Шумит, не умолкая, память-дождь…
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Добавить отзывДобавить цитату
Шумит, не умолкая, память-дождь…
Давид Самойлов
Шумит, не умолкая, память-дождь…
Стихотворения
Ранние стихи
(1938–1957)
Плотники…
Плотники о плаху притупили топоры.Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».Краснорожие солдаты обнимались с девками,Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,Городские стражи строже потрясали древками,Чаще чокались, желая мяса и вина.Облака и башни были выпуклы и грубы,Будет чем повеселиться палачу и виселице!Геральдические львы над воротами дули в трубы.«Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!На земле пожили – что же! – попадем на небеса!Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти,Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»Плотники о плаху притупили топоры.На ярмарочной площади крикнули глашатаи.Потянулися солдаты, горожане, школяры,Женщины, подростки и торговцы бородатые.Дернули колокола. Приказали расступиться.Голова тяжелая висела, как свинчатка.Шел палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться,Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.«До свиданья, други!Может быть, и встретимся когда-нибудь:Будем жариться у черта на одной сковороде!»Май 1938
Пастух в Чувашии
Глухой хрипун, седой молчальникИз-за коряг следил луну.Вокруг стоял сухой кустарник,Жевали совы белену.И странны, как рога оленьи,Валялись корни в отдаленье.На холод озерны́х зеркалТуман влачил свои полотна.Здесь мир первичный возникалИз глины и куги болотной....И, звезд питаясь млечным соком,Сидел он, молчалив, как окунь.Как дым, кипели комарыВ котле огромной лихорадки.За косогоры падали миры.И все здесь было в беспорядке.Я подошел к огню костра.– А сколько будет до кордона? —Глаза лениво и бездонноГлядели из болотных трав.Он был божественный язычникИз глины, выжженной в огне.Он на коров прикрикнул зычно,И эхо пело в стороне…Я подражал «Цыганам» ПушкинаДо третьих петухов.Потом достигла речь кукушкинаСветлевших перьев облаков.Коровы сбились в теплый ком,Следя, как звезды потухали.Шурша шершавым языком,Они, как матери, вздыхали…Конец 1938
Охота на мамонта
Я спал на вокзале. Тяжелый мамонт,Последний, шел по болотам Сибири.И камень стоял. И реки упрямоВ звонкие берега били.А шкуры одежд обвисали. В налушнахСтрелы торчали. И было слышно:Мамонт идет по тропам непослушным,Последний мамонт идет к водопою.Так отступают эпохи. Косые,Налитые кровью и страхом глаза.Под закосневшим снегом РоссииОставив армию, уходит на Запад.Но челюсть разорвана криком охоты.Кинулось племя. В руках волосатыхСвистнули луки, как птицы… И кто-тоУже умирал на топях проклятых.И вдруг закричал последний мамонт,Завыл, одинокий на всей земле.Последним криком своим и самымУгрюмым и долгим кричал зверь.Так звал паровоз в ледниковой ночи,Под топот колес, неуемно, грозно…Мы спали тогда на вокзале тифозномИ там же кончались при свете свечи.1939
Софья Палеолог
Отмерено добро и злоВесами куполов неровных,О византийское чело,Полуулыбка губ бескровных!Не доводом и не мечомЦарьград был выкован и слеплен.Наивный варвар был прельщенЕго коварным благолепьем.Не раз искусный богомаз,Творя на кипарисных досках,Его от разрушенья спасИзображеньем ликов плоских.И где пределы торжеству,Когда – добытую жар-птицу —Везли заморскую царицуВ первопрестольную Москву.Как шлемы были купола.Они раскачивались в звоне.Она на сердце берегла,Как белых ласточек, ладони.И был уже неоспоримЗакон меча в делах условных…Полуулыбкой губ бескровныхОна встречала Третий Рим.1941
Прощание
