Шаги по следам

Довольно заурядная история – скорее в стиле упражнения, чем упражнение в стиле, – поведанная, скажем, каким-нибудь Генри Джеймсом, который посасывал бы мате [1] в патио Буэнос-Айреса или Ла-Платы двадцатых годов.

Хорхе Фрага уже переступил порог своего сорокалетия, когда у него созрело решение изучить жизнь и творчество поэта Клаудио Ромеро.

Мысль эта зародилась у Фраги во время одной из бесед с друзьями в кафе, где все снова сошлись во мнении, что о Ромеро как личности до сих пор почти ничего не известно: автор трех книг, все еще вызывавших восхищение и зависть и принесших ему шумный, хотя и непродолжительный успех в начале нашего века, поэт Ромеро как бы сливался с собственными поэтическими образами и не оставил заметного следа в литературоведческих, а тем более в иконографических трудах своей эпохи. Кроме в меру хвалебных рецензий в журналах того времени и одной книжки неизвестного энтузиаста-учителя из провинции Санта-Фе, чье упоение лирикой не оставляло места трезвым умозаключениям, ничего не было написано о жизни и деятельности поэта. Отрывочные сведения, туманные фотографии, а все остальное – досужие выдумки завсегдатаев литературных вечеров или краткие панегирики в антологиях случайных издателей. Но внимание Фраги привлекал тот факт, что многие продолжали зачитываться стихами Ромеро так же, как зачитывались, до умопомрачения, стихами Карриего или Альфонсины Сторни. Сам Фрага открыл для себя поэзию Ромеро еще на школьной скамье, и, несмотря на все усилия эпигонов с их нравоучительным тоном и затасканными образами, поэмы «певца Рио-Платы» оставались для него таким же незабываемым впечатлением юности, как Альмафуэрте или Карлос де ла Пуа [2]. Однако лишь много позже, став уже довольно известным критиком и очеркистом, Фрага серьезно заинтересовался творчеством Ромеро и пришел к выводу, что почти ничего не знает о его человеческих переживаниях, возможно, еще более глубоких и тонких, чем его творения. От стихов других хороших поэтов начала века стихи Клаудио Ромеро отличались особой доверительностью тона, задушевностью, сразу же привлекавшей к себе сердца молодых, которые по горло были сыты пустозвонством и велеречивостью. Правда, во время бесед о поэмах Ромеро с друзьями или учениками Фрага нередко задавался вопросом – не приумножает ли тайна, окутывающая личность поэта, магию этой поэзии, идеалы которой туманны, а истоки неведомы? И всякий раз с досадой убеждался, что, в самом деле, таинственность, незнание человека еще сильнее распаляют страсти почитателей Ромеро, хотя, как бы там ни было, его поэзия была слишком хороша сама по себе, чтобы обнажение ее корней могло умалить ее достоинства.

Выходя из кафе после одного из таких собраний, где, как обычно, собеседники прославляли Ромеро в неопределенно-общих выражениях, Фрага ощутил настоятельную потребность заняться этим поэтом. Он почувствовал и то, что на сей раз не сможет ограничиться чисто филологическими изысканиями, как почти всегда делал прежде. Сразу стало ясно – надо воссоздать биографию, биографию в самом высоком смысле слова: человек, среда, творчество в их целостном единстве, хотя задача казалась неразрешимой, время заволокло прошлое плотной пеленой тумана. Вначале надо было составить подробную картотеку, а затем постараться синтезировать данные, идя по следам поэта, став его преследователем от начала до самого конца. Только такой путь мог раскрыть подлинный смысл творчества Ромеро.

