Хороши в постели

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Моей семье

Любовь – это ничто, ничто, ничто из того, что о ней говорят.

Вступление

Давным-давно жила-была девушка, которая работала в большом городе.

Девушка – то есть я, а произошло это тринадцать лет назад в далеком 1998 году – была еще зеленой малышкой двадцати восьми лет. У меня была отличная квартира в этом большом городе, любимая работа репортера в «Филадельфия инкуайрер» и свободное время, в которое я писала художественную литературу.

У меня была компания замечательных друзей и коллег: веселых, циничных идеалистов. У меня была собака, которую я обожала, – трясущийся кроха рэт-терьер, изящный и нервный, который лежал на моей постели, скрестив лапы, и смотрел, как я одеваюсь, с глубоким ужасом на маленькой усатой мордочке, словно думал: «Ох. О нет. Ну пожалуйста. Только не вот это».

В целом жизнь была очень даже замечательной. А вот личная жизнь – сплошной катастрофой.

Я выросла в живописном пригороде Коннектикута, старшая из четырех детей девочка-заучка, которой обычно приходилось справляться с той или иной слишком уж огромной частью тела (слишком крупным для такого лица носом, слишком большой для двенадцатилетки грудью, да и в целом телом, которое, вообще говоря, было куда объемнее, чем следовало).

Родители меня любили. Но управляясь с еще тремя детьми, мать бывала не особо внимательна, а отец, психиатр по профессии, склонный к саркастическим высказываниям и мрачным настроениям, редко скупился на слова, если хотел дать мне понять, что я его чем-то разочаровала – учебой в школе, внешним видом, отчаянными попытками общаться с детьми моего возраста.

Моей опорой и спасением стало чтение. Эдакое укромное местечко, куда я могла заползти и спрятаться от непонятного мира; одеяло, в которое я могла закутаться. Я жила в окружении книг – медицинских учебников, толстых биографий и романов, сложенных стопками на полках из необработанных досок и шлакоблоков в доме-ранчо на Симсбери-Мэнор-драйв, и потом, когда мы переехали, на встроенных книжных полках в общих комнатах более просторного колониального дома с четырьмя спальнями на Харвест-Хилл.

Родители накопили сотни книг, и все они были свалены на эти полки: твердые переплеты и мягкие, учебники и бестселлеры, Сильвия Плат и Дорис Лессинг, Генри Киссинджер и Дэвид Хэлберстам, Сол Беллоу и Филип Рот. Модное чтиво, справочная литература, «Вдова» Линн Кейн с яркими описаниями смерти ее мужа от рака толстой кишки, после которых мне снились кошмары, и нечто под названием «Детская история мира» – все это было там, все это было доступно. Нас четверых поощряли читать все, что нам захочется, но при условии, что мы сможем доказать родителям, что понимаем прочитанное.

Помню, как сунула нос в отцовские пахнущие химикатами книги по медицине, потому что – ну дык! – там были картинки с голыми людьми. В результате я и по сей день знаю о «недугах гениталий» куда больше, чем стоит человеку без медицинского образования.

В промежутках между продолжением своего полового воспитания я читала романы и эссе, «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс», научную фантастику и томики «Стар Трека» и Стивена Кинга, которые покупала на собственные деньги в букинистическом магазине в Кантоне. Я по максимуму использовала библиотечную карточку, набивая книгами бумажные продуктовые пакеты. Я читала в любой удобный момент и неудобный тоже – например, во время диктанта во втором классе.

И хоть я, возможно, и была читателем мирового класса, найти общий язык со сверстниками мне не удавалось. Я перешла из второго класса в четвертый в эпоху, когда ребенка стремились скорее загрузить знаниями, нежели помочь вписаться в общество. Моим новым одноклассникам, всем из себя вроде как привлекательным и шикарным, непринужденным друг с другом и с окружающим миром, мои шутки не казались смешными. Они меня не понимали, а я в ответ, вероятно, относилась к ним довольно надменно и пренебрежительно.

