И я со страхом стала ждать его «сватовства», которое нарушило бы нашу светлую многолетнюю дружбу ещё с первого класса.
И начало Мишкиной речи слушала, напустив на себя угрюмое молчание. А Мишка, открыв бутылку и налив вина в бокалы, которые я с неохотой поставила на стол, провозгласил: «Давай, Дуня, выпьем за моё возвращение из армии и за нашу встречу! Ты, ведь, знаешь, что я не тебя любил, а Ольгу…»
«Ну, начинается, – с тоской и изрядной долей отчаяния подумала я, – прощай, наша такая хорошая дружба и ты, мой друг, Мишка! Сейчас он скажет, что, пересмотрев свои взгляды в армии, понял, что всегда любил только меня».
А Мишка, кивнув мне, чтоб подняла свой бокал, тихонько звякнул об него своим и выпил, взял из открытой коробки конфетку, пошуршал обёрткой, но есть не стал, положил обратно в коробку. Я съёжилась и с тоской смотрела в свой бокал, а Мишка продолжил свою речь: «Так вот, любил я не тебя, а Ольгу, – и широко улыбнувшись, уточнил, – это и тебе и всем известно». Действительно, то, что Мишка влюблён в Ольгу, было всем известно с самого первого класса! Но я-то тут причём?! А вот, как оказалось, причём, что Мишка и пояснил: «Но ты для меня с самого первого класса стала незаменимым другом, есть сейчас, и будешь всю мою жизнь». Мишка снова взял из коробки полуразвёрнутую конфетку, доразвернул и с аппетитом стал её есть. Мной овладело такое радостное ликование, что друг не потерян, и мы всё так же без напряжения и побочных эмоций можем продолжать дружить!
Мы и дружили. Если же ко мне в гости приезжала Ольга, переехавшая в соседний городок, уже замужняя женщина, я по негласному уговору, звонила Мишке. И он через пару часов был тут как тут с букетом цветов, бутылкой хорошего вина и коробкой конфет, весёлый и неистощимый на шутки, забавные рассказы, всевозможные смешные курьёзы. Эти встречи всегда носили характер общения школьных друзей, а что там творилось у Мишки внутри, знал только он.
«Переболел» ли Мишка уже своей любовью к Ольге, или нет, это был его собственный мир, в который я не вторгалась и не «царапала» ни взглядами, ни намёками, ни вопросами.
Сидя в удобном мягком кресле, под воспоминания детских лет о нашей с Мишкой дружбе, катании с откоса на лыжах, его не шуточной любви к моей однокласснице и подруге, я незаметно погрузилась в сладкую дрёму. Из дрёмы меня вырвала неожиданно возникшая за стеной громкая песня соседей, вероятно вернувшихся с площади от городской ёлки, куда и я раньше ходила с родными, с подругами, в новогоднюю ночь перед застольем. За стеной громкоголосо пело несколько голосов: «Динь, динь, динь. Динь, динь, динь, звон бокалов шумит, с молодою женой мой любимый стоит…»
Стрелки часов сошлись на двенадцати, я выпила своё «вино» под праздничный гул, доносящийся от соседей через стенку, отщипнула ягодку от кисти красного винограда. За стеной женский голос с печалинкой в интонации опять громко запел: «Динь, динь, динь. Динь, динь, динь, звон бокалов шумит, с молодою женой мой любимый стоит…». Тут же несколько женских и мужских голосов перебили поющую, загорланив, что было мочи: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…» Песнопение сменилось весёлым смехом. Началась новогодняя ночь. Я знала, что не усну, но выключила везде свет, раздёрнула шторы на окнах и снова уютно устроилась в кресле, словно ожидая запоздавшего долгожданного гостя…
Но постепенно дрёма окутывала меня своей зыбкостью и через неё слышалось: «Динь, динь, динь. Динь, динь, динь, с молодою женой мой любимый стоит…», толи в праздничном шуме продолжал петь печальный женский голос за стеной, то ли в моей памяти удерживался грустный напев…
Пологий курган, заросший густым разнотравьем, как и прежде, неожиданно предстал предо мной. И я покорно пустилась в уже ставший привычным, обход этого знакомого до мельчайшей былинки пустынного места вокруг кургана. Потом по спирали стала всходить к невысокой плоской его вершине, пока не останавливалась от негромкого, застенчивого, милого голоса: «Дуняша».
