И тогда я встречаю Мастера Мер…

Мастер Мер похож на доброго сказочника. У него пышные усы, добрые глаза, большие натруженные руки и слегка сутулая спина. На нем теплая, безрукавка из какого-то неизвестного мне меха и мягкая широкополая шляпа. Я вижу раннее утро, среди громады туманных облаков, просыпается огромное Солнце, и заросли белых роз покрываются хрустальными капельками. В своей мастерской (или это весовая, скорее), Мастер не спит, он уже одет и не спеша допивает из фарфоровой чаши последние глотки чая. Потом он, кряхтя, встает, натягивает ажурные нарукавники и подходит к Весам.

Если присмотреться, это даже не весы. Вернее, не совсем весы. Старинный механизм из темного тяжелого металла, похож на весы, конечно, но что-то в нем не так. Одна чаша у весов очень большая, глубокая, точно бабушкин медный таз для варенья. Она начищена до блеска. Вторая же – совсем крошечная, с наперсток, ну или может быть, с кофейную чашечку. Черная, матовая, вылитая из того же металла, она упруго подрагивает, пружинит. Но самое чудное в механизме – это раструб. Он из совершенно другого материала, как будто присланного из иного мира. Материал похож на сталь, и раструб зияет своим разинутым блестящим ртом, вызывая изумление, страх и смятение.

– Так, так, так. Ну, ну, ну…

Мастер бережно подкручивает маленький болтик, трогает большую чашу, она раз качнувшись, останавливается точно напротив маленькой.

– Ну вот, все работает. А это – что еще такое?

Мастер недовольно осматривает раструб. Он запачкан чем- то, субстанция похожа на темный, гречишный мед, наполовину разбавленный смолой.

– Опять черной мерой меряли. Ох грехи…грехи.

Начисто, до блеска протерев раструб мягкой фланелькой, ухмыляясь в пушистые усы, Мастер Мер распахивает дверь весовой. И в нее врывается радостный свет, и свежий ветерок, смешанный с розовым ароматом, колышет седые пряди, выбившиеся из-под шляпы.

Наконец, первый посетитель. Кто-то большой и почти прозрачный боком протиснулся в дверь весовой, слегка подзастряв в ней. Странно. Такой невесомый, он должен был просочиться, даже пролиться, как вода, в оставленную щель. Но нет. Человек, или, скорее его тень, тащит за собой огромный мешок, набитый разноцветными шарами. Их так много, что мешок не закрывается и пушистые, как пуховые клубки шары выпрыгивают из него, мячиками скачут по гладкому светлому полу Весовой. Мастер улыбается и, с трудом наклоняясь, помогает собирать рассыпанное.

– Ну! Давай, добрый человек, разгружай уж. Постарался на славу, милый.

Тень, подняв мощными руками мешок, вывалила в большую чашу шары. Они заполнили ее с верхом и не поместились. Он стал заталкивать их, но шары упруго пружинили и никак не хотели слушаться. Мастер достал из сундука короб, и они вместе с тенью, беззлобно поругиваясь, уложили туда все. Короб взгромоздили на весы, и, отдуваясь, выпрямились.

– Ну, давай уж, доставай, не бойся. Вон сколько добра принес, чего тебе страшиться то?

Тень, съежилась, уменьшилась почти наполовину и разжала кулак. В побелевшей от напряжения руке лежал маленький серенький шарик. От него исходил странный запах, то ли серы, то ли аммиака. Осторожно положив его в маленькую чашу, тень зажмурила глаза и не увидела, как весы дрогнули, таз с яркими шарами покачнулся и взмыл вверх, а маленькая чаша, тяжело и неуклонно, потянула стрелку на себя. И тут, в раструб хлынула жидкость, жуткая, темная, липкая. Она, в одну секунду, покрыла тень толстым слоем, и смыла куда-то вниз, в открывшийся черный лаз внизу.