Но меня понимали и поощряли некоторые учителя. Помню, учительница в первом классе давала мне бумагу и позволяла оставаться за партой и писать рассказы, а не выходить на перемену, где другие дети пялились на меня, словно я – метеорит, который только что рухнул на площадку для игры в вышибалы прямо из космоса, дымящийся и вонючий. Но в двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет похвала учителей и хорошие отметки за тесты – так себе утешение, ведь на самом деле тебе хочется быть популярной (или хотя бы заиметь парочку друзей) и чтобы мальчишки считали тебя симпатичной (или хотя бы не совсем ужасной), хочется непоколебимо верить, в глубине души, что в мире есть хотя бы один мужчина – твой отец, – который считает тебя красивой и достойной любви.

К шестнадцати годам и окончанию старшей школы я начала понимать что к чему. У меня появились друзья, которые все же смеялись над моими шутками, потому что я научилась подгонять свое поведение под общественное потребление. У меня появился первый парень, и я наконец получила водительские права, и попала в команду по гребле, и каталась на лыжах зимой в составе команды по лыжному кроссу (моя старшая школа входила в число немногих государственных школ страны, которые предлагали как греблю, так и лыжный кросс). На горизонте маячил колледж, а за ним виднелись угрожающие очертания жизни – настоящей, взрослой жизни. Я знала, что найду еще больше «своих» людей. Я сбегу из пригорода, буду путешествовать, жить в больших городах, находить приключения и влюбляться.

Той осенью, когда мы возвращались из поездки в Принстон и Пенсильванский университет, мать сказала, что отец уходит. А дома тот все усугубил, объяснив, что не желает быть не только мужем, но и отцом. «Думайте обо мне скорее как о дядюшке», – наставлял он нас, прежде чем исчезнуть на месяцы, а иногда и годы. Периодически он появлялся собственной персоной и заплетающимся языком принимался разглагольствовать, как плохо с ним обращалась наша мать… а однажды, когда мне было двадцать пять, он явился, чтобы пригласить меня на свою свадьбу с женщиной скорее моего возраста, чем его. Временами он влипал в проблемы с законом, и мы узнавали, где он и чем занимался, из газет. Однажды он загремел в тюрьму. Был нормальным человеком в браке с детьми, но медленно и печально скатился и стал тем, кто вызывает желание перейти улицу, лишь бы избежать встречи. В какой степени его упадничество, деградация и в конечном итоге смерть в 2008 году в возрасте шестидесяти шести лет связаны с психическими заболеваниями, самолечением и зависимостью, я уже никогда не узнаю. Когда он ушел, когда мне было шестнадцать, он отделился от нас и стал чужим человеком. Он так и не встретился с тем, кто однажды на мне женится, не увидел моих детей, и он совсем не знал меня взрослой.

Не желая отставать, мать в возрасте пятидесяти четырех лет тоже нашла себе молодую любовь – женщину, с которой познакомилась в бассейне еврейского общинного центра в Уэст-Хартфорде. С тех пор я ни разу не сунулась в воду. Всякий раз, как я приезжаю домой, мать спрашивает:

«Дженни, хочешь поплавать?»

«Ни за что», – отвечаю я.

«Это не заразно!» – шутит она.

«Еще не доказали», – отбриваю я.

Новый роман случайно вскрыл мой младший брат, когда приехал домой из колледжа постирать вещи, принялся рыться в ванной в поисках кусачек для ногтей и обнаружил пачку любовных писем. С тех пор нам стало невероятно легко выбирать ему подарки – теперь мы каждый год вручаем ему кусачки.

Это были мои родители, моя история, но не я сама. Я думала, что тяжелый труд и усердие рано или поздно приведут меня туда, где упоротая семья уже не будет иметь значения, не сможет больше причинить мне боль. В свои двадцать с небольшим я проделала путь от редакции маленькой газеты до средней и, наконец, попала в «Инкуайрер», где писала статьи и рецензии о телевидении, поп-культуре, поколении Х, Голливуде и моей неиссякаемой необъяснимой любви к Адаму Сэндлеру. Я сочиняла короткие рассказы, которые попадали в печать, и пыталась выдавать романы, которые туда не попадали, а еще сценарии, журнальные колонки и все остальное, что только могла найти или хотя бы представить на рынке. Я была профессионально успешна, продуктивна и, по всем внешним проявлениям, счастлива. Я пережила бурное детство. Я пережила родителей – отсутствие отца, новую жизни матери. Я могла, как мне казалось, пережить что угодно.

