Самые смешные рассказы / The Best Funny Stories (+ аудиоприложение)

1. Smoking and drinking

There were three of us in the smoke-room of the ship – me, my very good friend, and, in the opposite corner, a shy man, the editor, as we knew out later, of a New York Sunday paper.

My friend and I were talking about habits, good and bad.

“After the first few months,” my friend said, “it is as easy to be a saint as to be a sinner; it becomes a habit.”

“I know,” I interrupted, “it is as easy to jump out of bed early in the morning as to say ‘All Right,’ and turn over for another five minutes of sleep, when you have got the habit. Not to swear is as easy as to swear, if you make a custom of it. A piece of bread and water is as delicious as champagne, when you got used to its taste. It is only a question of making your choice and getting used it.”

He agreed with me.

“Now take one of my cigars,” he said, pushing his open cigar case to me.

“Thank you,” I replied quickly, “I’m not smoking during this trip.”

“Don’t be afraid,” he answered, “It was just an argument. One of these cigars would make you ill for a week.”

I agreed.

“Very well,” he continued. “As you know, I smoke them all day long, and enjoy them. Why? Because that is my habit. Many years ago, when I was a young man, I smoked very expensive Havanas. It was necessary for me to buy cheaper tobacco. I was living in Belgium and one friend showed me these. I don’t know what they are made of – probably cabbage leaves soaked in guano; they tasted to me like that at first – but they were cheap, they cost me three a penny. I decided to like them, and started with one a day. It was terrible work, I admit, but as I said to myself, nothing could be worse than the Havanas themselves in the beginning. Before the end of the month I could think of them without disgust, at the end of second I could smoke them without discomfort. Now I prefer them to any other brand on the market.”

He leant back and puffed great clouds into the air, filled the small room with a terrible smell.

“Then again,” he continued after a pause, “Take my wine. No, you don’t like it.” (My face betrayed me.) “Nobody does, no one I have ever met. Three years ago, when I lived in Hammersmith, we caught two thieves with it. They opened the cupboard, and drank five bottles of it. A policeman found them later, sitting on a doorstep a hundred yards from my house. They were too ill and went to the police station like lambs, because he promised to send the doctor to them the moment they were safe in the cells. Since then I leave a bottle on the table every night.

Well, I like that wine. I drink several glasses, and I feel like I’m a new man. I took it for the same reason that I took the cigars – it was cheap. It is sent from Geneva, and it costs me six shillings a dozen of bottles. How they do it I don’t know. I don’t want to know.”

2. Falling asleep

“I knew one man,” my friend continued, “All day long his wife talked to him, or at him, or of him, and at night he fell asleep to the rising and falling rhythm of what she thought about him. At last she died, and his friends congratulated him, they thought that now he would enjoy peace. But it was the peace of the desert, and the man did not enjoy it. For twenty-two years her voice had filled the house, penetrated through the conservatory, and floated into the garden.

The place was no longer home to him. He missed the fresh morning insult, the long winter evening’s reproaches beside the fire. At night he could not sleep. For hours he would lie without sleep.

‘Ah!’ he cried to himself, ‘it is the old story, we never know the value of a thing until we lose it.’ He grew ill. The doctors gave him tons of sleeping pills, but all in vain. At last they told him that his life depended on finding another wife.

There were plenty of wives of the type he wanted in the neighbourhood, but the unmarried women were not experienced, and his health was so bad that he did not have the time to train them.

Fortunately, a man died nearby, talked to death by his wife. He called her the day after the funeral and in six months he won her heart.

But she was a poor substitute.

From his favourite seat at the bottom of the garden he could not hear her at all, so he brought his chair into the conservatory. It was all right for him there while she continued to abuse him; but every time he got comfortably settled down with his pipe and his newspaper, she suddenly stopped.

He dropped his paper and sat listening, with a troubled expression.

‘Are you there, dear?’ he called out after a while.

‘Yes, I’m here. Why do you think I am not, you old fool?’ she cried back in a tired voice.

His face brightened at the sound of her words. ‘Go on, dear,’ he answered. ‘I’m listening. I like to hear you talk.’

But the poor woman was too exhausted.

At night did her best, but it was a weak performance. After insulting him for three-quarters of an hour, she laid back on the pillow, and wanted to go to sleep. But he shook her gently by the shoulder.

‘Yes, dear,’ he said, ‘you were speaking about Jane, and the way I looked at her during the lunch.’

“It’s very strange,” concluded my friend, lighting a fresh cigar, “what men of habit we are.”

The shy man in the corner said: “I can tell you a true story and I bet a dollar you won’t believe it.”

“I haven’t got a dollar, but I’ll bet you half a sovereign,” replied my friend.

