Стихи: Русь замысловатая

Русь замысловатая

По России убогой

дураки и дороги

стелются, едут, идут.

Вот колдобина тут,

а в колдобине колесо.

Эко тебя занесло!

Занесло телегу,

а в телеге дрова.

Но и это ещё не беда,

а беда была такова:

дурачок на лавочке

шепчет в ушко дамочке.

И ни гроша, ни грошика

у паренька Ерошеньки.

Ах, Ерошка, Ерофей

ты у мамки – дуралей,

ты у тятьки – дурак

и у бабки – просто так.

А у девочки Анюточки —

самый, самый лучшенький!

А у её маменьки —

ты ни то и ни сё,

а у её папеньки —

прощелыга вот и всё.

Лишь у деда дурака

ты – Ерошка-прям-бяда!

Ой люли, люли, люли,

прилетели к нам гули,

сели у дороги:

«Какой двор убогий,

нету, нету, тут зерна,

улетим со двора!»

Крыльями размахались

да у нас остались.

А у дороги колесо:

прикрути, Иван, его

да дрова не растряси,

цело к хате привези!

Но у хаты, у ворот

гульба, свадьба идёт:

женят сына-дурака!

– Ерофей, поди сюда.

Ты, сынок, уже большой,

с бабой сладишь не с одной,

но узнаю чё, прибью,

я невестушку люблю! —

наставлял сына отец.

Но Ерофей наш молодец:

– А я чё, а я ничё,

я не делал ничего,

я ни промах, ни дурак,

я, батяня, просто так.

Эх дураки, дороги

по Руси убогой

как кати-катили.

И кого б мы ни любили,

мы не вдарили ни разу

в грязь лицом!

И я о том!

Ой люли, люли, люли,

летите к барину, гули:

не мешайте курям

шастать по чужим дворам!

Как у матушки Руси

только тридцать два пути:

путь налево – сразу в гроб,

путь направо – это бог,

путь вперёд – мосточек в рай,

в космос – новый век встречай!

Остальные же пути

мимо норовят пройти:

первый путь – куда-нибудь,

путь второй – в мир неземной,

а на третьем, как всегда,

светит лишь одна звезда.

Вот по этому пути

и пытаюсь я пройти.

Попытка не пытка,

но милёнок мой с улыбкой

смотрит на усилия:

стану ль я красивее?

Нет, мой хороший,

я не стану строже,

я не стану младше

и не буду краше.

Но звезду свою младую,

как и Родину родную,

я не выпущу из рук,

хоть руби меня, как сук!

Потому как на пути

три несчастья, три беды

и одно большое горе —

ты не любишь меня боле!

А кто милёнок мой дурной?

Догадайся сам, родной.

Поле:

Ты не тронь меня, пурга,

я полюшко чистое,

весной отдам колосья зернистые,

а летом налью их соком

и вздохну спокойно с покосом.

Мужики:

Скосим, намолотим и снова засеем,

едим хлеб, никогда не болеем!

А ты плачь, мурава, не плачь,

по полям снова ходит палач:

то война, то беда, то горе —

для всего государства неволя!

Что ж ты, трава, не плачешь:

спишь иль ничего не значат

для тебя людские покосы?

Тебе наши слёзы – что росы.

Бабы:

Мужик мрёт, а полюшку всё привольно,

ведь когда крестьянину больно,

полю чистому не накладно:

лишь бы к осени не сгореть и ладно!

Опять поле:

Завали меня, зимушка, снегом покрепче,

мне и спать одной будет полегче.

А под кем бы ты, Русь, ни лежала,

тому всегда будет мало

и полей, и хлебов и горя!

Вот такая история.

– Куда ты, кобыла?

– За счастьем ходила!

– Счастье нашла?

– Не нашла, но блудила

в лесу дремучем:

всяких барьеров круче

снега лежали.

И я не бежала,

а как-то странно передвигалась —

мне и миля не давалась.

– Для дурной кобылы

и снег в лесу – удила!

Зачем тебе счастье, дура?

– Для фигу… для фигу… для фигуры.

– А зачем же ты в лес попёрлась?

– Да дома всё как-то притёрлось.

– Отчего ж не по тропке, а в чащу?

– Где дорога, там воз и обрящешь.

Эх, достало всё, братцы!

Воля вольная, здрасьте.

– Ну здравствуй, волюшка,

и нам на горюшко.

Мы ведь тоже не скачем,

а царь нагрузит, так плачем,

но тянем-потянем лямку.