И всегда в это время наступало резкое пробуждение, словно сон был хранителем тайны, скрывающейся за этим голосом, на вершине пологого степного кургана, до которой мне ни разу не удавалось подняться в однообразном и периодически повторяющемся сне.
Закончилась зима, весна, лето, наступила тёплая яркая осень.
За много лет я привыкла к своему одиночеству и к внутреннему ожиданию чего-то очень нужного и важного для меня, чего и сама не осознавала. Просто было чувство, что я не сделала что-то важное, от чего вся моя жизнь станет иной. Какой – я не знала, но – иной…
Вечер был тёплый, в окошко смотрела огромная полная луна, ничто не нарушало тишины во всём доме, уснувшем перед следующим рабочим днём …
Знакомый до мелочей пологий курган предстал передо мной в тишине тёплого осеннего дня. Я медленно обошла вокруг кургана и стала подниматься на его вершину. И услышала негромкое застенчивое: «Дуняша» …
Проснувшись, я долго вглядывалась в темноту ночи, словно надеясь разглядеть за окном кого-то …
Решение пришло неожиданно. Сборы были не долгими, захватив только самое необходимое в небольшую дорожную сумку, я решительно захлопнула за собой дверь уютной городской квартиры и отправилась в своё, длившееся во сне уже много лет, путешествие.
За время пути по железной дороге я изрядно устала от жёсткой вагонной полки и с радостью покинула и вагон, и железнодорожную платформу.
В кассе автовокзала смуглая девушка любопытно взглянула на меня и переспросила, до какого места мне нужен билет и на мой молчаливый вопросительный взгляд пояснила, что, то место теперь обезлюдело и даже автобус останавливается по требованию пассажира. Я приветливо улыбнулась и согласилась: «Ну, что ж, потребую остановить». «Но обратный маршрут будет только через семь часов, не раньше. Да и то, если не поломается автобус. Почему именно так едете?! Местные автобусы сейчас там не проезжают. Вы рискуете заночевать в поле», – опять заботливо и участливо предупредила девушка. «Что ж, подожду семь часов», – я ещё раз улыбнулась заботливой кассирше и заторопилась к стоянке автобуса. И всё-таки с облегчением подумалось: «Хорошо, что ранним утром рейс, а обратный будет засветло».
Я не могла представить, что, когда-то многолюдное место могло превратиться в немую безлюдную пустошь, но от слов смуглянки на душе было тревожно: «Нежилая глушь, да ещё и автобус для обратного рейса «может поломаться!» Эй, Дуняша, куда тебя несёт «сломя голову»?!» Но я понимала, если бы мне приветливая кассирша сказала, что автобус точно сломается сегодня и в обратный маршрут не выедет, всё равно бы поехала, хоть «сломя голову!» Так больше продолжаться не могло, я должна была воочию встретиться с курганом и воочию взойти на его плоскую вершину, хоть для этого пришлось бы идти пешком неизвестно, сколько до жилья, если не будет обратного маршрута.
Я всего лишь передремала несколько раз в поезде, так и не сумев хорошенько уснуть. Но и в автобусе, под мелодичное шуршание колёс о гладкий асфальт хорошей дороги, так же не сумела уснуть, хотя все пассажиры, транзитники, мирно спали, уютно устроившись в мягких откидных сидениях респектабельного автобуса дальнего следования. А потом я боялась проехать свою остановку, помня слова кассирши, что там водители останавливают только по требованию. Но водитель сам незадолго до остановки, встретившись взглядом со мной в зеркале, кивком предупредил, что уже подъезжаем. При выходе я заметила скромное не навязчивое любопытство и пассажиров, и водителей, один из которых вышел со мной и, махнув в степь, сказал: «До первого жилого пункта километров пять будет, местный автобус здесь давно не проезжает, другим маршрутом ходит, может, кто проедет, голосуйте». Пожелав друг другу счастливого пути, мы расстались: автобус покатил по асфальтной дороге на закат, а я, сойдя с асфальта, прошла немного по накатанной дороге и повернула в степь, на полдень. Время дня тоже приближалось к полдню, день был солнечный, тёплый. Осень возвращала свой долг, промочив дождями половину сентября, начиналось «Бабье лето».