– Эх, грехи, грехи…

Мастер Мер вздохнул, и пошел намочить фланелевую тряпочку…

Я не знаю, снилось ли мне это, или я видела все взаправду… Но чувство несправедливости Меры никогда не покидает меня…

Глава 3. Кукла Кира

Послевоенная Москва встретила Анну с Алькой мрачновато, но жизнь в городе уже кипела, возрождалась, обновлялась. Анна, выбравшись из деревни и немного окрепнув, очень изменилась. Мужчины обмирали от терпкой красоты чернявой казачки, и она быстро нашла себе пару. И в один из зимних холодных вечеров, когда в бараке на окраине, где жили Анна с Алькой, было особенно промозгло, к обшарпанному крыльцу подкатила блестящая машина. И одна из известных московских шишек, Зам. Самого, схватив в одну руку Анин чемодан, а на другую, согнув её крепким кренделем, посадив Альку обернулся и крикнул в душную темноту комнаты

– Ань. Не бери ничего. Там все для вас есть!

Алька сидела молча, крепко вцепившись в мощную бритую шею. У неё мерзли ноги в тоненьких баретках, в дырку на спущенном чулке неприятно задувало и хотелось чихнуть, потому что от колючей шеи и толстого уха, покрытого пушистым войлоком, пахло чем-то острым и сладким.

Теперь Алька стала совсем другой. Вернее, с ней, с той. что-то происходило непонятное. Утром, когда няня открывала плотные золотистые шторы и раздвигала кружевной тюль из тоненького стройного тельца, свернувшегося тугим клубочком на белоснежной постельке, кто-то Альку выдергивал. Выдергивал резко, не обращая внимания на нежелание и немой протест. Алька выскакивала из своего тела и быстро пряталась за светлый комодик с нарисованными ушастыми мишками.

– Ангелина!

Неприятный голос няни – тетки с массивным туловищем и маленькой змеиной головкой в белом кокошнике (ко-кё-шнек, так выговаривала это тетка, которую велено было звать – мисс Полина) прозвучал, как удар хлыста. Алька всегда пугалась этого "Ангелина", ей хотелось посмотреть по сторонам, но потом она вспоминала, что Ангелина – она и есть. Тогда она быстро и тоненько (как приличная девочка, а не какая-то там деревенская рвань), отвечала – "Да, мисс Полина". Каждый раз Алька боялась сказать вместо мисс – кисс. И все же несколько раз сказала. «Пссс, безродная», – прошипела тогда нянька почти беззвучно. Но Алька услышала и долго думала, почему "безрогая" – это так плохо…

Ангелина чинно шла в ванную комнату, где надо было намылить руки пахучим розовым мылом, а потом смотреть, как вода, хлюпая, пропадает в дырке раковины. А потом требовалось долго драить зубы жесткой щеткой, на которой оставалась красноватая пена (у нее до сих пор болели десны). А потом до горячих щек растереть лицо грубым полотенцем (это было полезно для кожи будущих девушек). А потом надо было есть густую и противную манную кашу с пенками и вишневым вареньем. Правда, Полина посыпала её еще и тертым печеньем, и за это Ангелина прощала каше её противность. Во дворе, засыпанном снегом, дворник уже нарядил елку, но Ангелине не разрешали к ней подходить (рано, праздник ещё не скоро). Ангелина и не подходила, но Алька!

Алька, путаясь в длинных полах нарядного пальтишка, зачерпывая блестящими калошками влажный снег, улучив минутку, когда мисс, спрятавшись за крыльцо, смолила толстую папиросу, пряча её в красном кулаке, не дыша подходила к красавице. Воровато оглянувшись, она стряхивала рукавичку, отчего та повисала на резиночке, и трогала маленького блестящего гномика. А потом домик. И белочку! И морковку. Эти блестящие штучки чуть звенели от ветерка, а елочные лапы так пахли…

– Ангелина! Ангелина, я просила вас не подходить к елке. Вы непослушная девочка, и мне придется сказать вашему папе.

