– Да что ты, в самом деле, не сердись, Коля, – наконец выговорила она, потупившись. – И совсем это не козня, а просто нормальный ход жизни, у многих так бывает. Ты же в отпуск два месяца назад приезжал? Приезжал, сам знаешь. Выпивали у меня вместе с дружками твоими – помнишь, после дискотеки? Нет, ну в самом деле, долго выпивали и песни пели, ты не можешь не помнить. А потом ещё у тебя выпивали – были у нас портвейн и амаретто, помнишь?
– Ну… – неопределённо склонив голову набок, Чуб почесал живот и ощутил, как от шеи вниз по спине извилисто покатилась одинокая капля пота. – Ты толком-то говори, по делу. Дальше что было, едят тебя мухи, а?
– Да как же, – оживилась собеседница. – Выпивали у тебя долго. И ночевали тут с тобой – она помедлила – вместе… Вот.
– Ну?
– Да что ты заладил: ну да ну! – рассердилась она. – Прямо совсем будто память отшибло. Я ведь рассказываю… Когда твоя… наша мама утром стала ругаться – помнишь? – что нечего, мол, водить к ней в дом потаскух, ты разозлился и сказал, что я не потаскуха вовсе, а как раз наоборот, девушка приличная, и ты, может быть, завтра собираешься на мне жениться, как положено честному человеку.
– Ну? – настойчиво поторопил Чуб Марию и потрогал её лицо, как бы проверяя подлинность непредвиденного явления, представшего перед ним в искривлённом ракурсе. – Укорачивайся ближе к делу!
– А я и укорачиваюсь ближе некуда! – встрепенула голос деваха в ответ на его недоверие. Но тотчас осеклась и сузилась взглядом, как загнанная мышь:
– Потом мы с тобой снова пили.
– Долго?
– Днём и вечером, и всю ночь… – с обречённой старательностью продолжила она. И принялась теребить полу халата, полунечаянно приподняв её над загорелой ногой сантиметров на десять выше колена:
– Да ещё на следующий день после ночи – тоже пили…
– Ну?
– Да ты и уехал тогда же в армию дослуживать. А я тут была всё время, потому что мама… Ну, она мне сказала, чтобы я оставалась, раз уж такое получилось между нами.
– Выходит, ты все два месяца так здесь и жила?
– Ага, – довольно улыбнулась Мария. – Иногда только мы с твоими папой и мамой в гости к моим родителям ходили. А так – всё время здесь. Да ты не бойся, мы хорошо ладим.
Чуб долго смотрел сквозь неё скупым взглядом вышибленного из колеи человека. После чего перевёл взгляд на разрисованную ярко-промышленными арабесками скатерть, и нервный смех подступил к его горлу. Такой, что не осталось возможности удержать внутри себя эти кашляющие звуки – Чуб выпустил их в атмосферу, ощущая, что у него от смеха задрожали ноги и руки, лоб покрылся испариной, а из глаз покатились невольные слёзы удивления жизнью и собственной кардинальной несуразностью.
Мария молчала с покорным видом нетребовательного животного и лишь уголками губ тоже едва заметно улыбалась – видимо, чтобы обозначить солидарность по всем вопросам без разбора. Это добавило Чубу злости; он перестал смеяться и повторил, утирая ладонью лишнюю влагу со щёк:
– Хорошо ладите, значит… Гляжу я, всё легко да успокоительно промеж вами: спелась, получается, с моими предками, и каждый теперь доволен… Кроме меня, да
В ответ Мария с широко развёрнутым лицом стала говорить какие-то немедленные слова. Несмотря на живую скорость, эти слова были одновременно чертовски липкими, и Чуб заопасался, что увязнет в них, как зазевавшаяся муха в разлитой по столу луже варенья. Оттого решил осадить напористую деваху, для чего сдвинул брови и прикрикнул в меру деликатным голосом:
– Ты давай-ка уцыть, приблуда! Ишь, развела разговорную бодяжину, спасу нет. За идиота меня принимаешь, да? Не получится твоя психическая атака, можешь не надеяться!
А затем скривил внезапно пересохшие от подозрения губы:
– Ты беременная, что ли? А ну, говори быстро и не вздумай брать меня на фу-фу, не то будет хуже.
