Молчу, грущу и гляжу на свои ботинки
И не слышу слов провожающих, да я их и не слушаю,
Я свое бормочу, я шепчу свое прощание.
Я кладу на могилу цветок, сложенный из салфеток.
Я кладу на могилу зерна, найденные в кармане.
Возвращаюсь на станцию, разбиваю бутылку,
На скамейке нацарапываю телеграмму.
Разумеется, больше никто здесь не выпустит пассажиров:
Я пишу не пассажиру, я пишу машинисту.
Оставляю блестеть осколки, спускаюсь к речке.
Пью холодную воду, лакаю лунные кольца.
Валюсь на спину.
Дрожу под звездами.
Складываю дрова, шарю в кустах, нахожу спички,
Расписание поездов разрываю на фитили.
Поджигаю, дышу, жду, согреваю руки,
Лицо, волосы, ветер, свою темноту.
От реки тянет холодом, по реке проплывают тела мертвецов
В белоснежных рубашках, в гирляндах ромашковых,
ликами кверху.
Успокаивает ветер белой стеной тела на том берегу,
Оставляет парламентера
Белым бревном
Посередине реки.
Мертвецы ждут.
Я шагаю к воде
В одежде, усталый, теплый,
Я плыву по луне
К белому мертвому слову,
Я отвязываю веревку и тело плывет к своим,
Я держусь за веревку и глубина отпускает якорь.
Ровно десять выдохов и двенадцать вдохов спустя
Река выпускает меня, нежно кладет на берег.
Я вижу костер, он скачет, он машет мне, заливается смехом.
И начинается ливень.
И наступает ночь.
Мне снится в этой тьме
Обессиленный человек.
Он вытаскивает из воды
Удивительный груз,
Он распутывает узлы
На бархатном узелке
И в руках у него тогда
Сосновый росток.
Он идет на холм,
А за холмом обрыв
Он подходит к обрыву, роет яму, укореняет росток
И пропадает.
Он говорит:
«Я всё жду, когда я скажу тебе