Степь встретила меня молчанием. Не стрекотали кузнечики, не пели птицы, даже ветер не веял, будто задремал на сухой траве, вернее, на том, что осталось от неё, тихо шуршащей под моими шагами. Из большого города, после шума поездов, автобусов, в молчаливой степи казалось, что это я оглохла и ничего не слышу. Такой тишины не может быть в природе. Ведь есть же хоть кто-то живой в этой осенней пустой степи?!
И, словно услышав мой призыв, свистнула какая-то птица, видно из оседлых, не покидающих своих родных мест никогда. Я шагала и шагала по степи, вслушиваясь в тишину, всматриваясь во всё, что попадалось на глаза. Вот и ещё одно живое существо – муравей! Не из тех, что строят замысловатые муравейники, а – степняк, красный, большой, с поднятой задней часть своего туловища, как хвост у скорпиона. Я обрадовалась встрече с муравьём, как с хорошим старинным другом и пригласила его идти со мной, сухой травинкой, преградив ему путь и стараясь направить на полдень. Но муравей решительно перебрался через сухую былинку, гордо пронеся свою, поднятую воинственно, часть туловища и побежал по избранной им дороге.
Я шла уже второй час, хотелось, есть, пить, но желание поскорее увидеть курган было сильнее усталости и голода. «А вдруг нет его?!» Эта мысль, раньше никогда не приходившая в голову, так ужаснула, что, бросив сумку, я заторопилась, чуть ли – не бегом, в страхе озираясь по сторонам. Стало так страшно, будто, вот только что была с кем-то надежным вместе и неожиданно осталась одна в этой глухой бескрайней степи! Я задыхалась, во рту пересохло, кололо в левом боку. «Не найду!» – подумала в паническом диком ужасе, и безысходное отчаяние перехлестнуло горло, как удавкой. Опустившись на колени, затем сев на пыльную колючую траву, я выдохнула пересохшим горлом: «Юра!» В ушах стоял звон, и чувство невозвратной горькой утраты болью окольцевало левую часть груди. Солёные скупые слёзы не проливались освежающей влагой, а жгли глаза. Пискнула несколько раз какая-то птица, нагоняя ещё большую тоску и отчаяние.
Прижимая левую руку к боли в груди, правой опираясь на сухую землю, я повернула голову и, не веря своим глазам, вдали увидела возвышение, на котором виднелась сухая полынь вперемежку с высокими колючками.
Кто изведал чувство горькой потери, но вдруг к нему возвращалось то, что он считал навек утраченным, тот поймёт, какая радость охватила меня, вытеснив из груди боль, освежив пересохшее горло и возвратив силы. Вскочив с земли и в миг единый добежав до брошенной сумки, подхватив её на ходу и, развернувшись, я поспешила, что было сил, к моему кургану!
Там, на вершине, до которой наконец-то в яви опять добралась, я упала в уже сухую полынь, среди колючек, на пыльную сухую землю и зарылась лицом в этот запах – запах счастья.
У каждого человека есть свой запах счастья, у меня, оказалось, был вот этот – запах этого пыльного степного кургана. Я даже слышала, как застенчивый, милый голос негромко произнёс: «Дуняша». Сердцем слышала, душой слышала. Все оттенки.