– Упаси бог, Николай, даже и не думай, я же не какая-нибудь подлая. Если хочешь знать, доктор мне ещё год назад сказал, что детей могу теперь не бояться: когда много абортов у человека было, иногда так получается. И это, по-моему, хорошо: маме твоей беспокойства не доставим. Она добрая.
Как бы в подтверждение её слов из кухни донёсся голос матери:
– Машенька, иди сюда!
– Сейчас, – с готовностью отозвалась деваха и, в очередной раз улыбнувшись Чубу, мягко зашуршала тапочками прочь.
– Так-так-та-а-ак… – задумчиво протянул он, гуляя взглядом по засиженному насекомыми узору на обоях. Закинул правую руку за спину, с кряхтением почесал пятернёй между лопаток. И повторил безрезультатным голосом:
– Такх-такх-та-а-акх-х-х…
После чего медленной тенью направился в свою комнату. Где, усевшись на залитую солнцем кровать, умозаключил вполголоса:
– Слава богу, хоть не беременная.
Не сказать, что это успокоило Чуба, но на душе стало полегче. Тем не менее он сильно сомневался насчёт будущего. В котором не вырисовывалось не только светлых перспектив, но и вообще ничего сколько-нибудь внятного. «Как себя поставить и куда допуститься без ущерба?» – спросил он себя. И, поняв, что делать какие-либо умозаключения глубже неотложной действительности ему не хочется, принялся сосредоточенно раскачиваться вверх-вниз на скрипучей пружинной кровати. Будто эти движения могли втиснуть в его мысли новое содержание, более удовлетворительное, нежели прежде.
***
До чего же всё это ему не нравилось!
Он устал от колебаний. Если существуют на свете личности, которым приятно томиться неясностью, то уж кого-кого, а себя к подобной категории Чуб не относил. Но в какую сторону следовало двигаться, чтобы выбраться из нежданного-негаданного затмения жизни? Этого он представить не мог. Все внутренние чувства подсказывали воспротивиться очевидной подлянке самозванной девки. Однако можно ли в его положении доверять чувствам? Совсем не факт. Сомнение блуждало в его крови, точно густые капли труднорастворимого яда. Беспокойный осадок накапливался и давил несправедливым грузом.
Чуб достал из пачки последнюю сигарету и прикурил. Потом коротко покружил по дому – безо всякой цели, не чуя белого света и пытаясь совладать с бесцветным сумбуром в мозговом пространстве. Наконец, выйдя на крыльцо, уселся на тёплую, однако ещё не успевшую как следует раскалиться под не по-утреннему горячим солнцем бетонную ступеньку.
Курил неторопливо, с основательностью вдыхая и надолго задерживая дым в лёгких. Старательно смаковал каждую затяжку, зная, что курева в доме больше нет.
Над его головой ласточки весело стригли крыльями безоблачно-синее небо. Чуб крайним углом зрения машинально следил за птицами, но думал совсем не о них. Ему было не до пернатой живности.
Мало-помалу припомнилось, что эту Марию он и в самом деле знал раньше: она жила на параллельной улице и была известна всей станице своим распутным нравом ещё со школьной поры. По мере взросления её доступность нисколько не уменьшилась – напротив, Чуб помнил давний рассказ соседа, мужика степенного, но компанейского по «газу», о том, как они с товарищами из бригады в одну из рабочих суббот, неизменно сворачивавших в пьянку, на камышовом клину у реки пускали Машку по кругу. То ли шестеро их было, то ли семеро, не в этом суть. Сосед – дядька не из брехливых, попусту мазать бабу дёгтем не станет.
Вспомнил Чуб и то, как, приехав в отпуск, зацепил деваху на дискотеке: он уже изрядно поддал, и для него не имело значения с кем, лишь бы скорее да без мороки. Подвернулась Мария – и ладно. Тем более не уродина. Во время танцев они орали друг другу разное заигрывающе-похабное, поскольку сквозь музыку было трудно что-либо расслышать, и танцевали, и целовались в тесноте, и ощупывали друг друга. Но это помнилось совсем туманно.