Когда Фрага решил приступить к делу, он находился в критической полосе своей жизни. У него был известный научный авторитет и звание доцента, его уважали коллеги по кафедре и студенты. В то же время недавняя попытка заручиться официальной поддержкой для поездки в Европу, чтобы поработать там в библиотеках, окончилась плачевно, наткнувшись на бюрократические препоны. Его публикации не принадлежали к тем, что без стука распахивают двери министерств. Модный романист или критик масштаба газетной колонки могли рассчитывать на гораздо большее, чем он. Фрага великолепно понимал, что, если бы его книга о Ромеро имела успех, самые сложные вопросы разрешились бы сами собой. Он не был тщеславен сверх меры, но кипел от возмущения, глядя, как ловкие борзописцы легко оставляют его позади. В свое время сам Клаудио Ромеро с горечью сетовал на то, что «стихотворец великосветских салонов» удостаивается того дипломатического поста, в котором отказывают ему, Ромеро.

Два с половиной года собирал Фрага материалы для книги. Работа была нетрудной, но кропотливой и подчас утомительной. Приходилось ездить в Пергамино, в Сан-та-Крус, в Мендосу; переписываться с библиотекарями и архивариусами, копаться в подшивках газет и журналов, делать необходимые выписки и заодно изучать литературные течения той эпохи. К концу 1954 года уже четко обозначились основные вехи будущей книги, хотя Фрага не написал еще ни строчки, ни единого слова.

Как-то одним сентябрьским вечером, ставя новую карточку в черный картонный ящик, он спросил себя: а по силам ли ему эта задача? Трудности его не волновали, скорее, наоборот – тревожила легкость, с какой можно припустить по хорошо знакомой дорожке. Все данные были собраны, и больше ничего интересного уже не обнаруживалось ни в аргентинских книгохранилищах, ни в воспоминаниях современников. Он собрал все доселе неизвестные факты и сведения, которые проливали хоть какой-то свет на жизнь Ромеро и его творчество. Главное состояло теперь в том, чтобы не ошибиться, правильно сфокусировать световые лучи, наметить линию изложения и композицию книги в целом.

«Но образ Ромеро… Достаточно ли он мне ясен? – спрашивал себя фрага, сосредоточенно глядя на тлеющий кончик сигареты. – Да, есть сходство нашего мироощущения, определенная общность эстетических и поэтических вкусов, есть все, что неизбежно обусловливает выбор биографа, но не будет ли это уводить меня в сторону, к созданию практически собственной биографии?»

И с правом отвечал себе, что сам никогда не обладал поэтическим даром, что он не поэт, а лишь любитель поэзии и что его собственные возможности ограничиваются литературной критикой, наслаждением, которое приносят знания. Надо только быть настороже, не забываться, анализируя творческий процесс поэта, дабы случайно не вжиться в чужую роль. Нет, не было у него причин опасаться своей симпатии к Ромеро и очарования его поэм. Следовало лишь, как при фотографировании, так нацелить аппарат, чтобы рамка не отсекла объекту ноги.

Но вот, когда перед ним уже лежал чистый лист бумаги – словно дверь, которую давно пора открыть, – его снова охватило сомнение: в силах ли он сделать книгу такой, какой хотел ее видеть. Обычное жизнеописание с критическими экскурсами в поэзию грозит привести автора к легковесной занимательности, если ориентироваться на читателей такого сорта, которые ждут от каждой книги кинотрюков или сентенций в духе Моруа. С другой стороны, ни в коем случае нельзя потерять этого безымянного массового потребителя, которого друзья-социалисты именуют «народ», нельзя пренебречь им в угоду кучке своих коллег-эрудитов. Необходимо подать материал под таким углом, чтобы книга вызвала широкий интерес, но не стала банальным бестселлером; чтобы одновременно снискала и признание научного мира, и любовь обывателя, уютно располагающегося в кресле субботним вечером.

Да, почти переживания Фауста, минута сделки. За окном рассвет, на столе – окурки, бокал вина в бессильно повисшей руке. «Вино, ты как перчатка, скрывающая время», – написал где-то Клаудио Ромеро.

«А почему бы и нет, – сказал себе Фрага, закуривая сигарету. – Сейчас я знаю о нем то, чего никто не знает, и было бы величайшей глупостью писать обычную повестушку, тиражом этак экземпляров триста. Хуарес или Риккарди могли бы состряпать нечто подобное не хуже меня. Но ведь никто и ничего не слышал о Сусане Маркес».

