Завтра вновь и вновь

23 августа

Ее тело лежит в речушке Девять Миль, наполовину зарытое в ил. Временна́я отметка – конец апреля. Наверное, тело вымыло из земли дождем. Или наоборот, река взбухла после ливней, и на труп нанесло грязь течением. Временна́я отметка – 18.44, сквозь ветви деревьев струятся косые солнечные лучи, покрывая почву на поляне рябью пятен. Там, куда падает свет, вода мшисто-зеленая, но в тени она темно-бурая, почти черная. Я размышляю об этой земле, об истории местности, насколько она свыклась с огнем – крутые склоны холмов у реки некогда были отвалами шлака со сталелитейных заводов, осыпающимися грудами расплавленного пепла, но когда я впервые познакомился с этим местом, все уже было реконструировано и покрылось зеленью. Здесь сделали городской парк.

Когда временна́я отметка достигает 19.31, становится слишком темно, и я корректирую световые фильтры. Деревья и тело светлеют в тошнотворно бледном искусственном свете. Я четко вижу ее ступни – белые, как шляпки торчащих из почвы грибов. Я помечаю тело и покидаю ее, уже в полной темноте иду обратно через парк по беговой дорожке.

На парковке, куда приводит дорожка, я устанавливаю время на 18.15 – за полчаса до того, как я ее найду. Тьма светлеет до синеватых сумерек. Я иду по петляющей через парк беговой дорожке, пока не спускаюсь к клубку корней и ежевики, где хватаюсь за тонкие ветки, чтобы удержать равновесие. Я здесь уже бывал. Изучаю подлесок на предмет отпечатков ног, признаков борьбы или клочков одежды – хоть чего-нибудь, но не обнаруживаю никаких следов, пока не утыкаюсь в ее тело: бледный изгиб спины и волна волос, из-за грязи значительно более темных, чем на фотографиях, – там они медово-русые. Я опускаюсь рядом с ней на колени. Рассматриваю ее, пытаясь разобраться, что случилось, пытаясь понять. В 19.31 становится слишком темно что-либо разглядывать.

Я возвращаюсь. На парковке в конце дорожки я переставляю время на 18.15, и темнота вновь отступает. Тело там, внизу, наполовину зарытое в ил. Я иду по беговой дорожке, изучая парк в поисках следов. Девушку я найду через двадцать минут.

21 октября

Люди часто спрашивают нас, как умерли их близкие, ожидая услышать нечто экстраординарное или предполагая, что те испытывали страшные муки, и я вспоминаю стихотворение Одена «Музей изящных искусств»[2], потому что, за редким исключением, смерти, которые мы расследуем, банальны – люди ели, открывали окно или просто шли по улице. Ничего необычного, хотя выжившие часто вспоминают, какой был прекрасный осенний день, почти летний. Конец наступил быстро, это совершенно точно, и никто не страдал – за исключением выживших. Жизни пятисот тысяч человек закончились в ослепительной белой вспышке. Обычно помимо подробностей мы отвечаем интересующимся, что их родные не страдали и умерли в точности так же, как и жили. Даже этот кошмар шел своим чередом.

Двадцать первое октября…

Десять лет после конца.

Во вторник я в последний раз принял экстази. В то утро я даже ради приличия отправил сообщение Куценичу, мол, подхватил вирус и не приду, но он заявил, что я уже исчерпал запас больничных и отпусков, а другим архивариусам надоело меня покрывать. Мне могут снизить зарплату или даже установить испытательный срок. Уже поступали жалобы, так он сказал. Он сам перезвонил через несколько минут, и я пялился на фотку его профиля: снежно-белая борода и добрые голубые глаза; Начинка хвастливо выставлена напоказ – переплетение серебристых проводов пронизывает череп под кудрявыми волосами. Я сидел в кофейне «Трист», звонок прошел через местный вай-фай. Моя Начинка – дешевка, работает с непостоянной частотой кадров и показывает допы с дерьмовой задержкой в долю секунды. Образ Куценича висел перед моими глазами прозрачной пленкой, а за ним – меню кофейни с выбором кофе латте, эспрессо, мокко и так далее, на каждом пакете с кофейными зернами бежала надпись: «Справедливая торговля и органическая продукция». Куценич спросил, все ли в порядке, и я заметил легкий рассинхрон между движениями губ и словами.

