– Не хочу я женихов никаких, фи! – отдёрнула Анфиса намазанные руки. – В столицу хотела, в Селестию, в Академию.
– Раскатала губу, – всё улыбался друид. – Разучивай теперь губозакатывательное заклинание.
– Может, хоть вы чему обучите? – с надеждой в зелёных глазах и жалобным выражением личика поглядела она на старика.
– Э, нет, куда мне. Ты ж во всяких собак и белок не обращаешься. Что я тебе подскажу? Рецепты мазей? Ну, носи сюда тетрадь, принесу кадку старого пня, будешь записывать на нём, – предлагал Флориан.
– Травницей типа быть… Целительницей? – кривя губы, произнесла девочка сама себе, размышляя, а вовсе не уточняя это у собеседника.
– Построишь себе шалаш, станешь главной лесной ведьмой, будешь собирать себе сатиров и лешачих на шабаш! – хохотал друид.
– Нет, как-то не привлекает, – нервно хихикнула девочка, оглядывая всё вокруг.
– Зря-зря, Кернунн за природой приглядывает, чтобы всё кругом силой своей наполнялось, – разводил старик руками, любуясь окружением.
– Кернунн языческий бог, Творец за лесами и полями присматривает, – недовольно фыркнула Анфиса.
– Пусть так, – усмехнулся друид, – Ты ступай, неприятное зрелище будет, когда я ножи и топор достану, начав оленя себе впрок разделывать. Приходи лучше под вечер, огонь разведу, мясо пожарю. Оленину любишь вообще? – спросил Флориан.
– Ну, она нечасто у нас на столе, – ответила Анфиса.
– У вас-то там козы, коровы да овцы. Человек, как начал фермы строить, охотиться позабыл. А я сам себе еду добываю, – гордо заявлял друид.
– Жалко оленя… такой красивый, – поглядела на труп животного девочка.
– Он и при жизни был благородным зверем, и посмертно стал благородным мясом. Ничего страшного, законы природы, – пожал плечами старик. – Главное, убивать ради еды, а не для развлечения.
В голове девочки отчего-то краткой фантазией разыгрались смертельные схватки осуждённых, о которых упоминала бабушка и которые так любила смотреть её мать. С одной стороны, там убивали именно для развлечения публики. С другой же, если копнуть глубже, у бойцов не было выбора, они боролись за себя и свою жизнь, пока в живых не оставался кто-то один, которому прощали все преступления и вручали грамоту о свободе. Правда, найти работу такой человек мог разве что палачом, мясником или каким-нибудь мелким подмастерьем плотника, камнетёса, кузнеца – на тяжёлый труд. Мог, конечно, и землепашцем стать где-нибудь на отшибе.
– Ничего страшного?! Разве смерть – это не страшно? Разве это не худшее, что вообще с нами может случиться?! – теперь Анфиса вспоминала скорее свой последний приступ с жутким опасением умереть прямо на прилеске.
– Смерть – это не страх, не зло, не какой-то там враг всего живого. Это лишь время, свершение событий, – философски отвечал ей друид. – Ты вон мясо ешь? Птицу ешь? Рыбу ешь?
– Рыбу нет, фи! – замотала головой девочка.
– Родители, значит, едят, – махнул Флориан. – А мясо ж от убийства животных нам достаётся. Окорок, бёдра, крылышки, рёбрышки – это всё смерть, разве ж плохо? Разве ж не вкусно? Котлеты, небось, любишь поджаристые, а я тут такого не готовлю.
– Сосиски люблю из мясного, – сообщила ему Анфиса.
– Вот. Сосиски, колбасы, солонина, сушёное мясо – это всё убийство животных, ловля птиц, ловля рыбы. Крючки, силки, топором голову тюк! Хе-хе! – усмехался друид. – Яйца в тесто – это лишение жизни гусёнка или цыплёнка. А меха, а кожа, что ты носишь и одеваешь! Шубы и шапки зимой! Пушнину добывают, убивая кроликов, енотов, лис. Подушки и перина, на которых, небось, спишь, – это ощипанные перед готовкой птицы. Разве что овечью шерсть стригут, и она вновь нарастает. Но их тоже не лишь для одной шерсти разводят, уж баранину-то наверняка пробовала. Смерть повсюду, в ней нет ничего ни страшного, ни плохого. Собака вроде у тебя была, ты как-то рассказывала.
– Кошка, – напомнила девочка.
– Тоже хищница. Мышей ловит, птиц, чтобы ими питаться да в хозяйстве помогает. А собаки сторожат и получают свою кость. Иногда выслеживают тех же лисиц на охоте, – рассказывал старик.
– А мыши вот едят зерно, – заметила ему девочка.