Ты права, надо в снег иль на санки!

Мать по-матерному ругалась.

Смеркалось.

А отец господином сидит,

как будто и дел ему нету,

что дочка уже большая.

Вся родня провожает

замуж.

Пора уж!

Коса-краса, печь побелёна.

Настасья влюблённа

в соседа Васютку,

он тута.

– А ну пошёл! – семья отгоняет,

пущай не узнает

како на невесте платье.

Атласное. Не порвать бы!

Суета, маета, бормотуха.

– На здоровье, девчуха! —

пьёт родной дядька.

А платье

самое расшитое,

и сердце у нас молодое.

Впереди дом и семеро дочек.

Не хочешь?

Не хочет, видно и тятя

тебя отдавати

в жизнь замужню.

А что делать-то? Нужно!

Казачок, казачок

посмотрел на мой бочок

и сказал: «Беда моя,

будешь ты моя жена!»

Казачок, казачок —

бедный, мелкий мужичок,

не простила я ему

«беду мою», а посему

топнула я ножкой,

брякнула серёжкой:

– Не буду я твоей женой,

коль ты весь не такой:

ни хорош, ни пригож

и на чёрта похож! —

развернулась и ушла.

А родня меня нашла

в его же хате да разуту.

Нет, любить я вас не буду,

дорогая родня,

коль вы ищите меня!

Ай, курлы, курлы, курлы,

любы были казаки

курам да казачкам.

А я пузо спрячу,

не смотрите вы туда:

не сглазьте, люди, казака!

Что молчишь ты, старый башмачник,

рассказывай, как «башмаки пилят»

короли и все те, кто там были,

они про тебя забыли,

а тебе до них нет и дела.

И я вроде хотела,

да не помню чего:

что-то я не успела,

видимо, подлатать башмачок.

Да конечно, башмачник,

я всё понимаю уже:

тот кто молчит, тот знает

сколько «гвоздей в башмаках»

у трудового народа!

Так куй свои лапти, башмачник,

а я подкую стишок.

Ведь короли мордастые

хотят и хотят ещё

молчаливых башмачников скорбных,

сильной боли в моей спине,

снов людей очень горьких

и в их башмаках камней!

Нас войнами обидели,

нам дали три рубля

на храмы и обители.

Обида не прошла.

Не прошло мировое горе,

не прошло и «голым по полю»,

не прошла покосевшая хата.

Не ушли мужики в заплатах,

а сели и ждут чего-то:

когда кончатся все заботы

или войны сгинут с планеты

да детям раздарят конфеты.

И закружится хоровод

весёлый такой и соврёт:

«Всё хорошо, ребята

красивые стоят хаты,

но голым по полю не нужно!»

А мы подпоём ему дружно:

– Нет, нас никто не обидел,

потому как никто и не видел

слёз из глаз наших красных.

«Вам не люб хоровод? Напрасно!»

А российские поля,

говорят, сошли с ума:

покатились стога,

докатились до гумна,

встали колом и стоят,

вкатываться не хотят.

Мы нагоним на них

престрашнейший дедов чих:

чих, чих, чих, чих!

Поплюём ещё на них

и поставим в угол.

Ну где вы там, ворюги?

А ворюги как придут,

мы уж будем тут как тут:

их в мешок и на кол!

Бабы будут плакать,

плакать, плакать, горевать,

сено во поле сажать:

– Ты расти, подрастай

наш сумасшедший урожай!

Золотые, безбрежные дали,

мы таких никогда не встречали.

Мы их никогда и не встретим,

но в блокноте ручкой отметим:

мы тут не бывали и тут,

а здесь нас вовсе не ждут.

Ну и ладно, к чему нам дали,

что мы в них не видали?

Если заду тепло на печке,

а за окном скворечник,

да на лавочке бабки

и у каждой по хатке.

Ну чего ещё в жизни надо?

Кричим хором:

– Большую зарплату!

Если родина пьёт и рыдает —

это ещё не беда,

потому как нас окружают

леса, поля и луга!

Хуже, когда родины нету

или родина – зыбь и пески.

А у нас всё в порядке:

море, реки, озёра, тиски.

_____

____________________

Повесьте на Русь коромысло,

но кромысло со смыслом,

и от того коромысла,

чтоб и я тихонько повисла

и провисела столетья

до следующего лихолетья.

Стихи к масленице

Жила-была Масленица с припёком,

с одним румяным боком,

а другой бок бледен,

как крестьянин беден.

