Батя перемежал разговор весёлыми репликами. Встряхивал брылями, поросшими трёхдневной сивой щетиной, и провозглашал благоприятным голосом что-нибудь гостеприимно-приблизительное – примерно в таком роде:
– Добрые гости всегда впору!
– Гость не кость, за дверь не выкинешь, – шутейным голосом вторил ему Василий Поликарпович. – Рад не рад, а говори: милости просим!
Мать тоже вставляла свои пять копеек в дружелюбную тему:
– Не всё на чужих такать, следует и об родственном покалякать. За столом посидим, повеселимся-пошутим, а там и приобвыкнемся со всей взаимностью.
– Конечно, посидим и повеселимся, тем более что за хлебом-солью любая шутка хороша! – радовался отец, жмурясь на бутыль с самогоном наподобие кота, перед которым поставили блюдце со сметаной. – Сейчас выпьем-закусим, а между этим делом очень способно сойтись-подружиться. Иные охочи, да не горазды, иные и горазды, да не охочи, а нам-то, наоборот, момент позволяет, потому сам бог вставил все карты в руки!
Поначалу Чуб испытывал чувство неловкости за отца и мать, из-за их показной щирости на грани потатуйства, а заодно – хоть и в меньшей степени – за Машкиных родителей. Но по мере поступления алкоголя в организм мало-помалу смягчался моральный дискомфорт, вытесняемый благотворной внутренней диффузией. Наконец пришёл момент, когда бестолковая болтовня предков перестала его раздражать – и даже напротив, стала казаться забавной. Впрочем, после этого родительские растабары уже не задерживались у Чуба в голове: просеиваясь сквозь ум, оставляли бледные следы, ничего более.
Мгновения текли безмятежно и неторопко.
Вообще – если отстраниться от пищеварения – безмятежных мгновений в жизни у него случалось мало, и единственное, что Чуб о них понимал, это то, что они странным и несправедливым образом всегда были гораздо короче, чем сама жизнь безмятежных мгновений в его памяти. Однако теперь судьбоструйные потоки, похоже, сплавили Чуба к относительно ровному берегу, на котором можно ожидать лучшего.
Самогон и наливка с постепенной неуклонностью оказывали своё действие на всех, сидевших за столом, и мало-помалу новоявленные родичи принялись в подробностях пересказывать друг другу содержание центральных газет и делиться забавными случаями из жизни. Потом разговор неприметно перекатился в русло обсуждения моральных качеств окружающего народонаселения, от которого желательно беречься именно в силу недостаточного уровня упомянутых качеств. Василий Поликарпович после очередного тоста даже приподнял свой ум до философского обобщения, заявив, что в последнее время человечество напоминает ему огромного бессмысленного червя, пожирающего самого себя, от хвоста до головы, и одновременно умудряющегося возрождать свои ткани и органы для дальнейшего существования и безостановочной пищеварительной деятельности. Правда, такой подход к теме никто из присутствовавших не поддержал, и застольная беседа вернулась к прежним, привычным и удобопонятным категориям. Они обсуждали биографии телевизионных персонажей, вспоминали казусы из различных ток-шоу, строили предположения относительно развития сюжетов «мыльных» сериалов, а также сокрушались по поводу многочисленных недостатков на местном уровне. Ещё старшее поколение, как водится в подобных случаях, старалось излить свои претензии к молодёжи, которая – по общему убеждению пенсионеров – нынче стала гораздо менее умеренная в сравнении с тем, какой она была в прежние годы:
– Я вот с Таисией Ивановной четыре года встречался, пока решился сделать ей брачное предложение, – повздыхав, гордо закатил глаза под потолок Василий Поликарпович. – А уж если говорить обо всяком-таком, что между мужчиной и женщиной… ну, вы меня понимаете – так это мы только после свадьбы, да и то очень стеснялись с непривычки.
– Это верно, в наши годы с нравственными соображениями было строго, – умилённо ощурившись, согласился захмелевший отец Чуба, и сгустки его среднегромкого смеха аппетитно раскатились в разные стороны. – Я, между прочим, после свадьбы вообще целую неделю к молодой жене не притрагивался. Мог бы, наверное, и дольше свою скромность проявлять, да она уж не утерпела, сама меня побудила.
– И неправда, ничего я не побудила, – мать покраснела и неспокойно замельтешила глазами, стыдясь такого откровенного разговора при детях. – Рассказывай тогда, как было на самом деле: я просто всю самогонку, которую ты б ещё долго пил, взяла и повыливала из бутылок на землю. Вот тогда – через неделю – ты и протрезвел. А то не просыхал с самой свадьбы и в спальню носа не казал. Какая уж могла быть любовь, с такой-то пьяной рожей.
