Честное слово

Конечно, на эту затею совершенно не было денег. Понятно, что две стипендии, наполовину уже опустошенные, были не в счет. Но эта восхитительная, как им казалось, идея срочно требовала какого-то решения. У родителей брать не хотелось. С ними еще предстояло решать самые трудные вопросы. Но выход, как, впрочем, всегда бывает, нашелся. В который раз выручила Юлька, верная подружка. Она поджидала их на старом, облупленном крылечке травматологии Первой градской. На халат была наброшена курточка – Юлька стояла и покуривала. Посмотрела на них – счастливых, вздохнула, улыбнулась и протянула двадцать пять рублей:

– Ну, с богом, дети мои.

И они помчались на вокзал.

Вечером ей предстоял разговор с матерью. Непростой разговор. Понятно, мать – человек другого поколения, другой формации, но все же времена меняются. Конечно, мать заверещала, заголосила: как это, боже мой, на каком основании, что скажут родственники, какой у него статус и, вообще, как ты посмотришь в глаза тете Томе!

С тетей Томой было как раз проще всего. Она набрала теткин номер и просто спросила, можно ли ей приехать в гости на пару дней. Да-да, я, конечно, буду не одна, нет, не с подружкой – она смущенно рассмеялась.

Мать выхватила трубку и опять заверещала. Но разговор быстро свернулся, и мать растерянно опустилась на стул.

– Ну?! – нетерпеливо спросила дочь.

– Она сказала, чтобы я оставила вас в покое, – тихо произнесла мать.

– Вот видишь! – торжествовала дочь. И уже в дверях бросила: – Да и билеты уже куплены, так что не сотрясай воздух понапрасну. Мы уже взрослые люди. – С этими словами она пошла собирать в дорогу сумку.

Поезд отходил вечером. На перроне вкусно пахло снегом и угольком. Осторожно падали крупные и редкие, похожие на тополиный пух снежинки.

В купе было чисто и сильно натоплено. Счастливые, они уселись у окна, предвкушая большое путешествие. Вскоре в купе зашел попутчик, дядька средних лет, видимо, командированный. Поезд тронулся. Сосед достал плоскую фляжку коньяка и предложил выпить. Она отказалась, а ему было неловко отказать. Она вышла в коридор, он спустя пять минут за ней.

– Обиделась? – спросил он.

Она мотнула головой.

– На что, господи? – не понимал он.

Она молчала.

Потом, конечно, она перестала дуться, они помирились и долго стояли обнявшись и смотрели в окно, где мелькали редкие, одинокие полустанки и темные островки лесополосы.

Когда они зашли в купе, сосед уже спал и прилично похрапывал. Они засмеялись, впрочем, тогда их могла рассмешить любая, самая незначительная, ерунда.

– Пропала ночь, – вздохнул он. Они забрались на верхнюю полку и крепко обнялись.

– Как хорошо, что здесь совсем нет жизненного пространства! – Он прижал ее к себе еще крепче. – Никуда ты от меня не денешься. – И вздохнул: – Хотя бы эту ночь.

Потом они крепко уснули, и разбудил их стук в дверь – проводник принес чай. За окном было светло и, к их удивлению, очень снежно. Картинка изменилась – уже не было темных, мрачноватых российских изб и раздолбанных полустанков. Теперь они видели аккуратные хуторки, чистые будочки обходчиков на переездах, редкие остроконечные башенки костелов, да и лес за окном был прозрачней и реже.

Таллин встретил колючим, похожим на дождь, снегом. «Прибалтика», – вздохнули они. На автобусе доехали до тетки – отдаленный новый район, похожий на все новостройки. Тетка уже ушла на работу, ключ, как и договаривались, лежал под ковриком. На столе на кухне лежала записка – ешьте все, что в холодильнике! Она открыла холодильник и рассмеялась: там лежали упаковка сыра, пачка масла и яйца. Тетка верна себе – старая холостячка. Она пожарила яичницу и сварила кофейник кофе. Кофе у тетки всегда самый лучший. Сказывалась ее долгая жизнь в Прибалтике.

Квартира была крохотная, но уютная – диван, два кресла, журнальный столик, много керамики, свечей, льняных салфеток. Во второй комнатке, почти каморке, без окна, стояли гостевой диван и платяной шкаф. Они бросили свои вещи и поехали в центр.

Она водила его по знакомым с детства улицам. Заходили в маленькие кафешки, ели взбитые сливки, пили кофе. Пахло корицей, тмином и воском. Потом они забредали в крохотные лавочки и покупали себе яркие вязаные варежки и носки, какие-то кожаные кошельки и брелоки в подарок, керамические пепельницы и фигурки ангелочков. В рыбном увидели янтарную копченую салаку, дефицитную в Москве, и купили целых два кило.

– Обожремся! – испугалась она.

Потом они набрели на какой-то погребок, где кисло пахло вином, которое наливали прямо из бочки. Вообще, это была явная забегаловка, но все же они сели на темные деревянные лавки, и по соседству расположились люди маргинального вида.

– Как-то здесь… – поежилась она.

– Экзотика все равно, – весело откликнулся он.

Потом они вспомнили, что поздно приходить неудобно – тетке рано на работу, да и надо же с ней пообщаться. Они поймали такси и полетели домой.

Тетка была, как всегда, сурова и немногословна – такой человек. Они сварили картошку и положили на блюдо вожделенную салаку. Тетка достала початую бутылку водки.

– Ничего не ела вкусней! – восторгалась она.