– Ха! Скажешь тоже! Мыши ещё поедают жучков, червячков, сороконожек, всяких насекомых. Могут и мелкую лягушку сожрать. А жучки-паучки друг друга едят, а не только нектар да растения. Циклы жизни и смерти нас окружают, такова природа! Всё взаимосвязано, всё питает и насыщает друг друга! Ты видишь в смерти лишь трагедию, но что-то не похоже, чтобы ты оплакивала коров и свиней, чьё мясо поедаешь.
– Жуть! Я даже никогда о таком не задумывалась, – погрустнела Анфиса.
– День умирает, чтобы возродиться после ночи. Луна умирает, чтобы вновь засиять серпом и наливаться с каждым днём своей силой. Умирают поселения, чтобы на их месте возникли новые города. Умирают горы, становясь холмами, низинами, долами и даже озёрами. Трава питает тлю, тля жуков, жуки крыс, крысы сов, совы соболей, соболи, умерев, питают почву, где вновь прорастает сочная трава для тли. Это круг жизни, девочка. Нет никакого смысла бояться смерти. Олень умер, чтобы у нас были мясо и шкуры. Таков смысл охоты.
– Но ведь так можно истребить всю красоту! – воспротивилась девочка, ещё раз взглянув на мёртвого благородного оленя.
– Красота ведь не только в оленях. Она в озёрах и горах, в музыке и хороводах, в праздниках и обрядах, в снеге и радуге. Сезоны охоты позволяют не истреблять молодняк, чтобы звери плодились. А если их вдруг станет слишком много, съедят всю листву и ягоды, всё вокруг будет в одних оленях, как же другие животные? Ты подумай! Сам лес вымрет, как и луга, где нечего станет есть леммингам да сусликам. Круг жизни – большой набор пересекающихся и вертящихся рядом друг с другом циклов-колёс. Насекомые в своём маленьком мирке, древесные ящерицы, подземные кроты, жизнь в кронах деревьев, птицы, еноты, белки… Леса переходят в горы, горы в низины, необъятный мир полон красок и красоты! От птичьего пения до причудливых узоров на коже змеи. Главное, открыть глаза и начать видеть всю эту красоту.
Анфиса огляделась вокруг: шёпот крон, перестукивание кустарников, порхающие, что-то там щебечущие птички, стрекочущие кузнечики, жужжащие жуки, журчащий ручей вдали и прочие звуки леса. Несмотря на мертвеца-оленя, всё вокруг и вправду било жизненной силой. Ей показалось, что это и есть та самая «медитация», о которой она слышала от учителей в разговорах. Нечто, позволяющее познать единение с миром вокруг и подпитаться от него внутренней живительной силой.
На душе стало как-то теплее, хотя принимать такие откровения и точку взгляда о смерти она не спешила, всё ещё страшась её, а не принимая как должное. Но пришло время ей задуматься, как же на стол попадают котлеты, стейки, запеченный язык, все те кусочки, что попадаются в супе или в пирогах.
Смерть, как выяснялось в потоке нахлынувших умозаключений, преследовала буквально повсюду. Даже разбитое яйцо в яичницу – убийство ещё нерождённого цыплёнка, о чём до этого момента Анфиса никогда не задумывалась. Жизнь и смерть шли по миру рука об руку в тесных страстных объятиях и переплетениях. Вспомнился символ с дайконской ярмарки, где внутри круга было две одинаковые капли: чёрная и белая, но внутри чёрной было белое пятнышко, словно глаз головастика, а внутри белой такой же, соответственно, чёрное.
– Я, пожалуй, пойду, – слетело с девичьих губ.
Захотелось держаться подальше от столь взрослых мыслей. Бабушка уверяла, что в её возрасте уже выдают замуж. Она себя такой и ощущала – достаточно уже умной, созревшей, не маленькой, но при этом и с детством прощаться совсем не хотелось. Будто ходила по грани между периодами жизни, как по каменной ограде или бортику цветника, опасаясь упасть, то и дело оступаясь то на одну сторону, то на другую, держа баланс, пока может, посерединке. То всё ждала, когда её уже станут называть «девушкой», а не «девочкой», то вот как сейчас стремилась гнать из головы серьёзные раздумья, оставаясь в собственном мирке простых и понятных взглядов на вещи.
Мир её всегда делился на чёрное и белое, на добро и зло. Сладости типа шоколада с орехами – это хорошо, а боль и ушибы – плохо. Были только свои – имперцы и враги – все, кто вне границ: хитрые эльфы, враждебные гномы, страшные фералы да сопротивленцы с бывших подконтрольных регионов, восставшие и свергнувшие власть – предатели короны, не заслуживающие в её мировоззрении даже права на жизнь.