Алька пугливо пряталась, а Ангелина, тяжелая и неповоротливая от своего нового пальто, которое было тяжелее, чем она сама послушно лезла, как медвежонок в нарядные санки…

***

– Дура! Смотри, как ребенка везешь, вот дура.

Алька, выпав из перевернувшихся санок, валялась в сугробе и щекотные снежинки, падали на щеки. От снежинок было смешно, а по спине, колючими коготками пробегал холодок. Сквозь искрящуюся от фонарей темноту, она с интересом смотрела, как уменьшается во вдруг поднявшейся пурге, широкая нянькина спина.

– Дядя, ну не кричите, пусть она уйдет. А я с вами тогда пойду, я не хочу с ней.

Но было поздно, злющие глаза уже буравили её, мисс Полина кричала и даже плевалась от возмущения так сильно, что Альке хотелось вытереть лицо

– Ангелина, вы сегодня вели себя отвратительно и я все же скажу папе!

Белый стол накрыт к ужину так, как будто каждый вечер бывает праздник. Кружевная скатерть, тонюсенькие чашки, блестящие вилочки и ножички. Их так много, что никак нельзя запомнить какую брать. Вон та с тремя рожками -она зачем? Пирожки брать или рыбу? А тот крошечный ножик? А тот большой? Да еще вилка с двумя зубами, острыми и страшными? Алька пыталась сообразить, но, со страху ничего не получалось, а ведь если перепутать, то папа так посмотрит на маму, что у Альки заболит живот и начнет щипать в глазах.

– Анна!

Папин голос режет уши и хочется их заткнуть.

– Анна! Как удалось вам, утонченной женщине, закончившей Ленинградский институт, воспитать такую дочь? Честное слово, я не понимаю, каким образом мы будем её продолжать воспитывать? Мне кажется просто необходимо её отдать в интернат, там прекрасные воспитатели, они профессионалы, знают свое дело… Ангелине будет лучше, я на этом настаиваю.

Слово "Интернат" похоже на забор, покрашенный зеленой краской. Алька туда не хочет и плачет тихонько, как обиженный щенок. Она уже пробовала пометить эти чертовы вилки чернилами, и тогда целый час стояла в углу, и ей не дали ни кусочка красивого шоколадного торта с зайцами. Но это не самое страшное. Плохо, что мама, когда папа ругает Альку, становится красная и потная. И тоже плачет…

–Вера Игоревна! Пожалуйста, будьте построже! Вчера Ангелина, при гостях, ошиблась в этюде. Вы получаете достаточно, чтобы хорошо выполнять свою работу, а не пить все время чай с ученицей.

Старенькая учительница музыки, сухонькая, сгорбленная, в нарядной блузке с жабо, старалась выпрямится, но спина не разгибалась. Поэтому Вера Игоревна смотрела на няньку снизу вверх, как собачка на хозяина, а мисс Полина противным голосом продолжала рубить слова.\

– Хозяин сказал, что хочет отдать девочку в хорошую школу, там класс пианино очень сильный и её будут прослушивать. Не хотелось бы, что бы она выглядела так же жалко, как вчера. Будьте ТАК добры!

Нянька величаво развернулась и выплыла из комнаты. Вера Игоревна стояла еще минуты три, потом повернулась к Альке и поправила жабо дрожащими ручками.

– Ах, Аля. Ну зачем же вы рассказываете ей про чай? Она так все неправильно понимает.

Алька не умела врать и поэтому вчера рассказала маме про то, как они с Верой Игоревной пьют на кухне, похожей на шкатулку черный пахучий чай с яркими кружочками лимона, из смешных стаканов, вставленных в серебряные штучки с ручками. Вера Игоревна угощала её печенюшками – фунтиками, которые назывались "Аленки в пеленке". И еще был шоколад, с красивой обертки которого смотрела девочка – точь в точь – Алька… А еще с ними чай пила Кира. Но про это Алька не рассказывала маме, потому что Кира – была великой тайной её маленького сердечка. Рассказывала-то она это тихонько, спрятавшись в маминой комнате, прижавшись к ее шелковому халатику, пахнувшему ландышами! Противная Полина все подслушала.