– А как ты хотела? – вздёрнул головой отец. – Чтобы я только с тобой одной рассусоливался, позабывши о других интересах? Нет уж, извини! Обнявшись, веку не просидишь, и в одну петелку всех пуговок не устегаешь. Каждому делу своя очерёдность полагается!
– Известна твоя очерёдность, – въедливо продундела мать. – У тебя и посюдень бутылка стоит на первом месте: пьёшь, как за ухо льёшь.
– Нагородила семь вёрст до небес и все лесом, – не пожелал отступать отец. – Брехать – не пахать: сбрехнула да отдохнула. Хоть бы сообразила своим куриным мозгом, что люди про нас подумают после твоего словесного невоздержания. Уцытни уже!
…Наконец дело дошло до обсуждения предстоявших затрат на свадьбу. Своей баснословной величиной они никого не удовлетворяли, но, как бы там ни было, решили поступить по справедливости: бремя денежных расходов обе стороны согласились разделить пополам.
Немного поговорили о международной обстановке, о нескончаемом кризисе в стране и – как нынче принято в любой компании – поужасались ценами на базаре.
После очередного тоста батя, опрокинув содержимое рюмки себе в горло, вдумчиво подёргал кадыком – и, откинувшись на спинку стула, вдруг предложил:
– А давайте споём!
Согласия компании ему не требовалось. Он тотчас заорал первое пришедшее на ум:
Розпрягайте, хлопцi, коней,
Тай лягайте спочивать,
А я пiду в сад зелений,
В сад – криниченьку копать.
Чуб – без особого желания, просто из чувства семейной солидарности – подтянул припев:
Маруся, раз, два, три, калина,
Чорнявая дiвчина
В са-а-аду ягоду рвала…
Но ни гости, ни даже его собственная мать не пожелали приплюсовать свои голоса к суммарному хоровому звучанию. И Чуб, сконфузившись, не пошёл далее припева. Отец же настырно тянул песню до середины, после чего всё-таки заглох; несколько раз досадливо крякнул и с видом лишнего человека вернулся к рюмке.
Разговор снова передвинулся на свадебные рельсы. А также на темы морали, густо перемежаемые анекдотами и шутками о молодожёнах.
Само собой, раз любому продавцу полагается расхваливать свой товар, то и Машкина мамашка не забыла подчёркнуто засвидетельствовать, что дочка у неё выросла прекрасной помощницей по домашнему хозяйству, и что, кроме прочих немалых достоинств, она сызмальства воспитывалась в неукоснительной строгости, потому никогда с парнями не встречалась и даже ни с кем не целовалась – в противном случае, мол, ей, как матери, полагалось бы ослушницу самолично удавить. Это материнское мнение Чуб мысленно отметил в положительном разрезе, поскольку из сказанного вытекало, что родителям, как водится в большинстве семейств, ничего не известно о любовных сторонах дочерней жизни – а значит, ему в будущем меньше надо будет перед ними стыдиться за то, что взял такую девушку себе в жёны.
Его собственная мать, в последние годы зачастившая в храм и на глазах всё больше сдвигавшаяся в сторону религиозных ненормальностей, конечно, не упустила возможности развернуть свою обычную богоугодную пропаганду. С её подачи собеседники немного поспорили о расхождениях библейских событий и настоящей человеческой истории, придя к выводу, что, хоть бога и нет на небе, но любое верование имеет положительные качества, ибо понуждает людей быть доброрасположеннее друг другу и не разрешает насилия над личностью. Одна только Таисия Ивановна, сочувственно глядя на мать, допустила возможность существования бога, но не на облаках, как в Библии, а лишь в виде неизученного биологического поля. Мать подобным оборотом не утешилась, поскольку такое всё равно считается ересью, и перед тем как замолчать в тряпочку, грустно заключила:
– Вы к этому ещё придёте. Верить надо. Обязательно надо верить в господа… Вы подумайте, кто мы такие? Мы – простые маленькие люди. А он, несмотря на это, может подарить нам радость… Ведь даже две тысячи лет назад последним изгоям – бродягам, нищим и проституткам – Иисус дал почувствовать, что они кому-то нужны. И тогда они поняли, что их всё-таки можно любить. И обрели самоуважение… Вот, я и говорю: многим из нас сейчас не хватает самоуважения…
Возможно, она тянула бы свою богоискательскую волынку и дальше, но тут её перебил отец, не прекращавший краем глаза поглядывать в сторону телевизора, по которому как раз передавали новости:
– Во, глядите, обнищание шагает по стране хозяйской поступью. Опять цены на пищевую продукцию подымают! И куда только правительство смотрит? Нет, не зря в газете «Здоровая Кубань» писали, что правящие вершки нашей страны – это не люди, а сплошные трупоедские хари, которым интересна только денежная легкодоступность для собственных карманов.