So the shy man told his story.

3. The editor’s story

“I’m going to tell you about a man from Jefferson,” he began. “He was born in the town, and for forty-seven years he never slept a night outside it. He was a respectable man – a merchant from nine to four, and a religious man in his free time. He said that a good life meant good habits. He got up at seven, had family prayer at seven-thirty, had breakfast at eight, got to his business at nine, had his horse brought to the office at four, and rode for an hour, reached home at five, had a bath and a cup of tea, played with children and read to them till half-past six, dressed and dined at seven, went to the club and played whist till quarter after ten, returned home to evening prayer at ten-thirty, and went to bed at eleven. For twenty-five years he lived that life without any variations. He was used by the local astronomers to check the sun.

One day his business partner in London, an East Indian merchant and an ex-Lord Mayor died, and our man was his only heir. The business was complicated and needed management. He decided to leave his son by his first wife, a young man of twenty-four, as a manager of his business at Jefferson, and to go with his second family in England, to look after the East Indian business.

He set out from Jefferson City on October the fourth, and arrived in London on the seventeenth. He was ill during the whole trip. After several days in bed he announced his decision to go into the City to see to his business.

On the Thursday morning he got up at one o’clock. His wife told him she did not disturb him, because she thought that the sleep was good to him. He admitted that perhaps it was. He felt very well, and he got up and dressed himself. He said he did not like the idea of beginning his first day without a prayer, and his wife agreed with him. They assembled the servants and the children in the dining-room, and had family prayer at half-past one. After that he had breakfast and set off. He reached the City about three.

Everyone was surprised by his late arrival. He explained the circumstances to his partners and made appointments for the next day, which he planned to start from nine-thirty.

He remained at the office until late, and then went home. For dinner, usually the chief meal of the day, he could eat only a biscuit and some fruit. He was strangely uncomfortable all the evening. He said he supposed he missed his game of whist, and decided to look for a quiet, respectable club. At eleven he went to bed, but could not sleep. He tossed and turned, and turned and tossed, but grew only more and more energetic. A little after midnight he decided to go and wish the children good-night. The opening of the door awoke them, and he was glad. He wrapped them up in the blanket, sat on the edge of the bed, told them religious stories till one o’clock.

Then he kissed them, told them to be good and to go to sleep; and found himself painfully hungry. He went downstairs, where in the kitchen he made a meal of cold pie and cucumber.

He went to bed feeling more peaceful, but still could not sleep, so he lay thinking about his business affairs till five, when he fell asleep.

At one o’clock to the minute he awoke. His wife told him she had made everything to wake him earlier, but in vain. The man was irritated. If he had not been a very good man, I believe he would have sworn. The same repeated as on the Thursday, and again he reached the City at three.

This situation went on for a month. The man fought against himself, but was unable to change himself. Every afternoon at one he awoke. Every night at one he went down into the kitchen for food. Every morning at five he fell asleep.”

4. The end of the editor’s story

“He could not understand it, nobody could understand it. His business suffered, and his health grew worse. He seemed to be living upside down. His days didn’t have a beginning or end, only the middle. There was no time for exercise or rest. When he began to feel cheerful and sociable everybody was asleep.

‘What time is it now in New York?’ she asked.

‘New York,’ said her father, ‘let me see. It’s just ten now, and there’s a little over four and a half hours’ difference. Oh, about half-past five in the afternoon.’

‘Then in Jefferson,’ said the mother, ‘it is earlier, isn’t it?’

‘Yes,’ replied the girl, ‘Jefferson is nearly two degrees further west.’

‘Two degrees,’ said the father, ‘and there’s forty minutes to a degree. That would make it now, at the present moment in Jefferson—’

He jumped up with a cry:

‘I’ve got it!’ he shouted, ‘I see it.’

‘See what?’ asked his wife, alarmed.

‘It’s four o’clock in Jefferson, and just time for my ride. That’s what I want!’

There was no doubt about it. For five-and-twenty years he lived by clockwork. But it was by Jefferson clockwork, not London clockwork. He had changed his longitude, but not himself.

He examined the problem and decided that the only solution was for him to return to the order of his old life. He was too formed by habit to adapt himself to circumstances. Circumstances must adapt to him.

He changed his office hours from three till ten. At ten he mounted his horse and went for a canter in the Row, and on very dark nights he carried a lantern. News of it got abroad, and crowds would gather to see him ride past.

He dined at one o’clock in the morning, and after that went to his club. He tried to discover a quiet, respectable club where the members were willing to play whist till four in the morning, but failed and joined a small Soho club, where they taught him poker. The place was occasionally raided by the police, but thanks to his respectable appearance, he managed to escape.