Я вновь покинул Третий Рим,Где ложь рядилась в ризы дружбы,Где грубый театральный гримСкрывать нет поводов и нужды.А я готов был метров со стаЛететь, как мошка на огонь,Как только Каменного мостаПочуял плиты под ногой.Здесь так живут, презрев терновникиЖелезных войн и революций —Уже мужья, уже чиновники,Уже льстецы и честолюбцы.А те друзья мои далече,Узнали тяжесть злой стези,На крепкие прямые плечиСудьбу России погрузив.Прощай, мой Рим! Гудок кричит,Вправляя даль в железную оправу.А мы еще придем, чтоб получитьПоложенное нам по праву!Слово о Богородице и русских солдатах
За тучами летучими,За горами горбатымиПлачет БогородицаНад русскими солдатами.Плачет-заливается за тучкою серой:«Не служат мне солдаты правдой и верой».Скажет она слово —лист золотится;слезу уронит —звезда закатится.Чует осень долгую перелетная птица.Стояли два солдата на посту придорожном,ветром покрыты, дождем огорожены.Ни сухарика в сумке, ни махорки в кисете —голодно солдатам, холодно им на свете.Взяла их Богородица за белые —нет! —за черные руки;в рай повела, чтоб не ведали муки.Привела их к раю, дверь отворила,хлеба отрезала, щей наварила;мол, – ешьте, православные, кушайте досыта,хватит в раюживности и жита.Хватит вам, солдатам, на земле тужити,не любо ль вам, солдатам, мне послужити.Съели солдаты хлеба по три пайки.Жарко стало – скинули «куфайки».Закурили по толстой.Огляделись в раю.Стоит белая хата на самом краю.И святые угодники меж облакамипашут райскую ниву быками,сушат на яблонях звездные сети…Подумал первый солдати ответил:«Век бы пробыть, Мати, с тобою,но дума одна не дает покою, —ну как, Богородица,пречистая голубица,бабе одной с пятерыми пробиться!Избу подправить, заработать хлеба…Отпусти ты меня, Пречистая, с неба».И ответил другой солдат —Тишка:«Нам ружьишки – братишки,сабли востры – родные сестры.И не надо, Богородица, не надо мне раю,когда за родину на Руси помираю».Не сказала ни слова, пригорюниласьПречистая.И опять дорога.Опять поле чистое.Идут солдаты страной непогожею.И лежит вокруг осеньмокрой рогожею.Октябрь 1942–1943
Катерина
1
Баян спасает от тоски,Но не спасает от печали,Когда поет, как казакиДружка убитого встречали.Есть где-то в мире Бах и властьВысокой музыки над сором.Органа ледяная страстьКолючим восстает собором.Той музыке не до любви!Она светла и постоянна!О руки белые твои,О скомороший визг баяна!Кривляется горбатый мех,Дробится в зеркальце лучина.И только твой счастливый смехЯ вдруг услышал, Катерина.2
В стихах господствует закономерность,Как в подвижном строении светил,Как будто с мерным замыслом ГомераГосподь свое создание сличил.И облака российского ненастьяТеряют вид нестираных рубах,И горький ветер зла и разногласьяПриобретает старость на губах.И бытия растерзанная глинаЗа столько лет, наверное, впервойВ твоем саду, родная Катерина,Неосторожной поросла травой…1944
В шесть часов вечера после войны
Вот когда припомнились друзья!Вот когда пошли терзать разлуки!Вспомнили про души – ведь нельзя,Чтоб всегда натянуты, как луки.И куда помчится мой двойникЧерез все пределы ожиданья?С кем он в шесть часов после войныПобежит на первое свиданье?Он устал… Иных давно уж нет…Камни у разбитого Рейхстага…В тишину, как лекарь в лазарет,Ночь идет, не замедляя шага.Кислой медью крыши зеленя,Ночь идет в просветы стен без стекол.Медный труп зеленого коняСкалится, поваленный на цоколь.Здесь в тиши накрыт наш скромный стол.Шесть часов… Мы празднуем победу.Но никто на праздник не пришел.Те, кого позвал бы я к обеду,Где они, поэты и друзья!Кто убит, а кто пропал без вести.А который, может быть, как яПьет коньяк в проклятом Бухаресте.Трудно в тишине дышать и жить…И сосед сказал, вздохнув глубоко:– Может, этот праздник отложить —Здесь ведь до Парижа недалеко…1945
