– Не знаю, и мои братья тоже не знают; мы в этих вещах ничего не понимаем, – ответила Мари де Крессе. – Кажется, речь идет о налоге на наследство.
– И поэтому он требует с вас шестьсот ливров? – хмуро осведомился Гуччо.
– Ах, мессир, на нас обрушилось такое горе, – ответила девушка.
Их взгляды встретились, и юноше почудилось, что девушка сейчас заплачет. Но нет, она стойко держалась в беде и отвела свои красивые темно-синие глаза только из понятной девичьей скромности.
Гуччо задумался. Весь его гнев обратился сейчас против прево именно потому, что этот мессир Портфрюи слишком явно разыграл злодея, какого намеревался изобразить сам Гуччо. Внезапно, чуть ли не прыжком пересекши залу, юноша подскочил к представителю власти и крикнул:
– Позвольте, мессир прево! Не кажется ли вам, что ваши действия не что иное, как прямой грабеж?
Прево даже застыл от удивления, он сердито обернулся к Гуччо и спросил, кто он такой.
– Не важно, – отрезал Гуччо, – и лучше вам не знать, с кем вы имеете дело, если, не дай бог, ваши подсчеты окажутся неправильными. У меня тоже есть кое-какие основания интересоваться наследством сира де Крессе. Соблаговолите сказать, во сколько вы оцениваете их недвижимое имущество?
Прево попытался было осадить незнакомца и пригрозил кликнуть приставов, но Гуччо продолжал:
– Берегитесь! Вы разговариваете с человеком, который еще вчера был гостем ее величества королевы Англии и во власти которого завтра же довести до сведения мессира Ангеррана де Мариньи о том, как бесчинствуют его люди. Итак, потрудитесь ответить, что стоит это поместье?
Слова Гуччо произвели на присутствующих ошеломляющее впечатление. Услышав имя Мариньи, прево растерялся; семейство де Крессе умолкло, с удивлением и любопытством глядя на неожиданного защитника, а самому Гуччо показалось, что он стал выше на целых два дюйма.
– Крессе оценено судом в три тысячи ливров, – с трудом выдавил из себя прево.
– Что я слышу? – воскликнул Гуччо. – Оценен в три тысячи ливров этот деревенский замок, тогда как Нельский отель – одно из самых прекрасных зданий Парижа, служащее жилищем его высочеству королю Наваррскому, записан в налоговых списках всего в пять тысяч ливров? Не слишком ли щедр ваш суд на оценку?
– Но ведь учитываются и земельные угодья.
– Все на круг стоит полторы тысячи, и мне это известно из самых верных источников.
Над левым глазом прево было родимое пятно, напоминавшее формой и цветом зрелую клубнику; когда же прево изволил гневаться, клубника из красной становилась темно-фиолетовой. Во время разговора Гуччо не спускал глаз с этой злополучной бородавки, чем окончательно смутил мессира Портфрюи.
– А теперь соблаговолите сказать, каков налог на наследство? – продолжал Гуччо.
– Четыре су на ливр, по судебному установлению.
– Лжете, мессир Портфрюи, и лжете неискусно. Для людей благородного происхождения суд во всех случаях устанавливает два су на ливр. Не вы один знаете законы – представьте, что и мне они прекрасно известны. Этот мессир пользуется вашим незнанием законов, чтобы ободрать вас как липку с помощью своих мошеннических махинаций, – обратился Гуччо к семейству де Крессе. – Именно с целью вас ошарашить он говорит от имени короля, однако ж он почему-то не счел нужным сообщить вам, что только часть налогов и податей с арендной платы он внесет в государственную казну, согласно ордонансу, и что весь излишек он попросту прикарманит. А если он назначит ваше имущество к продаже, кто купит замок Крессе – конечно же, не за три тысячи ливров, а за полторы или просто возьмет за долги? Боюсь, что именно вы, мессир прево, готовитесь стать владельцем этого замка!