"А как было бы хорошо, чтобы Полина умерла" – вдруг подумала Алька и испугалась. "Нехорошо так думать, некрасиво, я нечаянно, больше никогда не буду, честное слово", – испуганно шептала Алька дяденьке на иконе. Она уже знала его, он был не злой и всегда помогал бабушке. Надо только правильно сказать: "Отче наш ижииси на небеси".

… Уже час, как они занимались, и Алька очень устала. У нее немели ноги, и раз в пятнадцать минут Вера Игоревна водила её за руку вокруг круглого стола с бархатной скатертью. Алька ходила медленно и старалась провести рукой по толстым кисточкам с золотыми шариками. Ей так хотелось оторвать этот шарик и спрятать его в карман.... Но как? Будет же видно. А Алька сдерживалась. Но главное! Главное Альку ожидало в конце. Вера Игоревна, закончив урок, накрывала клавиши кружевной попонкой и останавливала надоедливый метроном. Она гладила Альку по голове и говорила -"Молодец, девочка, ты заслужила подарок!" Глаза у нее становились хитрые и добрые, она брала Альку за руку и вела в спальню. А там, среди пышных кружевных подушек сидела кукла. Кружевные штанишки выглядывали из-под розового атласного платьица, на полупрозрачных ножках крошечные туфельки были похожи на цветки. А ноготки на беленьких ручках кто-то покрасил красной краской. Золотые кудри вились до самого пояса. А какие в кудрях были ленты! Ротик чудесного создания был приоткрыт и оттуда выглядывали два беленьких зубика.

Вера Игоревна бережно поднимала куклу и, в который раз, рассказывала Альке, как Киру подарил мамочке Верочке молоденький красивый лейтенант. И что он подорвал вражеский танк. А с фотографии, над кроватью, смотрел красивый дядя с вихром из-под фуражки.

Ангелина аккуратно взяла Киру и на цыпочках, изо всех сил стараясь не потревожить куклу, пошла за учительницей на кухню! Теперь они будут пить чай, а Кира будет держать в ручке крохотную серебряную ложечку.

– Вера Игоревна. Я же просила вас!

От испуга Алька выронила куклу и с ужасом увидела, как крошечная ножка треснула от удара и развалилась. Вера Игоревна побледнела, и стала быстро-быстро собирать осколки, приговаривая – «Полина, милая, мы только что закончили, просто вот одну секунду назад, поверьте, моя дорогая»

И тут Алька не выдержала. Подбежав к няньке, она замолотила кулаками по толстому крепкому животу и заячьим голоском заверещала, как раненный зверек.

– Вы дура. Вы противная дура. Вы обижаете всех людей! Я все богу расскажу. Я ненавижу вас! Дура, дурра, дура.

Слезы градом хлынули из глаз, потому что нянька со всего размаху врезала ей здоровенную оплеуху. Не замечая боли Алька старалась поднять совершенно обессилившую Веру Игоревну, гладила ее, как маленькую, по трясущейся голове!

–Верочка! Игоревна! Я вам новую подарю, не плачьте. Мне папа обещал на день рождения, честное слово. Только подождите, оно в марте будет, чуть-чуть подождите.

Алька кричала и плакала, слезы попадали в рот и были горько-солеными. И она даже и не заметила, как золотистый шарик оторвался от скатерти и спрятался в ее рыжей косичке, став почти незаметным.

