На Царицыном лугу, немного в стороне от Болота, окруженная челядью из числа светских и духовных захребетников и приживал, наблюдала за казнью мать царя Михаила Романова, Великая государыня инокиня Марфа Ивановна. Ее грубое, словно из сухого пня вырубленное лицо не выражало ровным счетом никаких сильных чувств или особых переживаний при виде догорающих костров на месте казни. Очевидно, что расправа над безобидными переписчиками оставила ее равнодушной. Дождавшись, когда прогоревшие столбы рухнули в пылающие угли дровяных поленниц, она бросила строгий взгляд через плечо, внимательно осмотрев толпу приспешников. Увидев в первых рядах главу Приказа Большого дворца Бориса Михайловича Салтыкова, она резко спросила его:
– Борис, где твой брат?
– Не знаю, тетушка, я ему не нянька! – спесиво надув губы, ответил надменный царедворец, слегка обиженный вопросом, не относящимся лично к нему.
– Найти! Он мне нужен! – не обращая внимания на обиду племянника, сухо бросила инокиня Марфа и отвернулась, больше не произнося ни слова.
Суета за ее спиной говорила, что челядинцы восприняли ее распоряжение со всей расторопностью и проворством. Искали начальника Аптекарского приказа недолго, хорошо зная пристрастия и слабости младшего из Салтыковых. Время казни Михаил провел в трактире и теперь легкой рысцой семенил обратно, на ходу дожевывая знаменитую московскую кулебяку, которую в харчевых рядах на Балчуге пекли лучше всех в городе.
– Звала, матушка-государыня? Вот он я, тут! – усердно поклонился Салтыков широкой спине царской матери.
Инокиня Марфа бросила на Михаила косой взгляд и поманила к себе указательным пальцем.
– Видел? – кивнула она на костер.
– Ага! – осклабился царский кравчий. – Надеюсь, теперь, тетушка, ты довольна стала?
Марфа нахмурилась.
– Смеешься? Мальки попались, а большая рыба сквозь сеть проскользнула. Мне нужен главный смутьян. Хочу увидеть там архимандрита Дионисия Троицкого.
Она еще раз кивнула на лобное место, около которого уже почти не осталось зрителей, кроме служилых людей, следивших за тем, чтобы огонь вдруг не перекинулся на склады и лавки дровяного торга. Михаил понимающе ухмыльнулся и развел руками:
– Дионисий сейчас любимец народа! Люди считают, что без его личного мужества и пастырского слова не сдержал бы Троицкий монастырь 16-месячную польскую осаду!
– Храбрость и людская милость не оправдывают ересь, а усугубляют ее! Игнатий Богоносец говорил, что если человек злым учением растлевает веру Божию, то пойдет тот человек в огонь неугасимый, равно как и тот, кто слушал его!
Инокиня Марфа цепкими пальцами схватила Салтыкова за подбородок и с силой притянула к себе.
– Ты, Мишка, не крути! Вся ересь правщиков началась с твоего попустительства, вот теперь сам и распутывай! Мне нужна голова Дионисия!
Марфа разжала пальцы, отпуская Салтыкова, и нарочито медленным шагом направилась к возкам местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Крутицкого Ионы, который, хоть и не должен был этого делать, вышел из саней навстречу царственной инокине. Марфа, подойдя к митрополиту и получив его благословение, тихим голосом проронила, глядя на морщинистую руку архипастыря, сжимавшую наперсный крест:
– Владыко, созывай церковный Собор!
– Сие можно! – ответил митрополит, едва заметно кивнув головой, и закрыл глаза.
Глава 2
Два месяца спустя, накануне праздника первоверховных апостолов Петра и Павла, через Сретенские ворота Белого города въезжала в Москву пустая подвода, запряженная лохматым желто-пегим битюгом. На широкой скрепе передка восседали два крепких монаха, оба с виду возрастом изрядно за сорок. Молодой стрелец из полка Никиты Бестужева, охранявшего Сретенские ворота, постукивая по бортам обушком своего бердыша, с подозрением заглянул внутрь телеги.
– Кто такие?
– Троице-Сергиевой обители чернецы Феона и Афанасий, – ответил за двоих седой как лунь монах с лицом, сильно посеченным саблей и картечью. – ?На Патриарший двор едем, – добавил он, упреждая вопрос охранника.
– На церковный Собор, значит? – сообразил бдительный стрелец и тут же спохватился: – А бумага есть? Без подорожной вас в Кремль не пустят.
– Есть бумага, служивый, – едва заметно улыбнулся в бороду второй монах и достал из походной сумы, висевшей у него на бедре, свиток с болтавшейся на бечевке черной сургучовой печатью.