То, что чуть меня не погубило, оказалось совершенно банальным, заурядным расставанием. Это как победить в марафоне, а потом очутиться в больнице, потому что споткнулся о бордюр по дороге домой.

Я несколько лет встречалась с парнем. Разрыв назревал уже давно, и я была его инициатором: я подозревала, что наша потрясающая химия все-таки не перекрывает то, что по большей части мне не особенно нравилось находиться в его обществе. Он был репортером газеты в соседнем штате, неплохим парнем, веселым и отзывчивым, однако по каким-то непостижимым причинам, по которым друг другу не походят два человека, которые по всем параметрам вообще-то должны, он, так сказать, действовал мне на нервы.

Так вот, мы расстались, и некоторое время со мной все было хорошо… пока через пару-тройку недель мой разум не сыграл злейшую шутку и не убедил меня, что я просто обязана снова сойтись с этим парнем. Что он, вообще-то, единственный, кто когда-либо меня любил, или понимал, или желал видеть обнаженной. Что, если мне не удастся убедить этого парня вернуться ко мне, я навсегда останусь одна, и моя жизнь оборвется какой-нибудь ужасной, шаблонной смертью одинокой девушки, в пустой одинокой квартире, и собака обглодает мое лицо… а собака у меня, как вы помните, очень маленькая. Обгладывание наверняка будет очень и очень небыстрым.

Я забросила удочку. Парень, разумеется, совершенно не горел желанием возобновлять наши отношения. Его жизнь уже двигалась дальше. Он был счастлив. А я сходила с ума. Не могла спать, не могла сосредоточиться, не могла перестать о нем думать. На работе я по десять раз на дню проверяла голосовую почту, вдруг он звонил. Следила за гороскопом и заливалась слезами, если ему светил благоприятный для любви период. Штудировала зарождающийся веб-сайт его газеты в поисках намеков на то, чем он там занимается и с кем. Приказывала себе не думать о нем, но от этого мыслей становилось лишь больше.

Однажды поздно ночью, после месяцев отчаянного воздержания – я отмечала жирным красным крестиком каждый божий день, когда ухитрялась устоять и не позвонить, – я набрала его номер. Он ответил после первого же гудка, а значит, уже лежал в постели (дело было в ту эпоху, когда портативные телефоны еще не распространились повсеместно, и его аппарат, уходящий проводами в стену, располагался на прикроватной тумбочке). По голосу, еще до того, как он сказал это вслух, было ясно: он не один.

Я кое-как выдавила подобие извинения, бросила трубку, села, полностью одетая, на унитаз, сгорбилась, обхватила колени и расплакалась, уверенная, что умру и смерть будет желанным избавлением от мучившей меня боли. Как люди такое переживали, гадала я. Как проходили через такое и продолжали пытаться снова полюбить?

Спустя полгода страданий, слез и бесконечной одержимости – шесть месяцев, на протяжении которых я была убеждена, что радио у меня в машине программировал сам Господь Бог и проигрывал песни ровнехонько под мое состояние; шесть месяцев подпевания «My Heart Will Go On» с плохим франко-канадским акцентом – нечто внутри меня подняло голову и сказало твердо и ясно: довольно.

Нужно было что-то сделать, забыть его, перестать прокручивать в голове каждый наш разговор, каждую проведенную вместе ночь, каждое наше решение, которое привело нас к тому, что он обрел счастье с социальной работницей (Социальной работницей? Серьезно?!), а я осталась одна.

Поэтому я задала себе вопрос: что я умею? И получила ответ: рассказывать истории.

Я читала всю жизнь. В колледже моим основным направлением был английский, и я с удовольствием перепробовала всех, от Мильтона до Шекспира и современных британских поэтов, записывалась на все курсы по сочинению художественных и документальных текстов, на какие только могла. С того дня как я начала работать в своей первой крошечной газете, где в мои обязанности входило печатать меню школьных обедов и освещать темы от заседаний школьного же совета до разоряющего местные кукурузные поля медведя, мне понравилось быть репортером, выходить с блокнотом в мир, обращать внимание на то, что люди говорят, что они носят, какие машины водят, на позы и акценты, на то, как люди стоят и как звучат, когда лгут.