– Вот видишь, не всё так плохо. Всегда может стать ещё хуже, помни. Это может утешить, – бросил друид ей вслед. – За мазь не стоит благодарности.
– Ой, простите! Спасибо за помощь! – прикусив губу, развернулась Анфиса. – Я вам принесу что-нибудь из дома. Сырных лепёшек, брусочек масла, бабушка там сегодня его взбивает. Может, вам соли нужно? Я отсыплю немного в плотный мешочек.
– С солью чародею нужно быть особенно аккуратно, – доносились до девочки слова друида, но она вот подсаливать печёную картошку или надкушенный помидор всегда очень любила.
Ожоги уже и вправду почти не болели. По крайней мере, большинство из них она даже не чувствовала. Мазь давала приятную прохладу при дуновении ветерка, столь желанную в летнюю жару второй половины Солиса. В деревне у бабушки ей нравилось, за исключением вездесущей гувернантки с её порядками. Она не вписывалась в идеальную для Анфисы картину мира. Хотелось бы как-то без неё, просто с бабушкой, которую можно не слушаться, да веселиться здесь дни напролёт. А то приходилось и читать, и навыки правописания не забывать, переписывая какие-то детские стишки. Все эти задания её угнетали. Особенно если выдавались дождливые дни и некуда было сбежать порезвиться.
Домой она, однако же, не пошла. Вздохнула, что вот и восьмой потенциальный наставник от неё отказался. Даже друиду-отшельнику она оказалась не нужна. Девочка сильно волновалась, что будет, если папа рассердится, если не пустит её на ярмарку. Вдруг архиепископ его отпустил отдыхать и не нуждается сегодня в своём советнике. Мысли и переживания охватывали её, повторяясь и возвращаясь, как назойливые насекомые, от которых негде было скрыться.
Анфиса прогулялась вдоль опушки в сторону журчащего ручья и моста через него, что недалеко от въезда на территорию деревни оканчивал лесную дорогу. Достаточно широкую, чтобы по ней могли разъехаться рядом две повозки или колесницы.
Сейчас там в платьях да косоворотках играла местная детвора, часть которой были подобны ей – те, кого на лето родители отправляют погостить у бабушки или у дедушки. В её случае – лет с пяти, если не с четырёх, отец привозил её сюда. Он был весьма занятым, будучи советником и вестником архиепископа, но при этом был для девочки всем. Эталоном, кумиром, идолом, образом для подражания.
Благодаря ему она научилась вежливости и тактичности, о которых, правда, могла позволить себе здесь забыть во время летнего отдыха под присмотром ненавистной бонны. Благодаря отцу она научилась держать меч, читать на нескольких языках, заучила молитвы, прониклась имперской идеологией о боге-творце и его светоче-императоре. Хотя миниатюрной копией Альберта при этом не стала.
Возможно, в ней было что-то от матери. Например, та самая вредность, даже с полным осознанием собственной неправоты. Некая строптивость, слетавшая с губ ложь, но уж точно не хрупкое телосложение и не слабое здоровье. Если уж мать её была сильной воительницей, Анфиса задыхалась при интенсивной пробежке. Её даже в подвижные игры брать не хотели ни здесь, ни дома.
В лучшем случае, она была водящей в салочках, шагая с завязанными глазами, стояла на воротах – меж двух воткнутых в землю палок – во время игры в мяч. Была также дозорной на дереве в ряде забав, зато нередко ей доставался титул судьи, ведь, наблюдая за всеми, только она могла сказать, как всё было на самом деле, кто виноват и как по-честному разрешить ситуацию.
Наверное, на этом здесь и держался её какой-никакой авторитет, позволяющий не быть изгоем в компании, а дружить и общаться на равных. Случись вдруг в её адрес какая-то травля, она не представляла даже, как бы на это среагировала и пережила. С кем-то ладила неплохо, с кем-то не очень. Играть во что-нибудь обычно было довольно весело, да и поболтать было о чём. И всё же настоящие друзья оставались в городе – одноклассники по школьным занятиям да соседские дети.
– Ты чего такая зелёная? – спросил её короткостриженный светленький мальчуган в подпоясанной рубахе. – Мхом покрылась?
– Ага, ритуал посвящения в страшную ведьму! Бу! – пугала она его да и остальных, засверкав кончиками скрюченных пальцев.
– Оставь её, Рем, упала где-то, небось. То бровь рассечёт, то мхом перемажется, – проговорил старший из мальчишек, тощий и высокий парнишка в тёмном жилете на голый торс.
– Уезжаешь с учителем? – поинтересовалась с нотками зависти одна из девчонок.