– Не мне, – поспешно покачал головой стрелец, видимо скрывая свою малограмотность. – Ему давай, – показал он пальцем на подошедшего к ним стрелецкого урядника.
Усатый, как старый налим, начальник караула, опираясь на бесполезное и нелюбимое стрельцами копье, с треском раскрыл свиток, встряхнув его одним движением руки. Быстро пробежав глазами подорожную, он молча протянул письмо обратно и, повернувшись к караулу, небрежно распорядился:
– Можно! Пущай едут.
Стрельцы за его спиной, преисполненные безразличия к происходящему, привычными движениями легко растащили устрашающего вида деревянные рогатки, освобождая проезд телеге.
– Отчего такие строгости, десятник? – спросил отец Феона, скручивая проезжую грамоту и убирая ее в поясную суму. – Нешто враг уже у ворот стоит?
Удивленный урядник только руками развел:
– Да вы чего, честные отцы, не ведаете, что творится? Королевуса Владислава под Можайском третий месяц едва сдерживаем, а тут еще гетман Сагайдачный со своими черкасами в спину ударил. На южных рубежах наших нет. Все на поляков ушли, вот он и куражится! Второго дня Ливны взял. Сегодня Елец! Так дальше пойдет – скоро здесь будет. Сторожиться надо!
Он огляделся вокруг и сердито шлепнул рыжего битюга по лохматому крупу.
– Некогда мне с вами лясы точить. Проезжай уже, не задерживай!
Смирный мерин, получив звонкий шлепок крепкой ладони, послушно тронулся вперед, грохоча железными подковами по деревянному настилу.
– Спаси Христос, служивый! – произнес отец Феона, чинно кивнув хмурому уряднику, и глубоко задумался, взглянув на знакомые очертания Сретенского монастыря, возникшие сразу за воротами Белого города.
Два года прошло, как покинул Москву, оставив государеву службу, бывший начальник Земского приказа и Приказа Большого прихода, воевода и царский стряпчий Григорий Федорович Образцов, а вместо него появился в Свято-Троицкой Сергиевой лавре новый инок Феона.
Тогда казалось, что время к тому было самое подходящее. Брань и смута, дотла разорившие и поставившие крепкое государство на край пропасти, собрав с народа извечно причитавшийся с него кровавый оброк, наконец канули в Лету. Беды и несчастья крамольных лет начали забываться под бременем мирных забот. Война виделась делом далеким, бередящим душу, но не вселявшим былого ужаса, словно остывающий запах дыма от костра на месте некогда дотла спаленной избы. Люди полагали, что, если Мир за время смуты не сгорел в геенне огненной, не рухнул в преисподнюю, значит, у Господа к выжившим имелся счет иной, нежели к умершим! Это давало надежду!
Молодой царь, сознавая слабость не Богом, а людьми вверенного ему государства и шаткость своего положения, не желал до поры браниться с неспокойными соседями из-за утерянных страной территорий, предпочитая иметь на границах плохой мир, нежели добрую ссору. Казалось, ему это неплохо удавалось. Со шведами велись вполне успешные переговоры о вечном мире. Персия, Крым и Турция, связанные постоянными войнами и внутренними распрями, предпочитали в это время иметь в лице России доброго соседа. Голландцы не на шутку сцепились с англичанами за исключительное право считаться лучшими друзьями и торговыми партнерами «московитов», да и с прочими европейскими державами, с коими Москва была в сношениях, продолжалось доброе согласие. И только с Речью Посполитой боевые столкновения не затихали и без объявленной войны. Лихие кавалерийские наезды на литовской границе, грабежи и опустошение с большим ожесточением охотно совершали обе стороны. Царь Михаил Романов, в государственных делах отличавшийся предельной осторожностью и исключительным благоразумием, не мог, а скорее не желал, проявлять их в отношении короля Сигизмунда III и его сына Владислава, считавшегося в Польше прямым соперником Михаила на московский престол.
Камнем преткновения здесь являлся Смоленск, захваченный Речью Посполитой еще во времена смуты. Смириться с этим русским людям казалось немыслимым, но и ляхам, в свою очередь, всегда было что припомнить схизматам-москалям. Удивительно ли сталось, что в то время, когда царь велел служилому князю Михаилу Тинбаеву и воеводе Никите Лихареву с большим войском идти в Литовскую землю воевать города Сурож, Велиж и Витебск, сейм в Варшаве тогда же принял предложение короля открыть большую войну с Россией под предводительством королевского сына Владислава. Цель войны была очевидной: расширить владения Польши за счет Москвы, не дожидаясь возрождения ее былой мощи, а предлога искать им нужды не было. Владислав силою оружия должен был завоевать московский престол, на который потерял права после воцарения на нем Михаила Романова.