At half-past four he returned home, and woke up the family for evening prayers. At five he went to bed and slept like a top. The only thing that really troubled him was loss of spiritual communion. At five o’clock on Sunday afternoons he felt he wanted to go to church, but had to do without it. At seven he ate his simple midday meal. At eleven he had tea and muffins, and at midnight he began to crave for hymns and sermons. At three he had a bread-and-cheese supper, and retired early at four a.m., feeling sad and unsatisfied.

He was a man of habit.”

We sat in silence.

My friend stood up, took half-a-sovereign from his pocket, put it on the table and went out.

1. Курение и выпивка

Нас было трое в курильне корабля: я, мой очень хороший друг и, в противоположном углу, застенчивый человек, как мы впоследствии узнали, издатель одной нью-йоркской воскресной газеты.

Мой друг и я говорили о привычках, хороших и плохих.

– После первых нескольких месяцев, – сказал мой друг, – быть святым столь же легко, как и грешником; это становится привычкой.

– Я знаю, – прервал я, – столь же легко рано утром выпрыгнуть из кровати, как и сказать «хорошо» и перевернуться, чтобы поспать ещё пять минут, если у вас есть к этому привычка. Не ругаться столь же легко, как и ругаться, если вам это привычно. Кусок хлеба с водой столь же восхитительны, как и шампанское, если вы привыкли к его вкусу. Это просто вопрос выбора и привыкания.

Он согласился со мной.

– А вот возьмите одну из моих сигар, – сказал он, поднося мне свой открытый портсигар.

– Спасибо, – быстро ответил я, – я не курю во время этого путешествия.

– Не бойтесь, – ответил он, – это просто аргумент. Одна из этих сигар лишила бы вас здоровья на целую неделю.

Я согласился.

– Очень хорошо, – продолжал он. – Как вы знаете, я курю их целый день и наслаждаюсь ими. Почему? Поскольку такова моя привычка. Много лет назад, когда я был молодым, я курил очень дорогие гаванские сигары. Мне было необходимо покупать более дешёвый табак. Я жил в Бельгии, и один показал мне эти сигары. Я не знаю, из чего они сделаны – вероятно, листья капусты, вымоченные в помете; поначалу они показались мне на вкус такими, но они были дёшевы и обошлись мне в один пенни за три штуки. Я решил полюбить их и начал курить по одной в день. Это была ужасная работа, допускаю, но, как я сказал себе, ничто не могло быть хуже, чем гаванские сигары в самом начале. Уже к концу первого месяца я мог думать о них без отвращения, а к концу второго я мог курить их, не испытывая неудобств. Теперь я предпочитаю их любой другой марке на рынке.

Он отклонился назад и стал пускать в воздух большие облака дыма, наполнив маленькую комнату ужасным запахом.

– Опять-таки, – продолжил он после паузы, – попробуйте моего вина. О, вам оно не нравится. (Моё лицо меня выдало.) Никому оно не нравится, я ни разу не встречал такого человека. Три года назад, когда я жил в Хаммерсмите, мы поймали с его помощью двух воров. Они открыли буфет и выпили пять бутылок этого вина. Полицейский позже обнаружил их сидящими на крыльце на расстоянии ста ярдов от моего дома. Им было очень плохо, и они отправились в полицейский участок, как ягнята, потому что он обещал прислать врача, когда они окажутся в камерах. С тех пор я каждую ночь оставляю на столе бутылку.

Что ж, мне нравится это вино. Я выпиваю несколько стаканов – и чувствую себя обновлённым. Я брал его по той же самой причине, что и сигары: оно было дешёвым. Его присылают из Женевы, и оно обходится мне в шесть шиллингов за дюжину бутылок. Не знаю, как они его делают. Да и не хочу знать.

2. Засыпание

– Я знал одного человека, – продолжал мой друг, – целый день с ним говорила его жена, она или ругала его, или обсуждала его, и ночью он засыпал под непрекращающийся ритм того, что она о нём думает. Наконец, она умерла, и друзья поздравляли его, они думали, что теперь он будет наслаждаться миром. Но это был мир пустыни, и тот человек не мог им наслаждаться. В течение двадцати двух лет её голос наполнял дом, проникал в консерваторию и летал по саду.

Теперь это место больше не было его домом. Он скучал по утренним насмешкам, по упрёкам в долгие зимние вечера около огня. Ночью он не мог спать. Часами он лежал без сна.

– Ах! – плакал он, – это старая история, мы никогда не ценим вещи, пока не потеряем их.

Он заболел. Врачи давали ему тонны снотворного, но всё было напрасно. Наконец они сказали ему, что его жизнь зависит от того, сможет ли он найти другую жену.