Все раздражение Гуччо, вся его досада, весь его гнев, все его злые чувства, накопившиеся за обратный путь, излились на голову прево. Чем дольше говорил он, тем сильнее он распалялся. Наконец-то представился случай показать себя во всем блеске, нагнать страху, сыграть роль человека, наделенного властью. Так, сам того не замечая, юноша перешел в тот лагерь, который намеревался атаковать как вражеский, и выступал сейчас в качестве защитника слабых, восстанавливающего попранную справедливость.
А прево, слушая разглагольствования итальянца, побледнел как полотно, и только злосчастная клубника ярко лиловела на его круглом, свежем, а теперь помертвевшем от страха лице. Он смешно размахивал своими коротенькими ручками, словно утка, хлопающая крыльями. Он протестовал, он клялся, что действует по совести. Ведь не он сам подсчитывает сумму долгов. Конечно, могла вкрасться досадная ошибка… Могли просчитаться, скажем, служащие отделения или судейские писцы.
– Хорошо, мы сейчас сами подсчитаем, – сказал Гуччо.
В пять минут он доказал прево, что семейство де Крессе должно только сто пятьдесят ливров в переводе на парижский денежный курс.
– А сейчас потрудитесь приказать вашим людям немедленно же распрячь быков, отнести обратно на мельницу мешки с зерном, и вообще – оставьте в покое этих честных людей!
И, схватив прево за рукав, Гуччо вывел его прочь из комнаты. Мессир Портфрюи беспрекословно покорился, он крикнул своим приставам, что получилась ошибка, что нужно все проверить, что придется приехать сюда еще раз, а пока все срочно поставить на место. Он решил, что уже отделался, но Гуччо втащил его обратно в залу и там потребовал:
– Ну а сейчас отдайте нам сто пятьдесят ливров.
Ибо Гуччо так вошел в роль защитника семейства де Крессе, до того вошел в их интересы, что уже говорил теперь «мы», отождествляя себя с ними.
Этого прево уже не мог стерпеть, он чуть было не задохнулся от гнева, но Гуччо быстро его успокоил.
– Может быть, я ослышался, – язвительно произнес он, – может быть, меня обманул слух, но, если я не ошибаюсь, вы сами сказали, что уже получили за прошедшее время триста ливров?
Братья де Крессе подтвердили правильность его слов.
– Итак, мессир прево, пожалуйте сюда полтораста ливров, – продолжал Гуччо, протягивая руку.
Толстяк Портфрюи яростно защищался. Что заплачено, то заплачено. Надо сначала проверить находящиеся у него счета. К тому же и суммы такой у него при себе нет. Он еще вернется сюда.
– Будет несравненно лучше, если при вас окажется требуемая сумма. Неужели за сегодняшний день вы не собрали хоть небольшой дани, а?.. Досмотрщики мессира де Мариньи быстры на расправу, – торжественно заявил Гуччо, – и для вас куда выгоднее покончить с этим делом незамедлительно.
Прево стоял в нерешительности. Кликнуть на подмогу приставов? Но молодой человек, видно, не в меру горяч и к тому же вооружен. Да тут еще торчат два брата де Крессе, а их заморышами никак не назовешь, да и рогатины, с которыми они ходят на медведя, совсем рядом, на сундуке. И уж конечно, вступятся крепостные – будут господ защищать. Скверная история, лучше в нее не ввязываться, особенно когда все время бубнят у тебя над ухом о мессире Мариньи. Поэтому прево счел за благо сдаться и, вытащив из-под полы кафтана тяжелый кошелек, отсчитал на крышке сундука незаконно взятый излишек. Только после этого Гуччо отпустил домой несчастного прево.
– Вы еще услышите о нас, мессир Портфрюи! – крикнул ему вслед Гуччо.
И затем он снова вернулся в залу, громко хохоча и открывая в смехе свои красивые, белые, тесно посаженные зубы.