– Тебе сейчас все вкусно, – усмехнулась тетка, – возраст такой.

Ночью они долго не спали – она рассказывала ему про тетку, сестру отца, старую деву. Про то, что та кого-то сильно любила в молодые годы, да не сложилось, и замуж она так и не вышла. Сделала большую карьеру – заместитель директора какого-то комбината.

– Это от отчаяния, – добавила она.

А потом они долго любили друг друга. Сами понимаете, молодость.

Утром понеслись в Пириту. Она помнила ее летом (яхты, солнце, сосны, неласковое, холодное, серое море), но даже сейчас, в декабре, Пирита была прекрасна: мрачноватый минимализм Прибалтики – пустые пляжи, свинцовое море и такое же небо, как отражение моря. Сидели в ее любимом баре – стеклянные стены, выходящие прямо на залив. Редкие посетители, холодная учтивость бармена, опять наивкуснейший кофе. Прошлись по пустынному берегу – ноги утопали в мокром, вязком песке. Поднялся пронзительный ветер с моря, и им захотелось в город.

В городе позволили себе роскошь – ужин в охотничьем ресторане. На стенах – охотничьи трофеи, в меню – то, что от них осталось.

На улице встретили трубочиста, одетого в черный сюртук и цилиндр. Это их страшно умилило, и они преследовали его три квартала – пока не надоело. Набрели на какой-то собор – с улицы был слышен орган. Слушали мессу, сидя на жестких, жестких деревянных скамьях. Вышли на улицу задумчивые и притихшие. Потом поднялись по узким обледеневшим ступенькам в Вышгород. Было совсем темно, фонари были редки и тусклы, только узкие окошки квартир светили неярким, приглушенным занавесками светом.

– Здесь не любят яркий свет, все на полутонах, – сказал он.

Она пыталась заглянуть в окна квартир – в чужую жизнь.

– Любопытная! – улыбнулся он.

– Ой, знаешь, чего бы я хотела сейчас больше всего?

Он покачал головой.

– Очутиться в одной из этих квартир – посмотреть, как они там живут, как все устроено, ну, понимаешь? – тараторила она.

– Думаю, что там все не так сказочно, как ты себе рисуешь, – вздохнул он. – Домам этим точно сотня лет, условий, уж извини, никаких. Дай бог, чтоб вода была, да и то холодная. Отопление, наверное, печное, видишь – сплошные дровяные склады во дворах. Все наверняка мечтают о современных квартирах в новых районах.

Он еще раз вздохнул и улыбнулся:

– Извини, если я тебя разочаровал.

Она и вправду как будто расстроилась. Он обнял ее и прижал к себе. Она откинула голову, и с нее слетела ее смешная вязаная шапка с красным помпоном.

Он долго целовал ее, а потом тихо сказал, нет, скорее попросил:

– Дай мне слово, поклянись, что никогда и ни с кем ты не приедешь в этот город, кроме меня. Это наш с тобой город, слышишь? Только наш.

Почему-то ей захотелось заплакать, и она кивнула, сглотнув тугой комок в горле. А потом прошептала тихо и торжественно:

– А ты поклянись, что будешь любить меня всю жизнь.

Он смотрел на нее долго, строго и внимательно, а потом кивнул и сказал:

– Да, клянусь.

Через три дня они приехали домой. В Москве стояли дикие морозы – в квартирах лопались батареи. Мать встретила ее, закутанная в одеяло. Она прошла в свою комнату, достала из шкафа чемодан и начала собирать вещи. За эти три дня им стало совершенно ясно, что друг без друга они не проживут и часа. Мать наблюдала за ней в проеме двери.

– А по-людски никак нельзя? – спросила наконец мать.

– Что ты понимаешь? – бросила она.

Они прожили вместе три года. Первый год было страшно, невозможно расстаться даже на полдня. Он уходил на работу, а она стояла у окна и плакала, глядя ему вслед, пока он не скрывался за поворотом. На второй год она сделала аборт – почему-то им обоим было ясно, что это единственно правильный выход. Даже ничего не хотелось обсуждать. В конце концов, она всегда сама принимала решения, когда происходило какое-то важное и жизнеопределяющее событие. После этого как-то все постепенно стало разлаживаться, хотя она не очень понимала почему. Теперь она не плакала, глядя ему вслед, и вечером могла уехать к подружке или просто по своим делам. Это тоже стало нормальным. Они еще проскрипели пару месяцев, хотя обоим уже стало ясно – это агония.

А однажды в субботу она собрала вещи и уехала к матери. Его не было дома. Она понимала, что это не совсем комильфо, но так было легче и проще.

Его мужского духа хватило на то, чтобы не выяснять отношений. Однажды она увидела его в толпе на улице и свернула в магазин – не потому, что не хотела видеть, а потому, что не хотелось задавать пустые и общие вопросы.

А дальше была, собственно, сама жизнь, в которой столько всего было – и хорошего и плохого, к сожалению, вовсе не поровну. Она сделала неплохую карьеру, вышла замуж, родила двух дочерей. Про него она слышала за эти годы что-то отрывистое и отдаленное. Впрочем, из этих отрывков и обрывков было ясно, что у него тоже все неплохо – карьера, семья, сын. Слава богу.

Она сдержала свое слово – больше никогда, ни разу она не была в том городе, как бы ни скучала по нему, ни тосковала. Впрочем, сколько еще городов было в ее жизни! Прекрасных, утонченных, величественных, шумных, провинциальных, тихих, убаюкивающих, сонных.

Он тоже сдержал свое слово.

И любил ее всю жизнь.