– Все в норме, – ответил я. – Это просто носовые пазухи, видимо, подхватил инфекцию.

– Ты расследуешь убийство, – напомнил он.

– Завтра мне полегчает.

– Я доверил тебе дело о возможном мошенничестве и убийстве, – сказал он. – Мы должны придерживаться расписания, есть и другие дела.

– Ее тело в плохом состоянии.

Неловко обсуждать труп в оживленном кафе, но за ближайшими столиками все были погружены в собственные потоки дополненной реальности, болтали с невидимыми собеседниками или сгорбились над своим кофе, забывшись в личных фантазиях. Никто не обращал на меня внимания.

– Запрос № 14502, Ханна Масси, – сказал Куценич. – Ты отметил, что ее записи в Архиве повреждены.

– Кто бы ни пытался скрыть убийство, это сделано топорно, – ответил я. – Повреждения Архива – как отпечатки пальцев, но отпечатков пальцев миллионы, и нужно время, чтобы в них разобраться.

– Ты себя погубишь. Понимаю, сейчас у тебя тяжелый период, и я тебе сочувствую, честно, но хочу быть уверен, что ты занят делом. Прошло несколько месяцев с тех пор, как ты ее обнаружил. Пора с этим разобраться. Тебе нужна помощь? Можешь взять неоплачиваемый отпуск. Мы перераспределим твои дела.

– Не нужен мне отпуск, – отрезал я. – Я не могу позволить себе отпуск.

– Что говорит твой врач?

– Давай не будем вмешивать сюда личное. Не надо сворачивать на личные проблемы.

– Ты занимаешься сложной работой, – сказал он, слегка смягчившись. – Ты всегда тщательно ведешь расследование, но в твоем отчете есть пробелы. Существенные пробелы. Что насчет родителей жертвы? Друзей? Ты даже не описал ее последние часы.

– Последних часов пока нет. Я проследил ее до места исчезновения, но умерла она не там. Она была в колледже, на лекции по психологии, о взаимодействии человека и компьютера. После занятий она пересекла студенческий городок и вошла на нижний уровень парковки на Пятой авеню, на углу с Морвуд-авеню. Там нет камер слежения. Оттуда ее и забрали.

Я свернул изображение Куценича и уставился в кофе, на его поверхности мерцали сведения о питательной ценности. В Архиве обнаружился пробел с того времени, когда она вошла на парковку, и до момента, когда я обнаружил ее тело у реки. Камеры слежения установили на парковке только через несколько недель после ее исчезновения, полно записей из нижних уровней через несколько недель и месяцев, на них охранники объезжают территорию на карах, но уже слишком поздно.

– Надо как-то ограничить рамки твоего расследования. Страховой компании «Стейт фарм» нужно лишь знать, как она умерла, – сказал Куценич. – Задокументированная причина смерти, только и всего. Резюме на страничку. А когда мы будем уверены, что имеем дело с убийством, я зарегистрирую ее смерть в ФБР – если мы не поступим как полагается, это повлечет за собой неприятные последствия. Нужно придерживаться расписания. Я не могу позволить, чтобы ты несколько дней или даже недель не показывался.

– Я нашел ее тело, – напомнил я, подумав о весенних дождях, размывших неглубокую могилу. – Именно я.

– Слушай, Доминик, если ты собираешься и дальше заниматься этой работой, научись видеть общую картину. Нельзя просто зарыться в расследование и забыть обо всем остальном. Ты должен понять, что, когда я встречаюсь со страховой, ее люди могут быть в восторге от наших находок, от проделанной тобой работы, но первым делом зададут вопрос: «Почему вы не сказали нам, как она умерла?» Эти сведения для них стоят денег, а они пекутся о деньгах, а не о девушке. Ты должен думать о том, каким выглядит эффективный результат в их глазах.

– Им плевать, кто ее убил, а нужно лишь знать, что ее убили, – сказал я. – Разве не так? Хочешь, чтобы я не занимался тем, как это случилось? Я так не могу, Куценич. Уже несколько недель стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее.

– Все эти образы – не реальность, – напомнил он. – Ты погружаешься в Архив, и если не будешь осторожным, то забудешь, что это не реальность. Ты слишком много времени посвящаешь наблюдению за смертью людей, это может на тебя повлиять. Ничего страшного, если сейчас ты не способен продолжить расследование, если не можешь работать.

