Но не слушается тело…
Надо отдохнуть еще здесь, в тени огромного валуна.
Это в ушах звон? Или воздух звенит от жгучего зноя?
Напиться бы… Пожалуй, и силы тогда появятся. Дойти бы до леса… Вот он синеет вдали. Ав лесу найдется ручей.
Долго. Не дойти.
Впереди, кажется, колодец, но к нему не подойдешь: по этой дороге ходят люди. Вот и сейчас идет по ней путник, в грубой серой хламиде, подпоясанной вервием, с посохом в руке.
Он молод и силен, легки его движения, прекрасно лицо. Подозвать его? Не подойдет.
Ну так что ж, чем жажда хуже боли? Будь же и ты благословенна, жажда! Ты спасаешь от страшных мук больную душу не хуже, чем боль.
Повернул юноша голову, замедлил шаг, остановился, направился к валуну. Да полно, мальчик, не надо.
Трещотку в руки. Эх, пальцы не слушаются!..
Пой, трещотка, пой! Вызванивай свою деревянную песню! Оповещай всех здоровых и душою, и телом: прочь от меня, прочь! Берегите тело свое от проказы! Берегите душу свою от проказы!
Но не испугала путника песня трещотки. Подошел он ближе и опустился на колени возле того, кто сидел в тени валуна.
– Брат мой, тебе плохо? У меня есть вода, напейся!
Он снял с веревочного пояса легкую флягу из древесной коры. Несчастный замотал головой, пытаясь отказаться, но юноша уверенно откинул с его лица грязное покрывало и поднес флягу к губам.
Старец пил жадно, задыхаясь и захлебываясь, редкие волосы слиплись на висках, и капли стекали по впалым щекам, смешиваясь со слезами, и бежали дальше по глубоким морщинам и шрамам.
Напившись, он глубоко вздохнул и поднял воспаленные глаза. Юноша улыбнулся ему легко и счастливо:
– Сейчас я принесу еще воды и промою твои язвы. Тебе станет легче, вот увидишь. Только не прячь от меня свой недуг. Отец наш великий и прекрасный призвал меня к служению. Я оставил родной дом, чтобы отдать всего себя несчастным. – Лицо юноши сияло светлым торжеством. – И ты не бойся за меня – Господь не даст мне заболеть. Сильно ли поразила тебя проказа? У меня с собой лечебные травы, я сейчас разведу костер и приготовлю отвар. И порошки у меня есть, чтобы присыпать язвы. Мне много дали с собой мои братья во Христе. Покажи мне свои раны. Мне нужно знать, сколько отвара приготовить. Где они? На ногах, на руках, на теле?
– В душе…
С каким трудом выговариваются слова, если давно отвык от человеческой речи. Юноша не расслышал его слов и приблизил ухо к самым губам старика.
– В душе, – повторил несчастный отчетливее и сжал сухими холодными пальцами руку путника. – Знаю, вижу… Господь сжалился и послал мне тебя, славный мальчик… Только ты один… Никто другой… не подошел бы к прокаженному. Значит, близится мое спасение, значит, смерть уж рядом. Дитя мое, если уж ты
хотел лечить мои зловонные язвы, может, примешь исповедь мою? Молиться за меня не надо, недостоин я… Возьму свои грехи с собой к Отцу Небесному, пусть покарает меня справедливой карой. Ты же просто побудь со мной… Долго я тебя не задержу.
С печальным вниманием слушал юноша скорбную повесть о безрассудной любви. Возвращалась к старику Боль, и корчилось тело в жестоких судорогах, но жизнь все не оставляла его. Отступала Боль, и старик, с трудом дыша, продолжал рассказ.
Спала дневная жара, душистой прохладой дохнул ветер. Слабел несчастный с каждой минутой, но говорил и говорил, едва шевеля губами. Речь его была невнятной, но юноша понял каждое слово, ибо внимал ему душой.
