Исповедь коралловой женщины
Ирина Владимировна Данциг
Биография школьной учительницы о молодости и жизни в советсткое время, о любви к маме и о маминой любви, о дневниках и пионерии, о путешествиях. Книга содержит много фотографий и открыток тех времен.
Ирина Данциг
Исповедь коралловой женщины
«Это только кажется, что настоящая история в шелесте мудрых книг и музейной пыли. На самом деле она хранится на дне старомодных фибровых чемоданов, давно заброшенных на антресоли».
Из журнала «Родина».
«Как ты будешь относиться к родителям, так и дети будут относиться к тебе. Ничего нового человечество не изобрело».
Из сборника «Крылатые слова».
«Жизнь мёртвых продолжается в памяти живых».
Древнегреческий философ Цицерон.
Предисловие
«Весь мир – театр, а люди в нём – актёры».
Вильям Шекспир
И не надо оканчивать театральный институт, все роли давно распределены кем-то, может быть, на небесах. А кто бы раньше сказал, что будет слишком много лжи.
Ольга Кучкина написала исповедальную книгу «Косой дождь». Эта книга о себе и о людях в контексте прожитых дней. Она была бессменным корреспондентом газеты «Комсомольская правда». Я была знакома только с её рассказами. Сейчас прочла всю книгу. И решила разобрать авгиевы конюшни писем и записей.
Жалею, что книгу Георгия Данелии «Кошмар на цыпочках» прочла только в 2022 году (издание 2019 года). А ведь я в своих воспоминаниях интуитивно меняла дубли из памяти как он – из киносценария Жизни. Но я делаю замечания событиям прошлого из окна сегодняшнего дня. Критикую, ворчу, сопереживаю.
Вот и решила я писать, чтобы не потерять себя. Примите мою исповедь. Перемывать грязное бельё я не буду. А ведь у меня сохранились документы истории нашего дома. Это был один из первых кооперативных домов, владения были частными. Возникла идея создать музей дома. Идеалистками оказались только я и Маша, остальные – потребители. Маша – соседка сверху – дизайнер нашего капитального ремонта. Я дала ей переснять все документы о тех, кто здесь жил с 1929 по 1931 годы, и рассказала об их судьбах, связанных с политикой, с пятым пунктом, с эвакуацией и Великой Отечественной войной. Так как я не в ладах с компьютером, то обратилась за помощью в наборе книги к волонтёрам. Какое тут волонтёрство? И районный центр социального обслуживания, и Служба Милосердия, и сотрудники проекта «Московское долголетие» так же отказали. Наступил капитализм именно в отношениях друг с другом, а не в экономике. Я хочу вернуться в XX век, я в вашем цифровом XXI ничего не понимаю. «Экономьте на эквайринге!», – это с какой планеты, из какого языка?
Тот человек, который любит своё детство, вспоминает о нём. Но, кроме моей мамы, любовь моя, оказывается, никому не была нужна. Моя милая, добрая мама! Я хотела назвать эту книгу «Три расплющенных тополя». Через наши две комнаты в Хамовниках, на Плющихе, прошли жизни трёх интереснейших мужчин, и это всё кратковременные подарки Жизни одной скромной, умной, трудолюбивой, с улыбкой Моны Лизы и умнейшими глазами Женщине. Для Вити она была Богиней, для Вани – военной подругой, для Володи – служительницей таланта. Ни с одним не разводилась, всех через пару лет отнимала жизнь.
Мама в юности
Мама во дворе нашего дома
Мама знала четыре языка. В переписке с Витей встречаются слова на французском и на немецком. Когда она говорила, – ни одного слова-паразита. Какой стиль писем Вити – писатель, поэт! Я не произношу ни «э», ни «мэ», ни «так сказать», ни «короче говоря». Ну, так и говорите без «короче».
На конкурсе талантов певица Диана Арбенина свои эмоции выражает так: «Ты – супер!», «Круто!». У певицы Ёлки: «мурашки по коже бегут». Заслуженный тренер Татьяна Тарасова: «хайпанули, молодцы». Вы что, хотите на их уровень культуры скатиться? Мы даже слов таких не знали. Нашла запись мамы, как образец её почерка наклон влево. А мысль была из книги Антонины Коптяевой. «Товарищ Анна»: «Это нам только кажется, что мы с ума сойдём, а приходит горе, и всё переносишь… И также ешь, и спишь также, только остаётся в душе провал, пустота, в которую боишься потом заглянуть, как в заброшенную колоду». Это и моя мысль.
Вы думаете, что всё, что я написала о маме, о бабушке, об отчиме, о первом мамином муже, мне рассказывали? Нет, я всё добыла из писем, записных книжечек, дневников, записочек и архивных документов. Начал всё это дело, заразил меня Марик Бриллиант – сын тёти Ани (в девичестве Данциг). Начал он с 3-х страничной книжки «Из глубины времён». Его мама писала «Нашу родословную». Со старшей сестрой Аллой, после смерти близняшки Марины, он издал книгу «О родителях» и «заразил» этим меня. А Наташа, дочка Витиной сестры Риты, в Израиле пишет воспоминания только для внуков, а не для читающей публики, и где-то в душе меня осуждает. А Игорь Данциг, сын Витиного кузена Наума, ни о ком, кроме Марика и Марины, и знать не хочет. Но в 2021 году я его «заразила» интересом к роду Данцигов.