– Что значит «забудешь, что это не реальность»? Все это произошло в реальности.

– Загрузи несколько часов и поработай с ними, – велел он. – К вечеру мне нужно что-нибудь новое.

– Ладно, ладно, – заверил я его, но все равно весь день отлынивал от работы.

Погрузился я в библиотеке Маунт-Плезант, подключившись к их публичному вай-фаю из высокого кресла в зале правительственных документов и оставшись невидимым для библиотекарей за стойкой. Здесь я в полном уединении, никто меня не побеспокоит. Дурь продают в пластиковой упаковке, серо-коричневыми семиугольниками, при погружении я принимаю одну порцию. Я проглотил таблетку не запивая. Потом закрыл глаза и утонул в сладкой истоме, дыхание стало глубже.

Я загрузил Город. Я был вместе с женой. Еще целых десять часов я был рядом с ней. Библиотекари выгнали меня перед закрытием, и потому всю ночь я проспал на парковке, у живой изгороди. Проснувшись, я был еще подключен, но время Города уже истекало. Утренние новости рекламировали «Любителей наживы», беспрерывно крутились промо-ролики четвертого сезона сериала «Только один шанс», платных стримов «Замочной скважины» и «Групповушки», а также предлагались скидки, если я проголосую за участниц шоу «Суперзвезда криминальной сцены» – убитых около ночного клуба «Шерсть» девушек. Смотрите и голосуйте, блондинка против рыжей – в стриме демонстрировались тела мертвых подростков на месте преступления.

Доктор Симка диагностировал у меня депрессивное расстройство, наркотическую зависимость и посттравматический синдром. Он прописал золофт и предложил заниматься физическими упражнениями, к примеру бегать в парке при хорошей погоде или тренироваться для участия в марафоне. Это очистит мою кровь от токсинов. Он говорит, я набираю вес, и это его тревожит.

– Возможно, нам обоим стоит сбросить вес, – сказал я ему, но он лишь похлопал себя по брюшку и засмеялся.

Офис Симки располагается в районе Калорама, на пересечении Двадцать первой и Флорида-авеню, в здании с ярко-красной дверью. Доктор наполнил комнату ожидания мебелью ручной работы, здесь стоят архаичные кресла из темной вишни, журнальный столик и полка с ранними изданиями трудов Лакана[3] по психоанализу. После очередного часового сеанса два раза в неделю я чувствую себя так, будто сдал в ломбард испорченную вещь, мой случай наверняка повредит его рейтингу успешности. Я упоминаю об этом, когда доктор заполняет мои бумаги, но он лишь улыбается, кивает, приглаживает кустистые усы и говорит:

– Для победы необязательно лезть из кожи вон.

Я научился доверять доктору Симке. Говорю с ним о Терезе, о моих воспоминаниях. Мы обсуждаем, сколько времени я провожу в питтсбургском Архиве, навещая ее. Пытаемся очертить границы и поставить цели. Симка не верит в виртуальную терапию и предпочитает общаться с пациентами лицом к лицу, а потому я расслабляюсь на его мягкой кожаной кушетке, и мы беседуем. О чем угодно – что приходит мне в голову и какие мысли я пытаюсь из нее изгнать. Я рассказываю ему о работе с Куценичем, об архивных расследованиях. Это конфиденциальная информация, но я вываливаю на Симку все свои проблемы. Я рассказал ему и о запросе № 14502, той девушке, чье тело я нашел.

– Возник спор, – объяснил я. – Держательница страховки, женщина из Акрона, запросила деньги за смерть сестры и троих ее детей, но страховая оспорила требования в попытке частично избежать выплаты, заявив, что достоверно подтверждена гибель от взрыва бомбы лишь двух детей.

– И вашу фирму наняли для подтверждения их смерти, – сказал Симка.

– Куценич получил это дело вместе с другими, выиграв в тендере, и передал его мне, – ответил я. – «Стейт фарм» наняла нас для поиска доказательств, чтобы она могла победить в споре, а если мы обнаружим, что все трое детей погибли от взрыва, то должны подготовить рекомендации для соглашения.

– В любом случае, вы ищете мертвого ребенка.