О солдатской любви
Стоят у околицы женщиныИ смотрят в осеннюю стынь.Из Киевщины в Смоленщину,Из Гомельщины на ВолыньМятутся солдатские тысячи.Любовь и для них отыщется,Но горькая, как полынь…В наградах и ранах —Штык да сума —В шинелишке дранойОн входит в дома.И славная бабаБезоговорочноПризнает хозяиномЗапах махорочный.«Быть может, и мой так по светускитается!» —Подумает бедная и запечалится.…Озябшие птицы кричат на ветле,Туманы заколобродили.И мнится солдату: он снова в тепле,Он – дома, он снова на родине.Он снова в уютном и тепломДому, где живет постоянство…А там, за темными стеклами, —Неприбранное пространство.А там,за темными стеклами, —Россия с войною, с бедою;И трупы с слепыми глазами,Залитыми водою;И мельницы, как пугала,Закутанные в рогожи;И где-то родимый угол,И дом почти такой же.И там – почти такой же —Солдат, усталый и черный,Лежит с твоею бабой,Податливой и покорной…Я душу с тоски разую.Закрою покрепче двери,Чтоб мучить тебя, чужую,За то, что своей не верю,За то, что сто лет не бачил,Какая ты нынче стала,За то, что холод собачийИ дождь, и вороньи стаи,И псы цепные брешут,В ночи чужого чуя,И реже все, и режеНад нами сны кочуют!..И нет, не бредить снами,Покуда беды дуютИ вся Россия с намиВо весь простор бедует!Апрель 1944
Дом у дороги
Когда-то здесь жили хозяева,За этими стенами белыми,А нынче потухли глаза его,Закрыты фанерными бельмами.И мы здесь стояли постоем,Недолгие постояльцы.И мы здесь вдыхали простоеДомашней судьбы постоянство.В цветении яблонь пернатых,В печных разноцветных разводахЗдесь дремлет домашних пенатовВойной потревоженный отдых…Мы вышли в тот вечер из боя,С губами, от жажды опухшими.Три дня рисковали собою,Не спали три дня и не кушали.Почти равнодушные к памяти,Не смыв с себя крови и пороха,С порога мы падали замертвоИ спали без стона и шороха.Так спят на оттаявшей пахоте,Уткнувшись пробитыми лбами.Так спят утонувшие в заводиСлепцы с травяными чубами…Мы спим под разметанной крышею,Любимцы фортуны и чести,От дома надолго отвыкшие,Привыкшие к смерти и мести.1944 или 1945
Дом на Седлецком шоссе
Дом на Се́длецком шоссе.Стонут голуби на крыше.И подсолнухи цветут,Как улыбки у Мариши.Там, на Седлецком шоссе,Свищут оси спозаранок.В воскресенье – карусельРазодетых хуторянок.Свищет ось – едет гость,Конь, как облак, белоснежен.Там Мариша ждет меня,Ждет российского жолнежа.Ты не жди меня, не жди —Я давно под Прагой ранен.Это едет твой жених —Скуповатый хуторянин.Скоро в доме на шоссеБудут спать ложиться рано.Будешь петь, дитя жалеть:«Мое детско, спи, кохано.Спи, кохано, сладко спи.В небе звездочка кочует.Где-то бродит мой жолнеж?Где воюет? где ночует?»Конец 1944
Атака
Приказ проверить пулеметы.Так значит – бой! Так значит – бой!Довольно киснуть в обороне.Опять, опять крылом вороньимСудьба помашет над тобой!Все той же редкой перестрелкиНеосторожный огонек.Пролает мина. Свистнут пули.Окликнут часовых патрули.И с бруствера скользнет песок.Кто знает лучше часовыхПустую ночь перед атакой,Когда без видимых заботХрапят стрелки и пулеметПрисел сторожевой собакой.О, беззаботность бытия!О, юность горькая моя!О, жесткая постель из хвои.Мы спим. И нам не снятся сны.Мы спим. Осталась ночь до боя.И все неясности ясны.А ночь проходит по окопам.На проволоке оставит клок.И вот – рассвет. Приедут кухни.Солдатский звякнет котелок.И вот рассвет синеет, пухнетНад лесом, как кровоподтек.И вдруг – ракета. Пять ноль-ноль.Заговорили батареи.Фугасным адом в сорок жерлВзлетела пашня. День был желт.И сыпался песок в траншеи.Он сыпался за воротникМурашками и зябким страхом.Лежи, прижав к земле висок!Лежи и жди! И мина жахнет.И с бруствера скользнет песок.