Когда читаю Евгения Тарле «Наполеон», то плачу от признания: «Счастье моей жизни зависит от тебя. Если бы было можно, я бы запер тебя в темницу своего сердца», – писал Наполеон Жозефине в 1807 году. Но он успел ей изменить и развестись. С 1924 года не император, а интеллигент Витя каждый день, находясь в захолустье, за границей, в командировках, писал своей «родинке», «Любе» иногда по четыре раза в день, вплоть до расстрела. На родине, в Армавире жили родители, а в Баку жила сестра Рита. Витя и мама в 1931 году от Лёнкома получили две комнаты на Плющихе. На саквояже, с которым его арестовали в 1933 году, была багажная бирка. Её выдали маме только в 1957 году при его посмертной реабилитации.
Глава 1. ПРО ЭТО
Разбирая вещи после смерти мамы, я вынула из старого шкафа чемоданчик в сером холщовом чехле с биркой.
Внутри лежали газетные вырезки, книга «Двенадцать. Скифы» Александра Блока, первое издание «Чёток» Анны Ахматовой и титульные листы книг начала прошлого века: поэмы Василия Каменского «Емельян Пугачёв», повестей Максима Горького, Алексея Толстого, Сервантеса «Дон Кихот». Во время эвакуации 1941 года мама, естественно, не могла увезти памятные для неё книги и взяла лишь титульные листы с Витиными дарственными надписями. Самой ценной в моём «наследстве» оказалась разобранная по годам переписка с Виктором Данцигом: с первой записки карандашом после встречи в феврале 1924 года и до последнего письма 5 октября 1933 года.
Моя мама, Ольга Куперман, родилась осенью 1904 года в городе Николаеве. Через три года два брата, отчим, бабушка и мама переехали в Выборг. Мама с отличием окончила русскую гимназию и в 1921 году вместе с семьёй переехала в Берлин. Там устроилась работать делопроизводителем на кондитерскую фабрику Hamet.
Виктор Данциг (он был на два года старше мамы) родился в небольшой белорусской деревне Педрин, в семье врачей. У его тётки по материнской линии было две дочери: Лиля (он звал её ЛилИ) и Эльза. Первая стала Лилей Брик, вторая – Эльзой Триоле.
В одном из писем к своей сестре из Москвы в Берлин Лиля пишет: «Кланяйся Вите Шкловику (Шкловскому), а Витю Данцига спроси, почему он ничего не шлёт Осе – Ося в полном недоумении». В дальнейшем ни одного упоминания о Вите Данциге в многоёмкой переписке Лили никто не нашёл. Витя знал и Виктора Шкловского, и Владимира Маяковского, и Василия Каменского, и Романа Якобсона…
В Берлин Виктор приехал учиться в сельскохозяйственной академии по специальности «Обработка технических культур, льна и конопли» – отрасль, становление которой в СССР только начиналось. Жил он у родственников. Виктор был начитанным, остроумным, душой компании. Мама познакомилась с ним в 1924 году, весной.
1924 г., Берлин, в парке. Троюродная сестра мамы Оля Захер, Витя, мама, мальчик – сосед Ганька
Основная переписка Вити и Оли освещена в моей книге «Сказка о любви». В 2014 году в журнале «Наука и жизнь» я опубликовала статью «Про это», куда попали выжимки из их переписки. Но первое письмо я тогда не нашла, т.к. когда-то его отложила, и оно затерялось. А сегодня я решила его опубликовать. Это письмо было написано карандашом, отправлено не по почте, а из квартиры в квартиру через посыльного. Они могли бы поссориться и больше никогда не встретиться… Это попытка чувствовать себя правым каждой стороной альянса, которая перерастает в любовь.
Frl. Olga Kuperman
Uhland Sh. 182
Pens. Rosenbaum
Charlottenburg
Без обратного адреса.
Это было спустя несколько дней после их знакомства. Это было их первое недопонимание. И это была первая попытка примирения.