– Первую смерть я нашел без труда. Мальчик был в школе. Там куча камер, полно записей для реконструкции. Я находился с ним в классе, когда мальчик погиб, заметил белую вспышку в окне, записал время, когда он сгорел. Второму было всего несколько месяцев от роду. Тоже мальчик. Я загрузил несколько часов из дома клиентки страховой компании, его матери. Почти весь день она сидела дома, смотрела «Верную цену», пока сын ревел в кроватке. Время от времени я брал его на руки и укачивал, даже не знаю почему. Я понимал, что это не играет роли, ведь мальчик давным-давно мертв, а плач – всего лишь запись с веб-камеры. Но я держал его на руках и напевал, пока он не успокоился, хотя в ту же секунду, когда я положил его обратно, Архив перезагрузился, и ребенок снова стал надрываться от плача в кроватке. Он так и плакал в момент смерти. Каждому ребенку я посвятил отдельный отчет.

– А третий? – спросил Симка.

– Ханна, – ответил я. – Девятнадцать лет. Ее записи в Архиве испорчены, огромные куски ее жизни удалены. Страховая обратила внимание на эти пробелы при первичном рассмотрении, вот почему она выставила дело на тендер, ее люди так и не нашли девушку.

– А вам это удалось?

– Я полностью погружаюсь в расследование. «Стейт фарм» не располагает нужными людьми. Когда из Архива что-то удаляют, генерируется отчет об ошибке, потому что изменяется код. В конкретной временно́й отметке можно получить тысячи страниц этих отчетов, и приходится попотеть, чтобы разобраться в случившемся. Умные хакеры подменяют стертое чем-то другим, похожим, и при определенной ловкости можно удалить информацию и вставить подделку так, что сообщение об ошибке вообще не возникнет. Но тот, кто удалил Ханну, действовал не слишком умело, я могу восстановить ее жизнь по отчетам об ошибках, читая код. Просто на это потребуется немало времени. Это как следовать за кабаном, когда он ломится через подлесок.

– И где вы ее нашли? – спросил Симка.

– Я нашел ее тело в реке, наполовину погруженным в ил, в парке, созданном на месте бывших отвалов у реки Девять Миль. Обнаружил по записям факультета экологии университета Карнеги-Меллона. Тело закопали, но дожди размыли почву, и оно обнажилось. Тот, кто уничтожил ее историю, не догадался стереть университетские записи или не знал, что они тоже входят в Архив. Когда я нашел тело, оно уже раздулось. Трудно даже опознать.

– Похоже, ее смерть вас как-то по-особенному тронула. Вы ведь постоянно имеете дело с чем-то подобным.

– Вам бы тоже понравилась эта девушка, – сказал я. – Она училась на психолога. И играла в комедийной труппе под названием «Виски с содовой». При виде таких девушек люди оборачиваются вслед, очень яркая. Но я даже не опознал тело, увидев его в той записи. Всего несколько минут записи – белая кожа в иле, часть спины и ступни. Пришлось доказывать, что это она, с помощью отчетов об ошибках.

Почти каждую смерть оспаривают, как и почти каждый уничтоженный дом. Миллиарды и миллиарды долларов в судебных тяжбах. Мой отчет – всего лишь одна запись среди многих, но я рассказал Симке, что эти трое детей до сих пор не дают мне спокойно спать. Симка внимательно слушал, он всегда слушает мои истории, словно важные новости. Я признался, что часто воспроизвожу смерть детей, иногда даже трудно разобрать, делаю я это с помощью Архива или по памяти. Я прошу его помочь мне перестать это вспоминать. Он делает заметки в желтом блокноте и не прерывает меня слишком частыми вопросами. Позволяет говорить мне. А когда говорит сам, то кучу времени расспрашивает о «Битлз», что означают те или иные слова песен.

– Битлы закидывались кислотой и психотропными препаратами, когда творили, – говорю я, – и как у специалиста по психическим заболеваниям, у вас лучше получится интерпретировать их стихи, чем у меня.

– Что верно, то верно, – отвечает он, – но я могу упустить литературные аспекты, которые вы умеете находить. Знаете, я гораздо больше узнал о Бодлере из разговоров с вами, чем из сети, так что, возможно, мы вдвоем способны разобраться в Abbey Road.