– …Не в силах был я терпеть эту муку. Просил у Господа другой кары, бродил по диким лесам, но не ели меня голодные звери, обегали стороной. Ночевал я в оврагах, рядом со змеиными гнездами – не трогали меня змеи. Падал я лицом в колючий кустарник, мечтая ослепнуть, как тот юный музыкант, жертва моего гнева… Взгляни на лицо мое… Видишь шрамы? Я изрезался о колючие ветви, но глаза уцелели. Наконец набрел я на убежище прокаженных. Год прожил я с ними, спал на их гнойном тряпье, ел из их посуды, омывал их язвы – все надеялся, что поделятся они со мной своим страшным недугом. Но нет! И этого я был недостоин. Прогнали меня прокаженные, узнав, что принимают помощь от убийцы любимой дочери своей и ее возлюбленного, кого бы мне сыном считать… Двоих детей убил я… и третьего, неродившегося… Прогнали… Погнушались моей помощи. Тогда закрыл я лицо свое ветошью, взял в руки трещотку и пошел по свету, как Каин…
Всю долгую ночь согревал юноша коченеющие руки старика, растирал ноги его, скрюченные нестерпимой судорогой. И читал, читал, читал над ним светлые молитвы.
С первым солнечным лучом просияло лицо старца неземной улыбкой, и отошел он в далекий мир, где обрел покой. А юноша со слезами скорби и благоговением спел псалмы над его телом, похоронил его под валуном и пошел дальше, ведомый своим великим призванием.
ЧАС ПЕРЕД РАССВЕТОМ
1. Тьма
Рука еще хранила щекочущий след от прикосновения мягких пальцев врача. Николай почему-то берег это ощущение, поворачивая его в памяти то так, то этак. Прохладные, слегка влажные, приятные такие пальцы. Бывают влажные, да липкие – это противно. Но ведь это врач, он руки свои сто раз на дню моет. Вот потому и приятные – чистые.
У Гали тоже чистые. Вечно со стиркой, вечно с посудой, целые вечера в доме вода шумит. Но у нее пальцы сухонькие, кожа шуршит, как шелк. Он этому удивлялся, помнится, когда с нею познакомился.
Галя! Вспомнил о ней, и отяжелело от тоски все тело.
Галя. Саша. Мама. Всё. Все. Весь мир.
Вместе с комком в горле разлилась откуда-то из недр головы страшная режущая боль, так что он даже охнул и схватился за повязку. Теперь и не поплачешь. И сразу начал думать о повязке. Шершавая сухая марля под пальцами, и здесь, и здесь. Вся голова забинтована и вся верхняя половина лица. Кожа на щеках и носу болезненно отзывается под бинтами. Здорово порезано.
Очень осторожно, исподволь, наощупь подводил он себя к тому, что услышал сейчас от врача.
От глаз ничего не осталось. Ничего. Так, ясно. Больше не думать об этом. Успеется. Спешить теперь некуда.
Теперь… Да, ведь он куда-то спешил. Бежал, бежал, боялся опоздать… Ах да, Саша. Больше он ничем помочь сыну не сможет. Какой он теперь отец?!
А раньше был какой?
Что-то еще было сказано… Голова, травма черепа, сотрясение мозга. Это упал так сильно? Ударился обо что-то… Это же на лестнице было… Значит, о ступеньки.
Координация движений восстановится не сразу… Это как же понять? И без глаз, и без координации? Ложку будем мимо рта носить, что ли?
Сколько же дней он здесь лежит? Спал он все это время или был без сознания? Теперь уж и не поймешь. Спал, верно, потому что снились сны, снилась Галя в чем-то цветном… На себя непохожая, но это точно была Галя. А потом наступила тьма – это было пробуждение. Выходит, теперь все будет наоборот: днем темно, как в страшном сне, а ночью светло и ярко, как днем. И это навсегда. К этому надо привыкнуть.
Совсем близко страшная истина, но сознание опять отшатывается, едва почуяв ее ледяной холод.
Спокойно. Лежать и терпеливо ждать. И все будет хорошо. Скоро, наверно, разрешат прийти Гале. Она расскажет про Сашу… Что она расскажет про Сашу?.. Расскажет ли?..
Да что там такое с координацией?
Николай протянул руку, пытаясь сориентироваться. Пустота.
А может, это только кажется, что протянул, только захотел протянуть…
Нет, вот она, стена. Нашлась все-таки. Немного не там, где ожидал, но все же есть. Обычная, гладкая, с колючими шершавинами, выкрашенная масляной краской, как всегда в казенных домах. Интересно, какого цвета?.. Ну, это ладно, это потом…
Наверно, и тумбочка где-то рядом. Беленькая такая, скучненькая. Где-то видел такие… По телевизору? На картинках? Ни разу в жизни в больнице не лежал.
Сколько еще здесь лежать? Наверно, долго, судя по внушительной повязке и боли в голове и глазах. То есть… Ну, в общем, в том месте…
Потом, все потом…
Ух, затошнило от этих мыслей! Нет, это от сотрясения. Врач же предупреждал.