Все сфокусировались на экране.
– А ведь всё с Горбачёва началось, – отвечая каким-то своим давним мыслям, пробурчал отец. – Допрежь него как-никак исхитрялись существовать в человеческом облике. А Мишка Меченый, зар-р-раза, всю эту катавасию в стране удумал затеять, из-за которой жизнь у народа покатилась кубарем под откос!
– Не скажите, – возразил Василий Поликарпович уважительным голосом. – Если сравнивать с Ельциным, то Горбачёв был куда как лучше. А что? Ельцин-то просто ужас сколько глупостей нагородил, ничего хорошего я за ним припомнить не могу. А Горбачёв всё-таки и разоружение начал, и вывел войска из Афганистана. Просто ему не дали завершить до конца перестройку.
– Вот его перестройка и есть самое первоглавнейшее вредительство, – проговорил отец растяжимым голосом. – Зачем, скажи, было ломать всё, что в стране построили? Ведь заводы в прежнее время не простаивали, и урожай в колхозах приличный собирали – потому мы и представляли своё будущее в более-менее приличном образе. И квартиры по очереди получали, и пенсию имели, на которую хоть просуществовать старикам было возможно. И учёба полагалась бесплатная, и в больницу без денег любого могли положить. А сейчас – что? Куда ты сейчас пойдёшь без денег?
– Я вчера ходила на базар, – вставила своё практическое наблюдение мать, – так, охти мне, две с половиной тысячи как ветром из кошелька выдуло! И ведь почти ничего не купила, одних пустяков для стола, даже сумка почти не потяжелела. Разве раньше такое могло быть? За две с половиной тысячи рублей? Нет, не могло. Двух сумок – и то, наверное, не хватило бы, даже если сверх самого отказу их набить!
– Но зато при Горбачёве стало меньше запретов. Индивидуальную трудовую деятельность разрешили, это ведь был гигантский шаг вперёд! Нет, лично я не могу пожаловаться, – с этими словами Василий Поликарпович глянул на Таисию Ивановну, словно ища у неё поддержки. – Помню, при Андропове у нас ходили по всем дворам и теплицы ломали – надо же такую глупость придумать… А теперь всё это не запрещается. У меня дачная теплица до сих пор кормит всю семью – на пенсию-то не проживёшь. Так я в своей тепличке выращиваю тюльпаны. И даже на базар продавать их не выношу: сдаю оптом перекупщикам – очень неплохие деньги получаются. Я только на эти деньги – когда уже на пенсию вышел – смог себе автомобиль купить, хоть и не новый, но вполне приличный… И в питании мы себе не отказываем, вполне удовлетворительный достаток в доме.
– Вот-вот, за такое благоденствие можешь поклониться в ножки демократам, – заблестел зубами отец, и при этих словах горько разбухшая ирония в его голосе окончательно переплавилась в сарказм. – Слушаю тебя и дивом дивуюсь: ну прямо о-о-очень великую милость они тебе оказали, что вместо законного отдыха ты на старости лет вынужден трудиться себе на пропитание. А при советской власти, между прочим, имея свою достойную пенсию, каждый из нас ни о чём бы не думал и не беспокоился среди лишних движений. А чего беспокоиться? Ведь всё наперёд понятно и легко предуказуемо: знай себе газеты читай, телевизор гляди та и не журись! Как любой нормальный член общества, который честно заслужил своё право на достаточную жизнь и материальное спокойствие!
Мать, которую политические материи не интересовали, старалась не забывать о более насущном для себя и окружающих – исходя из чего, улучив момент, тронула отца пальцами за руку, спросила негромко:
– Не многовато ли пьёшь?
Тот отмахнулся от неё как от назойливого насекомого:
– Не многовато. Для почину надо выпить по чину. А ты! Вечно талдычишь одно и то же! Валишь чёрт те что и как ни попало, хоть бы придумала новую присказку для разнообразия. Я, считай, не пью, а только зубы споласкиваю. Разве такими маленькими рюмочками возможно усвистаться? Но, между прочим, без поливки и капуста сохнет, а я как-никак человек!
Но мать проговорила настойчиво:
– Смотри, чтобы не вышло через край. А то знаю я, как ты умеешь назюзиться. Сначала зубы споласкиваешь, а после – стоит недоглядеть за тобой – начинаешь заливать, как в бездонную кадку. Потому и талдычу, что уж сколько лет наблюдаю тебя во всех видах. Сам не заметишь, как перегрузишься градусами. Не надо этого, умеряйся.
– Чего умеряться, чего тут умеряться-то? – вспылил батя. – Хорошего много не бывает, ядрит твою в кочерыжку!