Он предложил мне вести дневник. Просто записывать дату наверху страницы и строчить дальше, что придет в голову, и это поможет. Поставил мне ультиматум – я должен хотя бы попробовать вести дневник, иначе он больше не будет подписывать мои документы. Я не поверил в угрозу, но он все-таки купил блокнот – из настоящей бумаги, кажется, – и подарил мне его, одновременно загрузив приложение под названием «Метод интенсивного журнала Прогова». Симка говорит, я должен писать от руки, это поможет сосредоточиться, а диктофонные приложения оказывают совсем не тот успокаивающий эффект.

Симка – цельная личность и верит, что во мне уже существуют блоки для строительства здоровой и продуктивной жизни, но я должен научиться складывать их в новом порядке. Он предложил мне слушать классическую музыку, чтобы улучшить способность концентрироваться. Клипы и стримы фрагментируют сознание, говорит он. Попробуйте послушать Джона Адамса как минимум двадцать минут без перерыва, без обмана, не отвлекаясь на дополненную реальность. Он мурлычет мелодию, которую моя Начинка тут же определяет как «Музыку для пианолы». Клик – она добавлена в библиотеку iTunes.

Каждый вечер я принимаю золофт, но каждую ночь просыпаюсь из-за сна о жене. В четыре утра или в шесть. Радиочасы установлены на 99,5 FM и играют поп-музыку, но я лежу в полном оцепенении и слушаю, желая, чтобы кровать затянула меня в воронку и я как-нибудь умер. Радио играет до полудня и дольше, когда я наконец-то собираюсь с силами его выключить и вылезаю из постели. Я набиваю живот печеньем, крекерами и шоколадками. Вечером в пятницу ко мне заглянул Гаврил – узнать, как мои дела, и обнаружил, что я завтракаю сникерсом и кофе. «Неудивительно, что ты все время так паршиво себя чувствуешь», – сказал он и дыхнул на меня запахом эспрессо и сигарет, смешанным с ароматом мятных пастилок, которые он постоянно жует.

Несколько лет назад Симка закончил сеанс словами: «Доминик, рыба гниет с головы».

Он предложил мне заняться личной гигиеной. Как бы плохо мне ни было, станет только хуже, если я не приму душ. И я принимал душ, и это помогало. Я брился каждое утро. Широкие мазки бритвой по шее, скулам и черепу. Там, наверху, сплошные синяки и разводы, черные и фиолетовые. Лабиринт Начинки, похожий на встроенную в голову карту незнакомого города. Я гляжусь в зеркало и следую по линиям проводов, словно они могут куда-то привести, куда-нибудь в другое место.

Симка велел мне найти какое-нибудь место, где удобно писать. Он обрисовал мне свой домашний кабинет в Мэриленде, с дубовым письменным столом и окном, выходящим в сад. Моя квартира находится в городе, но в здании есть площадка у пожарного выхода, с видом на ближайшие крыши, кондиционеры и служебные входы. Тут холодрыга. Цветы в горшках на соседней площадке давным-давно засохли при первых же морозах, но все равно торчат там, побуревшие и угловатые.

Я потягиваю кофе и кутаюсь в халат, еще на мне треники, серая толстовка с капюшоном и теплые носки. Розовеет рассветное небо, оно прекрасно. Тишина. По идее, здесь должен ловиться вай-фай, но роутер уже три года как сломан. Я слышу хлюпанье щелчков, когда Начинка пытается подсоединиться, как будто кто-то щелкает пальцами у правого уха, приходится снова и снова сбрасывать предупреждения о низком уровне сигнала, хотя я и просил никогда меня об этом не предупреждать. Каждые пять минут раздается щелчок и на периферии зрения крутится иконка соединения с сетью, а потом вспыхивает значок низкого уровня сигнала.

– Сбросить, – говорю я.

Проходит пять минут, и снова. Щелк! С этим ничего не поделать.

Ну так вот, это он и есть: день из моей жизни. Хроника для доктора Симки.

Тереза. Тереза-Мари.

Даже писать ее имя – все равно что расчесывать давно отрезанную ногу.

Я езжу на автобусе, потому что продал свой «Фольксваген» несколько лет назад, когда понадобилась наличка. Почти все места заняты, и я сажусь за водителем, у потертого стекла с рекламой стероидов и порновидео. Ближе к району Дюпон-Сёркл Начинка автоматически подсоединяется к государственной сети, и новые стримы звенят в голове, на несколько секунд затемняя видимость, прежде чем зрение перезагружается, подключаясь к дерьмовым приложениям и допам, в основном халявным, и как только я задерживаю взгляд на чем-то одном, другие затухают, но вспыхивает столько рекламных баннеров, что рябит в глазах.