Я вдыхала запах моего счастья и слушала, слушала: «Дуняша». Так и уснула, в полыни с запахом счастья и звуком дорогого голоса. Проснулась от сильной жажды, я так и уснула, даже не попив воды, и счастливая, какой и забыла уже, когда просыпалась. Может, мне и снилось что, но ничего не помнила, ни одного даже самого мимолетного сновидения. Солнце было ещё высоко, да и по времени до обратного рейса было несколько часов. Мне спокойно и уютно было на вершине кургана, радовали окружавшие запахи засохшей полыни, колючек, трав, сухой земли, пыли.…
Напившись припасённой в дорогу, ставшей тепловатой, но всё равно вкусной, воды и плотно, с аппетитом, поев, я наконец-то воочию обошла вокруг кургана. И по спирали взошла на плоскую его вершину, по пути наломав сухой полыни, как когда-то набирала охапки степных цветов. Другого никакого чуда не случилось, но я и не ждала. Для меня было уже то чудом, что курган был цел. И я была здесь, на кургане …
От моих дум на вершине кургана оторвал меня сигнал машины. Какой-то сердобольный автомобилист, заметив меня, решил предложить – подвезти до селения. И так бывает, доброе дело не к месту. Поскорей раскланялась я с добросердечным водителем автомобиля, заверив его, что я здесь не одна и свои дела. Извинился вежливый проезжий, рванул на всём авто, только пыль скоро напоминала, что кто-то был здесь.
До обратного автобуса было ещё время. Я спустилась к подножию кургана, по памяти нашла то место, где так целовал меня Юра, а потом пролежал в сочной траве до заката, и сама прилегла, глядя в высокое светлое безоблачное небо, по которому неспешно катилась солнечная колесница, приближая нашу с курганом разлуку.
Что случилось в тот далёкий май с Юрой там за границей, я так и не знаю. Но, то, что мой милый жив, я знаю точно. Ничего больше не знаю. Это единственное, что судьба разрешила мне узнать про Юру, как бы, в насмешку и в наказание за мою глупость.
Узнав это, одно я сказала: «Спасибо тебе, Юра, что ты живой и любил меня, такую дуру, и прости меня, мой любимый, если можешь». И много лет мечтала сказать эти слова, если не Юре, так нашему с Юрой кургану, моему кургану. Вот теперь мечта моя сбылась, я теперь знаю, какой запах у моего счастья, и я сказала кургану, то, что так хотела сказать.
В надвигающихся сумерках показались огни автобуса. «Не поломался», – только теперь впервые за весь день, вспомнила я опасения приветливой кассирши. Автобус остановился «по требованию» и, прежде чем войти в освещённый салон, я повернулась и несколько секунд вслушивалась в тишину, что струилась через степь от моего, от нашего с Юрой кургана, и душой услышала звуки негромкого ласкового голоса: «Дуняша».
Опять в удобных сиденьях мирно спали пассажиры, мягко катились колёса автобуса, а я смотрела через окно в тёмную ночную степь и шептала «Любимый, спасибо тебе за твою любовь ко мне и прости меня». И в ответ от кургана, через всю степь, душа моя слышала тихое и ласковое: «Дуняша, любимая, жди меня, жди…».
Глава вторая
Минута молчания.
Впервые с этим курганом я встретилась много солнечных восходов и закатов назад, это было в конце весны, вокруг зеленела и пламенела дикими маками степь. И сам курган был в зелени весенних трав и в разноцветии степных цветов.
А до встречи с курганом был тихий ласковый тёплый вечер и догоняющий стук солдатских сапог по накатанной сельской дороге. Это бежал, да, да, бежал, громко стуча по сухой дороге солдатскими сапогами, приехавший в солдатский отпуск из далёкой заграничной срочной службы в Германии, Юра Ванин. Вечер был безлунный, звёзды спрятались за сплошными облаками, темно, «хоть глаз выколи», и Юра бежал, чтоб догнать нас с Мусей, думая, что мы уже далеко.
Мы с Мусей шли молча, неслышно ступая по обочине, где росла трава, и наших шагов слышно не было. В тот вечер из нас двоих только Муся знала, кого спешит догнать юный солдат.
Юра просто столкнулся с Мусей, что шла за мной. И мы с ней весело засмеялись, довольные, что шутка, задуманная над юношей, нам удалась. Юра же впал в такое смущение, что так и шёл за нами, молча.