Слова, нечаянно оброненные мировым судьей из Бра-гадо, младшим братом покойного друга Клаудио Ромеро, навели его на важный след. Чиновник в бюро регистрации актов гражданского состояния г. Ла-Платы вручил ему, после долгих поисков, нужный адрес в Пиларе. Дочь Сусаны Маркес оказалась маленькой пухлой женщиной лет тридцати. Сначала она не хотела разговаривать с Фра-гой, ссылаясь на занятость (торговля в зеленной лавке), но затем пригласила его в комнату, указала на пыльное кресло и согласилась побеседовать. После первого вопроса с минуту молча смотрела на него, потом всхлипнула, промокнула глаза платочком и стала говорить о своей бедной маме. Фрага, преодолев некоторое смущение, намекнул, что ему кое-что известно об отношениях Клаудио Ромеро и Сусаны, и затем с надлежащей деликатностью немного пофилософствовал о том, что любовь поэта иногда стоит неизмеримо больше, чем свидетельство о браке. Еще несколько таких же роз к ее ногам, и она, признав справедливость его слов и даже придя от них в умиление, поверила ему тайну. Через несколько минут в ее руках оказались две фотографии – редкий, не публиковавшийся ранее снимок Ромеро и пожелтевшая карточка, где рядом с поэтом сидела женщина, такая же кругленькая и миленькая, как дочь.

– У меня есть и письма, – сказала Ракель Маркес, – Может, они вам пригодятся, если уж вы говорите, что будете писать о нем…

Она долго рылась в стопке бумаг на нотной этажерке и, наконец, протянула Фраге три письма, которые тот, окинув их беглым взглядом и убедившись в подлинности почерка Ромеро, быстро спрятал в портфель. В ходе беседы он уже убедился, что Ракель не дочь поэта, ибо при первом же осторожном вопросе она опустила голову и замолчала, словно погрузившись в раздумье. Затем сказала, что ее мать позже вышла замуж за одного офицера из Балькарсе («с родины Фанхио» [3], добавила она как бы в подтверждение своих слов) и что они оба умерли, когда ей исполнилось всего восемь лет. Маму она помнит хорошо, а отца почти нет. Правда, строгим он был, это верно. По возвращении в Буэнос-Айрес Фрага прочитал письма Клаудио Ромеро к Сусане – и в мозаичной картине последней части вдруг все легло на свои места, неожиданно получилась абсолютно завершенная композиция, открылась драма, драма, о которой невежественное и ханжеское поколение поэта не могло даже подумать. В 1917 году Ромеро опубликовал ряд поэм, посвященных Ирене Пас, и среди них знаменитую «Оду к твоему двойственному имени» [4], которую критика провозгласила самой прекрасной поэмой любви из когда-либо написанных в Аргентине. И в то же время за год до появления этой поэмы другая женщина получила три письма, проникнутых духом лучших поэтических творений Ромеро, полных экзальтации и самоотреченности, где автор одновременно обнажал собственную душу и становился вершителем своей судьбы, выступал в роли главного героя и греческого хора. До прочтения писем Фрага полагал, что это – обычная любовная переписка, застывшее зеркальное отражение интимных чувств, имеющих значение лишь для двоих. Однако дело обстояло иначе – он открывал в каждой фразе все тот же духовный мир большого поэта, ту же силу всеобъемлющего восприятия любви. Страсть Ромеро к Сусане Маркес отнюдь не отрывала его от земли, напротив, в каждой строке ощущалась общечеловеческая взволнованность – что еще более возвышало любимую женщину, – чувствовалось самоутверждение и самооправдание жизненной, воинствующей поэзии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Г. Джеймс (1843 – 1916) – американский писатель. Мате – популярный напиток аргентинцев.

2

Э. Карриего и А. Сторни, Альмафуэрте (Педро Паласиос) и К. де ла Пуа – представители постмодернистской поэзии и прозы Аргентины первых десятилетий нашего века.

3

Известный аргентинский автогонщик 50-х годов.

4

Paz – мир, покой (ист).