В первые ужасные месяцы после разрыва я прочитала статью в журнале «Нью-Йорк» – уверена, он до сих пор хранится у меня где-то в коробке или папке – о первой волне романов, посвященных незамужним девушкам в больших городах. На обложке, под заголовком «Новая звезда литературной тусовки!» красовалась женщина в стиле комиксов Роя Лихтенштейна, развязная блондинка с бокалом красного вина и облачком со словами: «Муж? Вообще-то мне нужен литагент!»

В статье обсуждались «Дневник Бриджит Джонс», «К сожалению, занят», «Руководство по охоте и рыбалке для девочек» и «В мире напитков», книги о молодых женщинах и их приключениях; книги, которые в то смутное и далекое время были – представьте только! – просто романами, не обремененными одиозным ярлыком «чиклит», дамским чтивом. Смешные, легкие, с жизненными сюжетными линиями и добросердечностью, написанные откровенным, непринужденным стилем, таким похожим на письма, которыми я только начала обмениваться с подружками (в то время как раз изобрели электронную почту), или эссе, которые я поглощала, за авторством Норы Эфрон и Фрэн Лебовиц, остроумных, саркастичных журналисток с Восточного побережья, превратившихся в очеркисток, чей язвительный, мрачный, но полный надежды взгляд на мир совпадал с моим.

Я читала и перечитывала все полюбившиеся книги, уделяя особое внимание главной любимице, Сьюзен Айзекс. В ее романах умные, но не обязательно ослепительно красивые еврейские девушки покоряли мир, переживали великие приключения и всегда в конце получали своего мужчину. Я, с присущим только двадцативосьмилетним людям высокомерием, считала, что тоже так могу.

У меня был компьютер «Макинтош Классик», купленный в последний год колледжа. У меня был складной карточный столик на металлических ножках, накрытый сине-белой тканью с индийским принтом, во второй спальне моей квартиры на третьем этаже кирпичного жилого дома на Монро-стрит в районе Куин-Виллидж в Филадельфии. И у меня, благодаря недавнему разрыву, была куча свободного времени.

Поэтому я задалась целью написать историю о девушке, очень похожей на меня, и парне, очень похожем на Сатану; историю, в которой девушка обретает свой сказочный хеппи-энд, славу, богатство и мужчину, который ее любит, потому как в то время я серьезно сомневалась, что когда-либо сама обрету что-нибудь из этого списка. Я была преисполнена уверенности человека, никогда прежде не писавшего законченный роман: ни редактора, ни агента, ни читателей, ожидающих, что же я там придумаю. Только я, компьютер и персонажи в моей голове.

У меня было представление о том, какой должна стать история, в общих чертах основанное на подоплеке из «Света во тьме», одного из моих любимых романов Айзекс: молодая женщина тоскует не по тому мужчине, пока правильный парень ждет своего часа… и в перерывах между романтическими метаниями она становится героем. Линда Восс у Айзекс, будучи шпионкой в Германии времен Второй мировой войны, спасла мир. Я столь грандиозных амбиций насчет своей Кэнни Шапиро не питала. Если бы я наделила ее счастьем, успехом среди друзей, карьерой и любовной историей – этого уже было бы вполне достаточно. Я сделала бы Кэнни такой же большой девочкой размера икс-икс-эль, получившей свой хеппи-энд, чья потеря веса – трагедия, а не ключ к светлому будущему. В 1998-м, в год скандала Клинтона/Левински, когда больше всего пострадал не президент, а та, с которой он изменял; пострадала не за ложь, измены и злоупотребление властью, а за непростительный грех не быть худышкой, сама мысль, что крупная девочка способна стать главной героиней истории, не подвергаясь волшебному преображению, была (и, к сожалению, продолжает быть) довольно дерзновенной.

О, у меня было еще кое-что: название.

За год или два до этого я встречалась с коллегой-фрилансером, который в итоге получил работу в «Космополитен» и вел там колонку, явно положенную каждому дамскому изданию по закону: где мужчина рассказывает ВСЕ, раскрывает ДЕСЯТЬ ТОЧЕК, где его нужно касаться, или ПЯТЬ ПРИЕМОВ, от который он будет визжать как сучка, или ТРИ УЛОВКИ, которые следует попробовать сегодня в постели (нумерация уловок, приемов и доселе нераскрытых эрогенных зон по какой-то причине стала неотъемлемым компонентом подобных материалов). Помню, как глянула на статью, заметила имя автора и, пожав плечами, подумала, что если этот парень и был гением секса, то в отношениях со мной отлично это скрывал.