А батареи месят, месят.Колотят гулкие цепы.Который день, который месяцМы в этой буре и степи?И времени потерян счет.И близится земли крушенье.Застыло время – не течет,Лишь сыплется песок в траншеи.Но вдруг сигнал! Но вдруг приказ.Не слухом, а покорной волейНа чистое, как гибель, полеСлепой волной выносит нас…И здесь кончается инстинкт.И смерть его идет прозреньем.И ты прозрел и ты постигНегодованье и презренье.И если жил кряхтя, спеша,Высокого не зная дела,Одна бессмертная душаЗдесь властвовать тобой хотела.«Ура!» – кричат на правом фланге.И падают и не встают.Горят на сопке наши танки,И обожженные танкистыПолзут вперед, встают, поют,«Интернационал» поют.И падают… Да, надо драться!И мы шагаем через них.Орут «ура», хрипят, бранятся…И взрыв сухой… и резкий крик…И стон: «Не оставляйте, братцы…»И снова бьют. И снова мнут.И полдень пороха серее.Но мы не слышим батареи.Их гром не проникает внутрь.Он там, за пыльной пеленой,Где стоны, где «спасите, братцы»,Где призрачность судьбы солдатской,Где жизнь расчислена войной.А в нас, прошедшая сквозь ад,Душа бессмертия смеется,Трубою судною трубя.И как удача стихотворца,Убийство радует тебя.Уж в центре бросились в штыкиБойцы потрепанной бригады.Траншеи черные близки.Уже кричат: «Сдавайтесь, гады!»Уже иссяк запас гранат,Уже врага штыком громятИз роты выжившие трое.Смолкает орудийный ад.И в песню просятся герои.8 сентября 1944
Конколевница
Бандитка
Я вел расстреливать бандитку.Она пощады не просила.Смотрела гордо и сердито.Платок от боли закусила.Потом сказала: «Слушай, хлопец,Я все равно от пули сгину.Дай перед тем, как будешь хлопать,Дай поглядеть на Украину.На Украине кони скачутПод стягом с именем Бандеры.На Украине ружья прячут,На Украине ищут веры.Кипит зеленая горилкаВ беленых хатах под Березно,И пьяным москалям с ухмылкойВ затылки тычутся обрезы.Пора пограбить печенегам!Пора поплакать русским бабам!Довольно украинским хлебомКормиться москалям и швабам!Им не жиреть на нашем салеИ нашей водкой не обпиться!Еще не начисто вписалиХохлов в Россию летописцы!Пускай уздечкой, как монистом,Позвякает бульбаш по полю!Нехай як хочут коммунистыВ своей Руси будуют волю…Придуманы колхозы имиДля ротозея и растяпы.Нам все равно на Украине,НКВД или гестапо».И я сказал: «Пошли, гадюка,Получишь то, что заслужила.Не ты ль вчера ножом без звукаДружка навеки уложила?Таких, как ты, полно по свету,Таких, как он, на свете мало.Так помирать тебе в кювете,Не ожидая трибунала».Мы шли. А поле было дико.В дубраве птица голосила.Я вел расстреливать бандитку,Она пощады не просила.Сентябрь 1944–1946
Муза
Тарахтят паровозы на потных колесах,Под поршнями пары́ затискав.В деревянном вагоне простоволосаяМуза входит в сны пехотинцев.И когда посинеет и падает замертвоДень за стрелки в пустые карьеры,Эшелоны выстукивают гекзаметрыИ в шинели укутываются Гомеры.1944
Рубеж
Свет фар упирается в ливень.И куст приседает, испуган.И белый, отточенный бивеньТаранит дорогу за Бугом.Рубеж был почти неприметен.Он был только словом и вздрогом.Все те же висячие плетиДождя. И все та же дорога.Все та же дорога. ДощатыйМосток через речку. Не больше.И едут, и едут солдатыКуда-то по Польше, по Польше.Август 1944
Бабельсберг
1945
Мне снился сон, тифозный и огромный,Как долгий дождь, подробно, не спеша,Как будто в целом мире от разгромаНе уцелела ни одна душа.И только пятна трупов вдоль обочин,И только – крупы вымерших коней,И только – роща голая и оченьПросторный сумрак плещется по ней.Прошли войска по Западной Европе.Пролязгали железные стада.И медленно, как в сказке о потопе,Обратно в русла схлынула вода.И просыхают прусские долины.И тишина объемлет шар земной.Но где он, голубь с веткою маслины,Не жди его, новорожденный Ной!Так холодно в Германии и пусто.По рощам осень ходит не спеша.Дома оглохли. И такое чувство,Что нет души. Что вымерла душа.А в кабаке оркестр играет танцы.Цветные юбки кружатся в пыли.И пьют коньяк в домах американцы,И русские шагают патрули.Скрежещут ставни, старые, косые,Тревожное идет небытие…Как хорошо, что где-то есть Россия,Моя мечта, прибежище мое!10 января 1946