Семейство де Крессе окружило незнакомца, мать и сыновья, не помня себя от радости, наперебой благословляли своего спасителя. А прекрасная Мари в неудержимом порыве схватила руку юноши и поднесла ее к губам, но тут же сама испугалась своего предерзостного поступка.
Гуччо уже вошел в новую роль, он искренно восхищался самим собой. Он вел себя совсем так, как полагалось рыцарю, тому рыцарю, которого юноша взял себе за идеал: вот он, странствующий рыцарь, является в заброшенный замок, чтобы спасти молодую девушку от беды, защитить от злых людей вдову и сироток.
– Но скажите же, мессир, кто вы такой, кому, наконец, мы обязаны своим спасением? – спросил Жан де Крессе, тот, что был с бородой.
– Зовут меня Гуччо Бальони, я племянник банкира Толомеи и явился сюда по поводу заемного письма.
При этих словах в зале воцарилось молчание, а лица вдруг окаменели. Де Крессе растерянно и боязливо переглянулись. А Гуччо почудилось, что с него сорвали все его прекрасные рыцарские доспехи.
Первой опомнилась мадам Элиабель. Быстрым движением она схватила золотые монеты, оставленные прево, и, сменив ледяное выражение лица на довольно-таки натянутую улыбку, неестественно оживленным тоном заявила, что еще будет время потолковать, а сейчас она просит, нет, настаивает, чтобы их благодетель оказал им честь – разделил бы с ними их скромную трапезу.
Она засуетилась, разослала своих домочадцев с различными поручениями, а потом, созвав их всех в кухню, наставительно произнесла:
– Помните, дети, что он все-таки ломбардец. А ломбардцев надлежит остерегаться, особенно если они оказывают вам услугу. До чего же огорчительно, что вашему покойному батюшке пришлось прибегать к их помощи. Так дадим же понять этому юному ломбардцу, у которого, впрочем, очень милая мордашка, что денег у нас нет ни гроша, но сделать это следует тонко, чтобы он не забывался – ведь перед ним люди благородного происхождения.
Надо сказать, что мадам де Крессе имела невинную слабость кичиться своим знатным происхождением. Впрочем, слабость эта свойственна большинству небогатых деревенских дворян. Кроме того, она считала, что, сажая с собой за стол человека неродовитого, оказывает ему величайшую честь.
К счастью, братья де Крессе вчера вечером вернулись с охоты с богатой добычей; кроме того, птичница спешно свернула шею двум гусям и одной курице, так что вполне можно было, согласно принятому в господских домах этикету, сделать две перемены, по четыре блюда каждая. На первую решили подать похлебку по-немецки с вареными яйцами, гуся, рагу из зайца и жареного кролика; вторая перемена должна была состоять из кабаньего хвоста в соусе, жирного каплуна, молока с салом и бланманже.
Скромный, весьма скромный обед, однако настоящий пир по сравнению с обычной их трапезой – мучной похлебкой и чечевицей с салом, которыми семейство де Крессе, равно как и местные крестьяне, довольствовались изо дня в день.
Все это требовалось еще приготовить. Из погреба достали вино; стол взгромоздили в зале, на помосте, против одной из скамей. Белоснежная скатерть пышными складками спадала до полу, дабы обедающие могли положить ее конец себе на колени и в случае надобности вытирать о нее руки. В хозяйстве имелись всего две оловянные миски – одна на двоих сыновей, а одна в личном пользовании мадам Элиабель, что указывало на ее привилегированное положение в семье. Блюда поставили посреди стола, и каждый брал рукой приглянувшийся ему кусок.
В покои потребовали трех крестьян, которые обычно выполняли обязанности скотников, и велели им прислуживать за столом. От них слегка разило свинарником и крольчатником.
– Наш хлебодар, – произнесла мадам Элиабель извиняющимся и насмешливым тоном, указывая на хромоногого парня, который усердно резал хлеб на толстенные, словно жернова, куски – на них полагалось класть жареное мясо. – Надо вам сказать, мессир Бальони, что его обычное занятие – рубка леса. Поэтому не взыщите…