Катится Масленица, рыдат:

«Никто мне не подат,

никто меня не съест!»

А на встречу ей подвода невест.

Как завидели Масленицу румяну,

одиноку, беспридану,

кричат: «Прыгай к нам в подводу!»

А та в ответ: «Немогу!»

– Ну и дура! – девки хохочут.

– Никто меня боле не хочет! —

катится по тропинке, плачет.

Навстречу маленький мальчик:

ам – и съел её дуру.

Вот такая культура

у нас на селе.

Дети ныли: «А мне?»

А вам не видать ноне счастья,

потому как бродит ненастье

в виде деда Егора

с хворостиной в руках. Вот умора!

Съешь блинок, касатик,

будешь мне, как братик;

стану я тебе сестрой.

Рот пошире открой,

рот открой, не закрывай,

может, влезет каравай!

Ну а если влезет два,

то замуж за тебя б пошла!

И не смотри сердито,

я те не «Лолита»,

а как дам промеж глаз,

сразу женишься на нас!

Ой, касатик-косец,

пойдёшь аль нет, под венец?

Я те не сестрёнка,

ты тоже не мальчонка:

сорок лет – уже большой,

почти дед. Молчу родной!

Ты ешь блинок да слушай:

будем жить получше,

как замуж за меня пойдёшь.

Напутала! Ну что, возьмёшь?

Войны многие мы видали

в поле, как проклятые, пахали.

Но масленицы такой

не видал даже конь боевой!

Вот ты на неё посмотри,

и каким боком на неё ни смотри,

нет румяней да краше,

даже наша невеста Глаша

не сравнится с такой красотищей!

Ты кушай, кушай блинище

да давай скорее ответ:

люба тебе масленица аль нет?

Если люба, ешь ещё.

А ежели нет, то пошто

тут околачиваешься без дела?

Жри, пока я блины все не съела,

не поела, не покусала.

Вишь, пеку и пеку. Мне всё мало!

Всю масленичную неделю

я блины, оладьи ела.

Их больше есть я не могу,

пирожочков напеку.

Напекла я пирожков,

муж пришёл. Ну, будь здоров!

Полетели пирожки, ой, на улицу,

а за ними и жена – мужик хмурится!

Вот стою, раздаю пироги: «Все возьмите,

и меня с собой заберите,

я баба брошенка-кулинарушка,

напеку кулебяк, сварю отварушку,

а вы как выпьете отвар, помолодеете —

вспомнить имечко своё не сумеете!»

Эх, масленица-раскрасавица,

что ж ты делаешь с людьми, самой нравится?

Собирайся народ,

масленица к нам идёт,

кверху задом сразу прёт,

кверху задом сразу прёт

да по-русски орёт:

– Ты пеки, но не спали

блин румяный в печи,

не сожги его, не сглазь,

да и сам с печурки слазь,

слазь и жри блины горой,

да ротище свой открой,

а я туда закину

твою больную спину,

его больную попу,

туда же и Европу!

Говорило нам ярило:

«Не болтайте языком!»

Говорило мне ярило:

«Тебя запросто сожжём!»

На ярило ведь не накинешь узду,

я сижу в сторонке и жду,

чтоб дорогое ярило

меня вечным огнём накрыло:

– Гори, гори ярко,

моя ты Худоярка,

гори, гори страстно,

ведь лик твой распрекрасный

вовсе и не на беду

с собою в вечность унесу!

Горю, горю, догораю

и свято ведь знаю:

я одна была такая

с рожденья, что ли, неземная.

Мужики и бабы

Говорила мне маменька:

«Не ходи к мужикам чужим баиньки,

ведь водкой они угощают,

а тебе, доня, надобно чаю.

До чая я жутко охоча,

ходи до маменьки, доча!»

Так и ходила я к маменьке

чай пить и домой шла, тазики

с водой по утрам выносила:

крыша капала – мужика просила.

Закончилось наше лето:

ни одно, ни второе, ни третье,

сорок третье закончилось, значит.

Крыша моя всё плачет.

Мать, как дура, хохочет,

ещё чаю, видимо, хочет.

Валерьянку я в чай подливаю:

по другому как выжить – не знаю.

– Ну и дура твоя мамаша! —

говорит мне соседка Глаша

и зовёт к себе в гости,

потому как намерена бросить

чай гонять с кренделями

да воду носить тазами.

Вот и сидим мы с соседкой:

пьём чай, но дюже уж крепкий.