«Зачем кичимся мы и спорим…»
Зачем кичимся мы и спорим,Коснеем в давних недоверьях —Одним мы выброшены моремНа тот же самый звонкий берег.Мы оттого росли с пристрастьем,Что, став препоной темной силе,Была не именем пространства,А имя времени – Россия.Так поступайте, как хотите,Чтоб только песни не стихали!Для всех достаточно событий,Пытающихся стать стихами.И пусть попытка будет пыткой —Любая мука будет легче,Чем жизнь с оглядкой и со скидкойВ уютном логове залегши.Ты прав, товарищ, не до спора,Когда в цене любое слово.Быть может, скоро, очень скороГорнисты заиграют снова.Быть может, снова полустанкиПойдут раскачивать закаты,И поползут на приступ танки,Как неизбежность угловаты.На то даны глаза поэту,Чтоб разглядеть в кромешном быте,Как даты лезут на планетуС солдатским топотом событий.5 января 1946
«Ты не торопи меня, не трогай…»
Ты не торопи меня, не трогай.Пусть перегорит, переболит.Я пойду своей простой дорогойТолько так, как сердце повелит.Только так. До той предельной грани,Где безверьем не томит молва,Где перегорают расстояньяИ ложатся пеплом на слова.Горький пепел! Он стихами правит,Зная, что придет его черед,Даже если женщина оставит,Друг осудит, слава обойдет.1946
Желание
Как вдруг затоскую по снегу,по снежному свету,по полю,по первому хрупкому следу,по бегураздольных дорог, пересыпанных солью.Туда,где стоят в середине заридома,где дыханье становится паром,где зима,где округа пушистым и розовым шаромтихо светится изнутри.Где пасутся в метелицебелые кони-березы,где сосны позванивают медныеи крутятся, крутятся медленныеснежные мельницы,поскрипывая на морозе.Там дым коромысломи бабы идут с коромысламик проруби.Живут не по числам –с просторными мыслями,одеты в тулупы, как в теплые коробы.А к вечеру – ветер. И снежные стружки,как из-под рубанка,летят из-под полоза.Эх, пить бы мне зимуиз глиняной кружки,как молоко, принесенное с холода!Не всем же в столице!Не всем же молитьсяна улицы, на магазины,на праздничные базары…Уехать куда-нибудь,завалитьсяна целую зимув белый городишко, белый и старый.Там ведь тоже живут,тоже думают,пока ветры дуют,по коже шоркая мерзлым рукавом,там ведь тоже радуются и негодуют,тоже о любви заводят разговор.Там ведь тоже с войны не приехали…А уже ночь – колючая, зимняя,поздняя.Окликается эхами.Ночь, как елка, – почти что синяя,с голубыми свечками-звездами.Как вдруг затоскую по снегу, по свету,по первому следу,по хрупкому, узкому.Наверное нужно поэтуоднажды уехать. Уедув какую-то область – в Рязанскую, в Тульскую.На дальний разъезд привезет меня поезд.Закроется паром,как дверь из предбанника.Потопает, свистнет, в сугробах по поясуйдет,оставляя случайного странника.И конюх, случившийся мне на счастье,из конторы почтовойспросит, соломы под ноги подкатывая:– А вы по какой, извиняюсь, части?– А к нам по что вы?– Глушь здесь у нас сохатая…И впрямь – сохатая.В отдаленьеголубые деревья рога поднимают оленьи,кусты в серебряном оледененьи.Хаты покуривают. А за хатами –снега да снега – песцовою тенью.– Да я не по части…– А так, на счастье…Мороз поскрипывает, как свежий ремень,иней на ресницах,ветерок посвистывает –едем, едем. Не видно деревень,только поле чистое.И вдруг открывается: дым коромыслом,и бабы идут с коромысламик прорубипо снегу, что выстландорогами чистыми,одеты в тулупы, как в теплые коробы.Приеду! Приеду! Заснежен, завьюжен,со смехом в зубах,отряхнусь перед праздничной хатой.Приеду!Ведь там я наверное нужен,в этой глуши, голубой и сохатой.1947