Какая я была глупая, а попросту – дура! Из армии Юра прислал мне одну открытку, которой я не придала должного значения. Как и тому вниманию, которое Юра оказывал мне до армии, застенчивый скромный юноша из крестьянской семьи, выросший при мачехе, хоть он и отзывался всегда о ней хорошо, но детство у него было не без помех, о чём мне рассказала Муся, близко знакомая с семьёй Ваниных. До призыва в армию Юра ни с кем из девочек не дружил, хоть и многие заглядывались на статного ясноглазого застенчивого юношу.
Я видела Юру близко, как помню сама, несколько раз до призыва его в армию. Радостно было встречаться с его ясными глазами, видеть застенчивую улыбку на его, уже тогда ставшим для меня милым, лице. Но случайно, по направлению, приехавшая в глухое селение, я только и ждала, когда уеду в большой шумный город с яркими ночными огнями, театрами, широкими асфальтированными улицами, парками, разноцветными клумбами ухоженных городских цветов, к городским подругам, друзьям. Мне было семнадцать лет и мечты о какой-то нереальной фантастической жизни, которой я не могла более-менее ясно представить даже себе самой, не то, что объяснить кому-то.
В приезд Юры в отпуск мне было уже восемнадцать лет, но ума не прибавилось нисколько! Стремление к чему-то яркому, необычному, увлекательному, и привело меня в степное селение. Оказалась я в этом селении, когда мне не было и восемнадцати, исключительно из-за моего упрямства и полнейшего отсутствия навыков житейской практичности хотя бы теоретически.
Оставшись в пятнадцатилетнем возрасте без отца, я понимала, что теперь многое изменилось в нашей с мамой жизни. Я родилась, когда мой папа был весь седой, инвалид Отечественной войны. Таким мне и помнится мой отец. Память моя хранит самые ранние воспоминания моего детства. Но в этих самых ранних воспоминаниях нет папы, потому что я родилась, когда папа очередной раз находился в госпитале с вновь открывшейся раной в левом лёгком, которую он получил под Вислой. Там же осколком снаряда срезало у папы левую руку до локтя. Я родилась уже после того, когда папа весь израненный, после длительного лечения вернулся домой из фронтового госпиталя и стал работать на своём прежнем месте, главным технологом.
Но и после возвращения из госпиталя папе приходилось не раз и длительное время находится на стационарном лечении. По рассказам мамы даже когда я родилась, папа был в госпитале. И мама ездила к папе со мной, чтоб показать ему меня.
По рассказам мамы, папа долго не мог привыкнуть в быту с одной рукой, но и помощь отвергал, упорно стараясь овладеть способностью – всё делать самому. Когда же что-то у него не получалось с третей, четвёртой попытки, он уходил во двор и там, по-видимому, восстанавливал своё моральное равновесие. Но, никогда не срывался на грубость или крик. Таким знаю моего отца и я, всегда уравновешенного, доброжелательного, внимательного ко всем. И ко мне мой папа был всегда очень ласков, заботлив. Читать я обучилась, сидя у папы на коленях и заглядывая в центральные газеты, которые он читал. Меня заинтересовали крупные заглавные буквы в газетах, которые мне напоминали то, одно, то другое из окружающих предметов и я, указывая пальчиком на них, спрашивала – это что? И папа называл мне букву, прочитывал всё слово, называл другие буквы в словах. Мне тогда шёл третий год. Так к пяти годам я уже читала, писала и могла решить простые арифметические примеры и задачки. Потому что папа, видя мой интерес к учёбе, обучил меня и цифрам, и несложным арифметическим действиям.
Но примерно до двух лет, сколько я ни роюсь в своей памяти, вообще не могу найти воспоминаний об отце.
Первое моё воспоминание, это мы у костра в лесу и папа держит меня на руке. Сразу такое чёткое. До этого воспоминания, по-видимому, то занятый с раннего утра до позднего вечера на работе, то находясь в больнице, папа, вероятно, боялся брать меня маленькую на руки, имея одну руку, боялся уронить меня? Но вот с этого дня, от лесного костра память моего раннего детства идёт об руку с моим отцом.