Всплыло также слаборазличимое – то ли во сне, то ли наяву: Чуб вышел в уличный сортир, ёжась спросонья от ночной прохлады, и во дворе, за дальним углом сарая, ему привиделась Мария – одетая в лунный свет на голое тело, постанывая и пьяненько подхихикивая, она жарко елозилась с кем-то. Кажется, с Андрюхой Фисенко. Или с Антохой Грищуком. А может, с обоими сразу.
Через время в напряжённом мозгу обрисовалась слабо озвученная картинка – о том, как в сумраке потных простыней Мария, расхристанно и горячо нависая сверху, с ритмичными прихлюпами покачивалась из стороны в сторону. Словно цепкая субстанция из иного, более сильного мира, она быстро разрасталась, набирая вес, прижималась к Чубу, облипала его со всех сторон. А между всем пробивался её голос:
– Миленький, дорогой, любименький, я же теперь – всё. Вот честно-пречестно: я теперь – никогда, ни с кем больше, только с тобой!
Параллельные умодвижения Чуба были приблизительными, если не сказать кособокими. Мария застила собою половину мира, завзято налегала на Чуба и вздрагивала ногами, раскачивала грудью, благоприятствовала руками. А её голос продолжал возбуждённым и просительным сверлом вкручивать Чубу в ухо сплошноструйные звуки женского наговора:
– Ни с единым больше мужиком не стану! Ты лучше всех, мне ни с кем так не было! Знаешь, какая из меня жена получится? Ты ещё потом спасибо скажешь! Вот честное слово, самой лучшей женой стану, ты таких нигде не видел! Нам так хорошо вместе, а будет ещё лучше! Нет, ты веришь? Скажи, веришь? Ну скажи-и-и…
Его воспоминания неохотно путешествовали по островкам прошлого, как болотные лягушки, через силу прыгающие с кочки на кочку ради остатнего пропитания снулыми осенними комарами. Или как отъевшиеся за световой день бабочки, тяжело перепархивающие с цветка на цветок в ожидании скорозыбистых сумерек, безопасности и отдохновения.
…Упомянутого Марией разговора с матерью Чуб не помнил. Эта выдерга могла и наврать с три короба, хотя было нечто такое: мать кричала на него труднодоступным голосом, по-клоунски размахивая памятным сызмальства самовязаным веником, а Чуб в ответ матюгался и даже, кажется, плакал. Или, может, блевал. Бес его знает, о чём шла речь, теперь разве разберёшься. Потом грохотал гром, сопровождавшийся потоками воды, и казалось, что небесная твердь, возмущённая космическим холодом, принялась стремительно оттаивать, исторгая из себя искристую мокрядь; и наступила ночь, полная напряжения и готовая вот-вот разлететься на куски… Был ещё какой-то бред среди безвременного тумана и общего неудобства сознания, о который можно спотыкаться сколько угодно, да только всё без толку.
Но жениться?
Нет-нет, рассматривать подобную возможность Чуб не собирался ни в коем разе. Чтобы человека взяли и обратали из-за одноразовой нетрезвой промашки – вот так, сделав по утрянке твердокаменные выводы о его мимоходно-шутейном намерении? Да ну их всех, и отца с матерью, и эту Машку чумоголовую. Ишь, прицепились всей сворой, ни за что ни про что вознамерились отобрать у Чуба волю! А во главе этой бешеной своры – кто? Да конкретная Машка, мозгожопая сущность женского рода, вообразившая, будто умудрилась залучить в хитросплетённую сеть ни в чём не повинного дембеля, принесённого случайным течением навстречу её объятиям в неосторожную минуту! Старалась-расстаралась, в одно ухо влезла, в другое вылезла!
Бракосочетаться Чубу претило. Даже если ему и случилось ляпнуть матери сдуру что-нибудь ошибочное, такие слова определённо ничего не значили. Он дорожил своей свободой и не желал расставаться с ней даже под страхом неудобоваримой ситуации и дремучего родительского презрения.
Однако что делать в практическом наклоне? В какую сторону разрешиться сомнениями? Чем смирно ждать злосчастья и драмы, уж лучше совершить хоть что-нибудь, пусть бессмысленное и бесполезное, пусть до крайней степени нелепое и смехотворное, лишь бы не позорное. Но что конкретно? Сердитый волк в капкане сам себе лапу отгрызёт, а в руки охотнику не дастся. Но Чуб не до такой степени ощущал в себе животную природу, чтобы решиться на подобное.