Впрочем, на сей раз большая война у поляков не задалась. Год они готовились к походу, а когда, наконец, выступили из Варшавы, войскам потребовалось еще полгода, чтобы добраться до первых пограничных русских городов. Несмотря на столь впечатляющую медлительность, на первых порах удача все же улыбалась им. Города Дорогобуж и Вязьма сдались без боя, по-холуйски встретив врага хлебом-солью, что вселило в поляков надежду на повторение триумфа Лжедмитрия I, сумевшего десятью годами ранее склонить на свою сторону подавляющее большинство русских войск. Однако времена изменились. И поляки, и русские были уже другими. Колесо фортуны, хотя и со скрипом, разворачивалось в противоположную от державы гордых Пястов сторону.
Следующие одиннадцать месяцев армия Владислава безуспешно штурмовала небольшой, но хорошо укрепленный Можайск, прикрывавший путь к Москве. Потерпев ряд болезненных поражений, потеряв ряд прославленных военачальников и в придачу всю артиллерию, поляки так и не взяли неприступную крепость. Знающие люди по обе стороны противостояния откровенно заявляли, что вся авантюра с походом скоро закончится заключением обычного в таких случаях перемирия, с бесславным уходом войск Владислава в Литву на зимние квартиры.
Так думал и отец Феона, в тиши своей кельи между молитвой и послушанием не переставший следить за событиями, происходящими за стенами монастыря. Но слова, сказанные только что у Сретенских ворот стрелецким урядником, серьезно встревожили его. Вступление в войну запорожцев гетмана Сагайдачного серьезно меняло расклад в этой войне. Вряд ли русским войскам в сложившейся обстановке хватило бы сил и средств противостоять врагу, напавшему с двух сторон. Это значило только одно. Долгая битва за Можайск окончена. Началась новая – за Москву. В этом старый урядник был прав. Не прав он был в другом. Не гетмана Сагайдачного с его шайкой головорезов стоило ожидать под стенами города. Такое предприятие легкой и малочисленной казацкой кавалерии не по силам. Ждать следовало армию Владислава. Эта мысль весьма обеспокоила бывшего воеводу!
– О чем задумался, отец Феона? – вернул монаха в действительность бодрый голос отца Афанасия.
Феона вздрогнул, бросил рассеянный взгляд на ветхие дома и глухие заборы Казенной улицы и произнес, задумчиво подбирая нужные слова:
– Понимаешь, друг мой, два года меня здесь не было, а вернулся, и словно ничего не изменилось! Все то же самое, только хлопот прибавилось.
– Большой город – большие хлопоты! – беспечно пожал плечами Афанасий и, скосив глаза в какую-то точку между ушей рыжего битюга, вдруг изменился в лице. – ?Тпррру! Стой! Стой ты, анафема рыжая!
Он резко натянул поводья на себя с такой силой, что испуганный конь трусливо присел на задние ноги, с шумом испражнился под себя и остановился как вкопанный. Столь грубая остановка едва не скинула монахов с облучка. Феона, пытаясь удержаться, едва не вывихнул себе запястье, застряв между левым тяжом телеги и оглоблей, в то время как Афанасий, выронив вожжи, сильно приложился лбом к лошадиному крупу, получив при этом хлесткий удар грязным хвостом, смахнувшим с головы его видавшую виды скуфейку.
– Отец Афанасий, ты никак искалечить нас собрался? – удивился Феона, потирая ушибленную руку.
Вместо ответа Афанасий, вытирая рукавом испачканное лицо, кивнул куда-то в сторону передних копыт лошади. Отец Феона обернулся и увидел странную картину. На обочине дороги головой на проезжую часть лежал сильно избитый мужчина в синей поповской однорядке. Но не это было в нем самое странное. Избитыми попами на Москве удивить было сложно. В народе бытовало мнение, что ежели снять с головы священника скуфейку[3 - Повседневный головной убор православного духовенства и монахов.], то он вроде как и не священник, а значит, лупи его, если заслужил, со всем своим удовольствием. Однако тот, что сейчас лежал под копытами рыжего мерина, удивлял другим. В рукава его однорядки была продета огромная упряжная оглобля от саней полторы сажени в длину и почти двух вершков в обхвате. Если бы Афанасий вовремя не заметил, то колеса телеги проехались бы как раз по голове бедняги. Что бы после этого с ним было, можно даже не гадать!