По центру автобуса висят данные с навигатора, карта маршрута и расписание поездов метро – предполагается, что в реальном времени, но автобус на полчаса опаздывает, а на карте показан уже несуществующий маршрут из Силвер-Спринга. Пассажир по ту сторону прохода таращится в потолок и хихикает, пуская слюни на свой плащ – совсем забылся в виртуальной реальности. Он шлет запросы на дружбу всем кому ни попадя, но мой профиль в соцсети закрыт, чтобы меня никто не беспокоил. Я пялюсь в окно и фокусируюсь на заголовке CNN:

Покупай, Америка! Трахайся, Америка! Продавай, Америка!

Заголовок «Покупай, трахайся, продавай» сопровождается утекшей в сеть записью сексуальных утех президента Мичем. Десятилетняя годовщина питтсбургской трагедии потеснилась перед желтыми новостями. «Президент Мичем была потаскушкой в студенческом общежитии! Сиськи Мичем в скандале с подростковым сексом!»

Поток новостей и рекламы захлестывает мою купленную с рук Начинку, я нашел ее несколько лет назад на доске объявлений, прежний владелец из Мэриленда уже спалил кое-какие провода, а мне не сказал. Хилфигер, Серджио Таччини, Нокиа, Пума. Президент Мичем тех дней, когда она была Мисс Юность Пенсильвании, опускается на колени посреди автобуса. Подлинная запись, утверждает CNN, не симулятор, не компьютерная графика. Она ласкает себя, а диктор комментирует: «Американцам предоставляют выбор между любовью и развратом, и они все как один выбирают разврат». Только американская «Аль-Джазира» показывает главной новостью Питтсбург, со спутниковыми видеозаписями того первого солнечного дня после конца, обугленной земли у подножия Аппалачей, похожей на черный язык.

Остановка по требованию, нажмите на кнопку.

Гаврил живет в Айви-сити, в обновленном лофте на углу Фенвик и Оки, рядом возвышаются склады и заброшенные дома, на углу – «Старбакс» и закусочная. Дом Гаврила размалеван граффити, заляпан листовками с рекламой концертов группы «Кафка», давным-давно прошедших, и фотографиями грибовидного облака над Питтсбургом. А также предлагают секс с мужчинами и дешевые номера в отелях на час. Надпись краской: «Погибший на пути Аллаха становится мучеником». По ВВС играет американский гимн и показывают былой Питтсбург и нынешний, вид сверху: радиоактивный бурьян и черное нутро зданий. Но стрим дергается и перезагружается, потому что сбоит система безопасности моей Начинки. В большей ли мы безопасности сейчас, чем десять лет назад? Я нажимаю на звонок квартиры.

– Kdo je to?

– Это Доминик.

– Минуточку.

Каждый раз, когда я прихожу, тут полно подружек Гаврила и студентов, поэтов и нюхающих кокаин политиков; на диванах валяются фотомодели; редакторы и деловые партнеры бесцельно слоняются по квартире; актеры делают на кухне бутерброды. В общем, бог знает что за публика, здесь вечно негде сесть, постоянная тусовка. Гаврил – мой двоюродный брат, сын маминой сестры. Он вырос в Праге и к семнадцати годам стал подающим надежды художником, даже выставлялся на ярмарке в Базеле, но после случившегося в Питтсбурге бросил все, чтобы быть рядом со мной в Штатах. Я люблю его за это, да и вообще за все. Приехав сюда, он забросил искусство и стал фотографом-фрилансером в индустрии моды. И неплохо преуспел.

Дверь открывает одна из девушек Гаврила, грациозная блондинка ростом почти с меня, такая белокожая и худая, что кажется прозрачной. Сколько ей? Двадцать? Двадцать один? На ней футболка «Манчестер Юнайтед» размера XXL, подпоясанная как платье, и больше ничего, сквозь тонкую ткань просвечивают розовые соски.

– Что это за фигня с Фростом[4]? – спрашивает она.

– Ты англичанка, – отмечаю я, и она закатывает глаза.