Но затем я задалась вопросом: что, если бы ты была девушкой, которая рассталась с кавалером, а он потом опубликовал колонку мужских откровений в журнале а-ля «Космо»? Что, если он бы начал писать о тебе – о том, как ты занимаешься любовью, о твоем теле, твоих бзиках насчет секса и своего тела, – и все ваши общие знакомые об этом догадались? Как бы ты это пережила? Как бы поступила?

Многообещающая, как показалось, основа для книги; книги, которая будет называться в честь колонки мужских откровений в моем вымышленном журнале: «Хороши в постели».

У меня ушло девять месяцев, от начала и до конца, на черновик из пяти сотен страниц с одинарным интервалом; я творила огромными, яростными всплесками в свободной спальне, с главной целью почувствовать себя лучше, выцарапать путь наружу из черной дыры расставания, выбраться обратно на свет.

Я столького еще не знала, – например, какого объема должна быть книга или что никогда нельзя отправлять издателю рукопись с одинарным интервалом. О чем-то я даже не догадывалась, – например, что книги, написанные женщинами и о женщинах, будут расцениваться как серьезная угроза признанной литературе. Господь свидетель, если бы я об этом знала, то, вероятно, вообще бы не написала эту вещь.

Но я ее написала. А потом сложила в обувную коробку и задвинула под кровать. Через шесть недель вытащила и попыталась оценить ее не как автор, а как читатель. «Может, что-то в этом и есть, – подумала я. – Может, другие люди тоже так посчитают».

Следующим шагом стал поиск агента. В те дни, на самой заре Интернета, когда контакты этого самого агента через Гугл было никак не найти, не говоря уже о верстке, заказе обложки, публикации книги самостоятельно, мне пришлось действовать по старинке: просматривать страницы с посвящениями-благодарностями в любимых романах, выписывать оттуда имена агентов, а потом строчить письма, объясняя, кто я такая и где работаю, у каких выдающихся профессоров обучалась, какие рассказы публиковала и о чем, собственно, «Хороши в постели».

Осенью 1999-го я разослала двадцать пять писем с запросом. К декабрю получила двадцать четыре письма с отказом. В некоторых случаях это были скорее открытки, вмещающие максимальное количество унижения в минимальные почтовые расходы.

Не берем новых клиентов. Не берем новую художку. Не берем новую художку от женщин. Не берем новую художку от молодых женщин. Спасибо, но нет.

Единственный агент, который в конце концов согласился прочитать, а затем представлять книгу, так и сыпала, как оказалось, не очень полезными предложениями. «А героиня прямо-таки должна быть толстой?» – спросила она, обозначая трудности, которые возникнут при попытке заключить контракт на съемки фильма, если в главной роли будет женщина с пышными формами. Да, сказала я, героиня должна быть толстой, а если нет – получится по сути Бриджит Джонс с бат-мицвой, а такое не захочется читать даже мне. Ладно, фыркнула агент, но можем ли мы вырезать кое-какие постельные сцены с этой толстушкой? Нет, ответила я, не можем. А затем случилась последняя (жирная) капля. Думаю, заявила агент, что нам лучше назвать книгу не «Хороши в постели», а «Толстушка».

Тогда я мало что смыслила в издательском деле, и в мою дверь не ломились другие агенты, жаждущие меня представлять, но зато я всю жизнь читала, я проводила с книгами и в книжных магазинах достаточно времени и понимала, что творение под названием «Хороши в постели» будет ждать совсем иная судьба, чем «Толстушку». Настоящие толстушки – и я в том числе – ни за что не захотели бы носить с собой томик, озаглавленный «Толстушка», а вот роман «Хороши в постели» явно пролистают даже случайные посетители магазина, пусть и в поисках иллюстраций.