Марине Цветаевой
1
Много слов о тебе говорилось.Я хочу, чтобы ты повторилась!Но не так, как лицо повторяетсяВ зеркале бездушном,Но не так, как облако покоряетсяВодам душным.Но не так, как эхо отворяетсяВ пустотах лестниц —Только так, как сердце повторяетсяВ просторах песни.Как жила ты, того не ведаю —Мы родились врагами.Но была ли ты легкой победоюНад словами, слогами?Или без отдохновеньяНад черновикамиМучило тебя вдохновеньеКаменными руками?Мы к тебе не ходили друзьямиИ в друзья не просились.В какой парижской ямеБредила ты о России?Пограничные полосы,Иноземные грады. —Мы различные полюсы,Между нами – разряды.Ты – царица невольная,Не вкусившая власти.Между нами, как молнии,Накипевшие страсти.Ты – беглянка болезная,Заплутавшая в чаще.Между нами – поэзия,Этот ливень кипящий.2
Марина, Марина,Много мы ошибались:Сухие долиныРайским долом казались.Трудно нам живется,Трудно плыветсяПо глухому морю,По людскому горю.Но щедрей и угрюмейНаши вольные страсти —Ты – как золото в трюме,Мы – как парус и снасти.У глубинного кабеляТы заляжешь, тоскуя.Нас же выкинут на берег,На потребу людскую.Может, где-то на КамеДля веселых людейПоплывем челнокамиПод весеннею сетью дождей.Иль, как символ братанья,Об осенней пореПрогорим над БретаньюВ полуночном костре.3
Назначенье поэта —Счастье или ярмо?Ты, Марина, – кометаВ полете ее непрямом.Ты еще возвратишьсяИз далеких гостей,Когда в мире затихшемБудут мерять по силе страстей.Ты еще повторишься —Не как облако в тихой воде,А как в песнях парижскихИ московских людейПовторяются вольные,Не признавшие властиНакопившейся молнииНакипевшие страсти.1947
На Оби
Барнаульская ночь высока, холодна,И видать далеко на Оби.И звезду на куски расшибает волнаО корму деревянной ладьи.Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме,Где болтливые волны спешат.Красноватый фонарик горит на корме,Где тяжелые сети лежат.Пароходы плывут под сипенье гудка,Просквозив огоньками кают.Барнаульская ночь холодна, высока,А на палубе песню поют.Это жизнь пролетает, светясь и крича,Лопастями плеща по Оби.А рыбак на весло налегает с плеча,И к рассвету шумят воробьи.Мы идем к островам, где чернеет ветла,Чтоб соснуть, привалившись к костру.Там под ветром береза метет, как метла,Выметая созвездья к утру.А рассвет розоват, а потом – серебрист,А потом и светло на реке.Пароходы уходят на НовосибирскИ гудят, и гудят вдалеке.Сентябрь 1948
В районном ресторане…
В районном ресторанеОркестрик небольшой:Играют только двое,Но громко и с душой.Один – сибирский парень,Мрачнейший из людей.Его гармошке вторитНа скрипке иудей.Во всю медвежью глоткуГармоника ревет,А скрипочка визгливо —Тирлим-тирлим – поет.И музыка такаяШибает до слезы.Им смятые рублевкиКидают в картузы.Под музыку такуюТанцуют сгорячаИ хвалят гармониста,И хвалят скрипача.Когда последний пьяныйУходит на покой,Они садятся двоеЗа столик угловойИ выпивают молчаВо дни больших удач —Стакан сибирский пареньИ рюмочку скрипач.1952
Железная скворешня
Я вырос в железной скворешне.А был я веселый скворец.Порою туманною, вешнейЗвенела капель о торец.Скворешня железная пела,Когда задували ветра.Железная ветка скрипела,Гудела стальная кора.В скворешне учился я пенью,Железному веку под стать,Звенеть ледяною капельюИ цинковым свистом свистать.А если мне пенье иное,Живое, уже ни к чему,То дайте мне сердце стальноеИ ключик вручите к нему.Гоните воркующих горлиц,Рубите глухие сады,Пока не заржавели в горлеОт слез и туманов лады.Железом окуйте мне руки,В броню заключите до пят!Не то уже странные звукиС утра в моем горле кипят.1956