А крыша, тазы и заварка

поедом нас съедают: «Не жалко!»

Ах, какая я хорошая была:

на работе, в поле, дома – всё сама!

Настирала, наготовила и в гроб,

лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?

Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,

дети и искать не стали мать.

Полежала, встала с гроба, побрела:

зайду в лес и сгину навсегда!

Кинутся меня искать, ан нет?

Любят меня, бабу, или нет?

(Баба дура, баба дура, не дури!)

Я иду, а по лицу бьют камыши.

Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.

А уснуть мне не дают мошка и гнусь.

Плюнула, топиться я пошла.

(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!

У болота села и сижу,

я не дурочка, топиться не хочу.

Осерчавшая на мужа, на детей,

поплелась я к дому поскорей:

– Почему ж не кинулись искать?

«Хватит, мама, шляться, иди спать.»

Я к плите, беру сковороду.

Ой, кого забью, того забью:

– Ая-яй, ая-яй,

провожай и встречай

мать родную у ворот!

(Видно, сковородка ум даёт!)

Как умру, не кинетесь меня!

Мать у вас плохая, значит, да? —

свистит сковорода по всем дворам…

Не просите, бабью дурь я не отдам!

– С днём святого Валентина, Валентина!

– С Валентином!

– Ты свиней не покормила?

– Покормила, покормила.

– А корову подоила?

– Подоила, подоила.

– И кролей пересчитала?

– Наши все, чужих не крала.

– Завтрак будет, Валентина?

– Будет завтрак тебе, милый,

поварёшкой по башке!

За что горе тако мне?

Пошёл вон, дурак плешивый,

старый, толстый и ленивый,

пьющий, врущий и курящий,

а ещё кобель гулящий!

Иди зерна насыпь курям

и пройдись-ка по дворам,

мужики колют дрова,

лишь одна я у тебя:

сама – топор, сама – полень.

Хоть ложи голову на пень!

Барыня-сударыня на войну ходила,

барыня-сударыня врагов дубиной била:

намахалась, наоралась, устала,

а как села отдохнуть, так не встала.

Опечалилась, пригорюнилась.

Едут танки на неё, на них плюнула,

да так плюнула, что взорвались!

– Мы танкистов искали. Не встречались?

Так зачем же их искать, они пристроены:

в поле пашут, боронят наши воины!

А барыня-сударыня в стороночке

насмехается стоит и нисколечки

о войне той злой не жалеет:

ждёт когда «на нас конём»,

так рожь посеем!

Как куму кума не дала пирога,

не дала пирога, пожадничала,

пожадничала, повредничала,

открутилась, отвертелась, привередничала.

– Не крутись, кума, не ломайся,

а иди в кровать, раздевайся.

Разговаривать после будем,

где нагайка висит, не забудем!

(Разговоры, разговоры, разговоры спорятся.)

– Что-то мне, куманёк, нездоровится,

нездоровится, голова болит,

голова болит и в коленочке свербит! —

отказала кума

куму, вроде, навсегда.

А нагайка висит, нагайке чешется,

соскочила с гвоздя и плещется:

по душе гуляет, по бабьей.

– А теперь в постель и оладий!

– В постель так в постель, не спорю,

а оладьи сейчас сготовлю!

Вот так куму кума не отказала,

а с постели как встала, выпекала

оладушки золотистые,

поджаристые да ребристые,

вкусные, на здоровьице!

Пусть нагайка на стене успокоится.

Рассказываю всё как было:

родилась я, значит, училась,

не пила, никому не давала,

по тёмным дворам не гуляла,

любила папу и маму,

бабу Нюру, курицу, Ваню.

Вот с Ванюшей беда и вышла.

Чужой он был, то есть пришлый,

его во дворе невзлюбили:

не звали на праздники, били.

Я его пожалела,

накормила, помыла, одела

и на себе женила.

Так и жили от мыла до мыла:

работа, баня и дети,

а за детями не углядети!

Потом Ивана сильно побили

(в селе его не любили).

На моих руках он и помер.

Собрала я детей и в город —

не простила селянам обиды.

Теперь меня дома не видно:

я пью, гуляю, танцую,

по кабакам пирую

и Ваню своего поминаю.

За что убили? Не знаю.

А дети со школы в заводы,

нет мне больше заботы!

Сорок лет – совсем молодая,

весёлая, озорная,

в зубах, как всегда, беломора.

Вот так бегала я от позора

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.