Виктор – Ольге, 15.08.1924: «Очень мне трудно вообще писать тебе, находясь в одном городе и имея возможность (физическую) говорить лично, но, очевидно, другого выхода нет, ибо ты говорить не хочешь (не можешь). И речь тоже не о печальном «инциденте» с моим звонком, ибо он сам по себе мелочь, стыдная мелочь. Ты меня попросила не приходить сегодня вечером. И всё же по-моему знала, что я приду; и, если знала, то не ошиблась, т.к. иначе я и поступить не мог. Это я представлял себе очень просто: приду, мы поговорим и, если у нас есть что-то другое больше, чем думать о каких-то «проучиваниях» (разве ты не этого хотела?), то мы сговоримся. И потом я тебе уже как-то раз говорил, что при том, как я тебя люблю для меня мелкого самолюбия опять таки по отношению к тебе нет и быть не может. Я же знаю – я ушёл от тебя очень печальный, обманутый. Ты меня проучила. Это тебя удовлетворяет? Но это не правда, что ты могла из-за пустяков начать говорить: «…если мы с тобой разойдёмся, то тоже друзьями». По крайней мере, я этому не могу поверить. Значит есть у тебя что-то другое? Почему ты не скажешь? Оля, я из любви к тебе не совершу ни одного безумства – для этого я слишком реален. Может быть тебя такая моя любовь просто не удовлетворяет? Во мне мало романтизма для тебя? Неужели ты просто «барышня»… Я этому ни минуты не хочу верить. И только ты одна можешь мне сказать – и тогда я поверю. Так скажи: что же?, почему? Каким странным мне показалось, что ты при моём уходе спросила, очень ли я расстроен. Боюсь впасть в ненужную сентиментальность – я очень устал и думать, и спрашивать без ответа – поэтому кончаю, хотя мог много тебе ещё сказать и спросить тебя. Твой Витя».
Все последующие письма были с ласковыми обращениями и сотнями прощаний.
Однако уже осенью 20.10.1924 г. его отозвали в Советский союз для работы на Льнозаводе № 1 в Сычёвке.
Страховая книжка № 2882 Смоленского Губернского Управления Социального Страхования
А ещё через год Витю призвали на службу в армию, в 40-ю отдельную эскадрилью в городе Липецке, где назначили командиром службы аэрофотосъёмки. Мама сохранила его лётные лычки.
Ольга писала ему письма каждый день, пересылала их через Армавир, где жили родители Виктора. Он писал редко, сознавая, что не может ничего предложить: ни жилья, ни заработка. Обещал вызвать в Москву, как только наладится быт. Она пишет в дневнике: «Если я поеду в Москву, то хочу поехать в мае. Думаю, мне нужно будет отказаться от этой «жизни берлинской барышни». Пудриться, красить губы, шёлковые чулки, короткие платья – всё чепуха. Конечно, без маленького комфорта, к которому привыкаешь с детства, невозможно. Но его всегда и везде можно создать самому». Она готова отказаться от всего, бросить налаженную жизнь в Германии, оставить родных и близких, чтобы соединить свою судьбу с любимым человеком. Родители отговаривали Ольгу, да и сам Виктор сомневался.
Виктор – Ольге, 30.07.1926 г.: «Родная моя Люшка! Если ты сама уже дошла до такого состояния, что пребывание в Германии кажется тебе гибелью личной, то ехать сюда нужно, если вполне учесть всю нашу обстановку и приблизительно то, с чем придётся столкнуться. Ничего ни внешне, ни внутренне не похоже на Берлин; разве, что в Москве движение на улицах сильнее. Нет необходимости заранее отказываться от многих удобств жизни: светлых комнат, собственных ванн, что хочу, то и делаю, но нужно к этому быть готовыми, хотя мы такими шагами идём, что через 2-3 года и эти неудобства отойдут в область предания. В отношении работы, прежде всего, тебе придётся здесь поработать над собой, выяснить своё место в общем коллективе СССР, что можешь ты и что ты хочешь.
При не просто честном, но сознательно приемлющем и разделяющем наши взгляды отношений к работе и ко всему тому, что у нас происходит. Без работы ты не будешь (если в этой работе будет необходимость). Разные свои странности и «чрезмерныя» придётся оставить по ту сторону границы. Просто сделай это, как сделал я. Здесь мы будем вместе. Это решение будет подписано в злополучном ЗАГСе. Это учреждение тебе знакомо? Я буду свободен к ноябрю. Приказ о демобилизации уже есть. Надеюсь так же, что сейчас же после демобилизации, получу свою прежнюю службу. Она не исключает возможности жить в провинции год или два. Что такое провинция? Это очень удобно, очень сытно и очень грязно. В данный момент, да и вообще до ноября, я большой ноль, нет у меня ни свободы, ни гроша за душой, ни даже возможности встретить тебя по приезде. Письмо вышло, может быть, слишком холодное, следующее будет иное».
Моя мама добивается разрешения на выезд в Советский союз и просит Брика или Маяковского походатайствовать в ПОСТПРЕДСТВЕ: «Это должен быть кто-то им (властям) известный. Надо, чтобы за меня похлопотали в Москве». И добавляет: «Спроси Лилю, можно ли остановиться в комнате Маяковского?».
Виктор – Ольге, 27.10.1926 г.: «С комнатой Маяковского (в Гендриковом переулке, ныне улица Маяковского на Таганке) ничего не вышло, ибо в ней происходят сборища всей футуро-имажинистской братии, и они, отнюдь, не намерены лишаться столь уютного места».
Ольга добилась, чтобы брат Шурик, живший в Ленинграде, прислал ей приглашение. 15.10.1926 г. Оля с Витей встретились и провели вместе 3 дня.