Осень сорок первого
Октябрь бульвары дарит рублем…Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,И радио марши играет, как в праздник,И осень стомачтовым кораблемНесется навстречу беде, раскинувДеревьев просторные паруса.И холодно ротам. И губы стынут.И однообразно звучат голоса.В тот день начиналась эпоха плакатаС безжалостной правдой: убей и умри!Философ был натуго в скатку закатан,В котомке похрустывали сухари.В тот день начиналась эпоха солдатаИ шли пехотинцы куда-то, куда-то,К заставам, к окраинам с самой зари.Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,Как остров летучий, – в просторе, в свеченье.И сухо вышагивали по мостовойОтряды народного ополченья.И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»И снова привиделось, как на экране, —Полет корабельный, и город, и дымОсеннего дня, паровозов, окраин.И было так трудно и так хорошоШагать патрулям по притихшим бульварам.И кто-то ответил, что будет недаромСлезами и кровью наш век орошен.И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,И снова из бронзы чеканил закатСолдат, революционеров и гражданВ преддверье октябрьских баррикад.Конец 1947 или 1948
Семен Андреич
С.А. Косову
Помню! Синявинские высотыБрали курсанты три раза подряд.Еле уволокли пулеметы.А три батальона – там и лежат.Помню! Расстреливали перед строемСолдатика девятнадцати летЗа то, что парнишка не был героем.Бежал. А этого делать не след.Помню! Мальчик простерт на таломСнегу с простреленным животом.Помню еще – о большом и малом,Об очень сложном и очень простом.И все же были такие минуты,Когда, головой упав на мешок,Думал, что именно так почему-тоЖить особенно хорошо.И ясно мне все без лишних вопросов,И правильно все и просто вокруг.А рядом – Семен Андреевич Косов,Алтайский пахарь, до смерти друг.Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,И мне доверяла дружба святаяПисьма писать Пелагее Петровне.Он их отсылал не читая.– Да что там читать, – говорил Семен,Сворачивая самокрутку на ужин, —Сам ты грамотен да умен,Пропишешь как надо – живем, не тужим.Семен Андреич! Алтайский пахарь!С тобой мы полгода друг друга грели.Семь раз в атаку ходил без страха.И пули тебя, как святого, жалели.Мы знали до пятнышка друг о друге,И ты рассказывал, как о любви,Что кони, тонкие, словно руки,Скачут среди степной травы.И кабы раньше про то узнать бы,Что жизнь текла, как по лугу, ровно,Какие бывали крестины и свадьбы,Как в девках жила Пелагея Петровна.Зори – красными петухами.Ветер в болоте осоку режет.А я молчал, что брежу стихами.Ты б не поверил, подумал – брешет.Ты думал, что книги пишут не люди,Ты думал, что песни живут, как кони,Что так оно было, так и будет,Как в детстве думал про звон колокольный…Семен Андреич! Алтайский пахарь!Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?Помнишь, как ты разорвал рубахуИ руку мне перетянул до боли!Помнишь? Была побита пехота,И мы были двое у пулемета.И ты сказал, по-обычному просто,Ленту новую заложив:– Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)А я останусь, покуда жив.Мой друг Семен, неподкупный и кровный!Век не забуду наше прощанье.Я напишу Пелагее Петровне,Выполню клятвенное обещанье.Девушки в золотистых косахСпоют, придя с весенней работы,Про то, как Семен Андреич КосовОдин остался у пулемета.И песни будут ходить, как кони,По пышным травам, по майскому лугу.И рощи, белые, как колокольни,Листвою раззвонят на всю округу.И полетят от рощи к роще,От ветки к ветке по белу свету.Писать те песни – простого прощеИ хитрости в этом особой нету.10 января 1946
Авторизация