В округе было много жён того типа, который он хотел, но незамужние дамы не имели опыта, а его здоровье было настолько плохо, что у него не было времени обучать их.

К счастью, поблизости умер один человек, которого жена заговорила до смерти. Он познакомился с ней на следующий день после похорон и через шесть месяцев покорил её сердце.

Но она была плохой заменой.

Он не мог её слышать со своего любимого места в саду, поэтому он принёс свой стул в консерваторию. Пока она продолжала ругать его, всё было в порядке, но каждый раз, когда он удобно усаживался с трубкой и газетой, она внезапно останавливалась.

Он отбрасывал газету и сидел, прислушиваясь, с обеспокоенным выражением.

– Ты тут, дорогая? – через некоторое время кричал он.

– Да, я здесь. Почему ты думаешь, что меня здесь нет, старый дурень? – кричала она ему усталым голосом.

При звуке её голоса его лицо прояснялось.

– Продолжай, дорогая, – отвечал он. – Я слушаю. Мне нравится слушать, как ты говоришь.

Но бедная женщина была слишком измотана.

Ночью она прилагала все усилия, но это было жалкое представление. Поругав его в течение сорока пяти минут, она откидывалась на подушку и хотела спать. Но он нежно тряс её за плечо.

– Да, дорогая, – говорил он, – ты говорила о Джейн и о том, как я смотрел на неё во время обеда.

– Удивительно, – заключил мой друг, зажигая новую сигару, – какие мы все рабы привычки.

Застенчивый человек в углу сказал:

– Я могу рассказать вам одну правдивую историю и ставлю доллар, что вы ей не поверите.

– У меня нет доллара, но я поставлю половину соверена, – ответил мой друг.

И вот застенчивый человек рассказал свою историю.

3. Рассказ издателя

– Я собираюсь рассказать вам о человеке из Джефферсона, – начал он. – Он родился в городе и в течение сорока семи лет ни одной ночи не проспал за чертой этого города. Он был уважаемым господином: торговцем с девяти до четырёх и набожным человеком в своё свободное время. Он говорил, что хорошая жизнь означает хорошие привычки. Он вставал в семь утра, выходил на семейную молитву в семь тридцать, завтракал в восемь, добирался до работы в девять, в четыре к его конторе приводили лошадь, он час ездил верхом, возвращался домой в пять, принимал ванну и выпивал чашку чая, играл с детьми и читал им до половины седьмого, одевался и ужинал в семь, шёл в клуб и играл в вист до четверти одиннадцатого, возвращался домой к вечерней молитве в десять тридцать и ложился спать в одиннадцать. На протяжении двадцати пяти лет он жил такой жизнью без каких-либо изменений. Местные астрономы устанавливали по нему солнце.

Однажды умер его деловой партнер в Лондоне, восточно-индийский торговец и бывший лорд-мэр, и наш парень оказался единственным наследником. Дело было сложное и требовало управления. Он решил оставить своего сына от первой жены, молодого человека двадцати четырех лет, присматривать за делом в Джефферсоне, а сам отправился со второй семьей в Англию, чтобы позаботиться о восточно-индийском деле.

Четвертого октября он выехал из Джефферсона и прибыл в Лондон семнадцатого. Всю поездку он чувствовал себя плохо. Проведя несколько дней в кровати, он объявил о своем решении поехать в Сити, чтобы взглянуть на своё дело.

В четверг утром он проснулся в час. Его жена сказала, что не тревожила его, потому что думала, что сон ему полезен. Он допустил, что, возможно, это так и есть. Он чувствовал себя очень хорошо, встал и оделся. Он сказал, что ему не нравится мысль начинать свой первый день без молитвы, и жена согласилась с ним. Они собрали в гостиной слуг и детей и провели семейную молитву в половине второго. После этого он позавтракал и ушёл. Он добрался до Сити около трёх.

Все удивились его позднему приходу. Он объяснил своим партнёрам все обстоятельства и назначил встречи на следующий день, который планировал начать с половины десятого.

Он оставался в конторе допоздна, а затем пошёл домой. За обедом, а это обычно был основной приём пищи, он смог съесть только булочку и немного фруктов. Весь вечер он ощущал странное неудобство. Он сказал, что, видимо, пропустит свою игру в вист, и решил поискать тихий, уважаемый клуб. В одиннадцать часов он лёг спать, но заснуть не мог. Он вертелся и ворочался, ворочался и вертелся, но лишь больше наполнялся энергией. Сразу после полуночи он решил встать и пожелать детям доброй ночи. Звук открывающейся двери разбудил их, чему он обрадовался. Он завернул их в одеяло, посидел на краю кровати, рассказывая им до часу ночи религиозные истории.