Мы простились с агентом номер раз, и в итоге я нашла агента номер два, восхитительную и миниатюрную Джоанну Пульчини. Мы работали вместе месяцами, редактируя и переписывая, уплотняя и исправляя, прежде чем передать книгу редакторам, многие из которых откликнулись с большим энтузиазмом. Дело закончилось тем, что за права на публикацию книги развели борьбу три разных издательства, и мне пришлось ехать в Нью-Йорк для встречи с ними. Не прошло и недели, как мы вывели ее на рынок, как «Хороши в постели» была продана в мае 2000-го в рамках договора на две книги Грир Хендрикс из тогдашнего «Pocket Books», подразделения «Simon & Schuster»… а я была на седьмом небе от счастья.

В течение года, пока книга медленно продвигалась в сторону публикации, я продолжала работать репортером в «Филадельфия инкуайрер» и встречаться с новым бойфрендом, недавним приятным знакомством. В своих ожиданиях я не завышала планку. Представляла, что выйдет книга, я проведу пару чтений, друзья купят по экземпляру, а моя мать (которая редко раскошеливается на твердый переплет) возьмет оный в библиотеке, ну и на этом, как происходит с большинством книг, и дело с концом. Правда, я и фантазировала, как публикация исправит все неправильное в моей жизни, обеспечит мне вечное счастье, заткнет всех критиков, особенно тех, кто обитает в моей же голове. Рукопись виделась мне своего рода огненным крестом, которым можно размахивать перед лицом вампиров сего мира, волшебной палочкой, стирающей все сомнения и неуверенность.

Роман «Хороши в постели» такого не мог – никакая книга не могла, по правде говоря, – однако были признаки, что он сумеет тронуть сердца читателей, помимо меня, моих друзей и ближайшей семьи, когда увидит свет.

Помню, как мне впервые позвонила агент и с придыханием выдала: «Мне очень понравилась ваша книга! Зацепила!» Помню, как услышала ее тоненький голосок и подумала: «Как так?» Помню, как редактор сказала, что вся настолько погрузилась в рукопись, что даже пропустила свою станцию метро… а затем, уже месяцы спустя, сообщила, что меня отметила Сьюзен Айзекс, назвавшая книгу «историей современной Золушки, рассказанной с умом, острым словцом и стилем».

Затем случилось то, что другие писатели в красках описывают как самый радостный момент в жизни любого романиста – я пришла домой и рассказала маме, что книга, о которой та слышала в течение года и сомневалась, пишу ли я ее на самом деле, таки написана и таки будет издана. Конкретно радость, разумеется, продлилась недолго. Со слезами на глазах мама крепко стиснула меня в объятиях и сказала:

– Я так тобой горжусь!

А потом задала неизбежный вопрос:

– И как же ты ее назвала?

– Хороши в постели, – несвойственным мне тихим голосом ответила я.

Мама свела брови.

– Хороши в деле? – с сомнением переспросила она.

– Хороши в постели.

Она распахнула глаза шире.

– Дженни, – произнесла мама, – это ж сколько ты тему исследовала?!

Больше всего мне запомнился день, когда мне позвонила редактор, и ее голос дрожал от едва сдерживаемого нетерпения.

– У меня есть пара вариантов обложки, они обе мне очень нравятся, но одна прямо в сердце запала.

Помню, как топталась перед факсом на работе, ожидая появления снимков. На первом были изображены женские ножки в ванне: ухоженные пальцы покоились на бортике, а остальное тело скрывала пена (если интересно, эта иллюстрация в итоге окажется на книге «Скандальное лето Сисси Леблан»).

А на втором – пара ног, куда более мясистых, чем обычно печатают в журналах или на обложках книг. На первом плане красовались скрещенные голени, позади них виднелись бедра невидимого тела, лежащего на постели. Загорелые, аппетитные, с дерзко-сексуальным красным лаком на ногтях. Фон был приятного голубого цвета с отливом, а для заголовка использовали округлый, максимально женственный шрифт: «Хороши в постели». Скандальные, воинственные слова, изображенные поверх ног, которые вы скорее встретите (если вообще обратите на них внимание) на иллюстрации «до» в инструкции по похудению. И кусочек увенчанного клубничкой чизкейка на краю постели, как последний прекрасный штрих, намекающий, что книга у вас в руках сродни восхитительному лакомству.