Глава 4. Пе'тро

…Скрипучий пол раздражал Альку даже больше, чем ржавая раковина в замызганной ванной. Всё время казалось, что из пыльных щелей между давно некрашеными досками выглядывают крысиные морды. В темном, освещенном тусклой лампочкой коридоре было пусто и прохладно. Соседи уже легли, а Алька крадучись, быстро – быстро прошмыгнула в туалет. То, что с ней сегодня случилось, было и противно, и стыдно. Алька знала, что это случается со всеми, но не в двенадцать же… И что делать теперь с этим жутким комком ваты? Она сидела на унитазе и тихо всхлипывала.

– Чего ты там хнычешь? Выходи, не одна здесь.

Нежный, ломкий голос, знакомый аромат. Мира! Ну просто кстати, как всегда! Дочка маминой подруги вызывала у Альки кучу разных, абсолютно противоположных чувств. Нежная, даже эфемерная, вечно одетая в какую – то дурацкую одежду, типа расшитого розовыми кружевами белого пальто, Мира казалась пришелицей с другой планеты. Ухоженные локоны натуральной блондинки, голубые глаза и крохотный носик делали её похожей на дорогую куклу. Запах духов, украшения, тон голоса и плавные движения павы вызывали и желание насмехаться и ощущение зависти.

– Что там у тебя?

Алька понуро выползла из туалета, и Мира, каким-то чудом все поняла.

– Не! Ноет она. Ты радуйся, дура. Теперь все мальчики в классе на тебя глаз положат. Они, как псы, ЭТО нюхом чуют.

–Да ну тебя! – Алька покраснела и отвела глаза – Ты все только об одном. Стыдно слушать, а еще комсомолка!

Мира крутанулась на одной ножке, разметав ухоженные локоны и хохотнула.

– А ты мне лекцию прочитай! А я тебе салют просалютую – во как!

Она легким и неприличным движением задрала юбку, в момент развернувшись спиной к Геле и выпятив задницу. Ярко алые трусы мелькнули флагом. Алька даже попятилась.

– Ладно! Не журысь!

Мира потрепала Альку по подбородку теплой душистой ручкой и метнулась в коридор…

Мира жила с мамой, вернее – мама жила для нее. Мать работала одновременно на трех работах. Готовила, стирала, мыла, убирала, шила, делала одновременно сто разных дел, приползала домой на карачках, была худой, даже изможденной, но жилистой. Зато Мира ни в чем себе не отказывала. Она ходила к учителям и иностранного и музыки, писала акварелью и обожала патлатых художников в беретках. Художники тоже обожали Миру, приходили к ней пожрать и дарили акварель. Мира складывала акварель у двери своей комнаты. Наверное, на черный год или для растопки. Правда, покоробленной от водянистых красок бумагой никто и никогда ничего не топил, но выбрасывать не решались. Все же живопись.

В темном проеме коридора Мира на секунду остановилась и сверкнула беленькими, остренькими зубками.

– Иди, учи уроки, гадкий утенок. Зайди ко мне вечером, я тебе расскажу, чего с этим делать. Мать молчит, небось думает, что у пионерок ТАМ – только сила воли…

Алька (теперь мама звала Альку Гелей, стараясь угодить своему новому мужу, утонченному и капризному, как гимназистка) и вправду была гадким утенком. Тоненькая девочка растворилась в неуклюжем и даже громоздком теле. "То ли недоросль, то ли переросток" – смущенно посмеивалась мама, перешивая очередное платье из своего ношеного, потому что предыдущее, сшитое всего три месяца назад, неприлично вздергивалось над острыми коленками. Толстые, длинные рыжие косы Анна сворачивала Альке тугими колёсами, отчего получалась странная, баранья голова. Завязывала все это великолепие двумя пожухлыми тряпицами. Черные туфли – боты без каблука делали ноги короткими и толстыми, они выглядывали из-под длинного темного, в белый горох платья. Да еще сутулые плечи (Алька сутулилась, стараясь хоть немного спрятать не по времени выпячивающуюся грудь).