Таша не надеялась увидеть Лив с мамой на террасе. В конце концов, стынущий чай не будет вечно ждать, пока его выпьют. Но когда она подлетела к дому, то не увидела даже света в окнах, – хотя поздний час определённо располагал к тому, чтобы зажечь лампы.
Тогда Таша ещё не знала, что это значит.
Понимала лишь, что ничего хорошего это предвещать не могло.
Она стремительно облетела дом; спикировав в открытое окно, приземлилась на пол. Спустя три удара сердца вскинула голову – уже не птичью.
Поднявшись с пола, Таша шагнула к двери непослушными ещё ногами. Одеться она не потрудилась: мысль об одежде в тот миг просто не пришла ей в голову.
– Мама? – провернув ключ, Таша вышла в прихожую. Зрачки расширились, вбирая малейшие проблески света в недружелюбной темноте. – Лив?
Ответная тишина завораживала безмолвием.
Почему никого нет? Только эта тишина и… запах? Сладкий, тёплый…
…тошнотворный…
Кровью тянуло из-под приоткрытой двери в детскую – и, приблизившись, Таша наконец расслышала то единственное, что нарушало тишину помимо бешеного стука её собственного сердца. Мерные хрипящие отзвуки, очень похожие на те, с которыми кто-то пытается дышать.
Медленно-медленно Таша потянула дверь на себя.
Деревянные пальцы не почувствовали ручку.
Открывать дверь не хотелось – хотелось бежать, бежать из этого дома, а лучше снова улететь; а потом вернуться и понять, что в окнах светло, а сердитая мама ждёт заблудшую дочь на кухне. Убедиться, что тёмная тишина ей привиделась, что в действительности всё так, как и должно быть, что всё это просто…
…пожалуйста, пусть это будет просто сон, пожалуйста, пожалу…
Когда Таша увидела, что ждало её за дверью, стук крови в висках затих. Наверное, потому, что наяву этого точно быть не могло.
Чёрная волчица лежала у постели с прозрачным пологом. Светлый ковёр впитал кровь, окрасившись багровым; в кремовой комнате с резной кукольной мебелью кровь казалась такой неуместной, такой странной, такой…
Таша сама не заметила, как оказалась рядом.
Присев на корточки, она с недоверчивым, отрицающим недоумением коснулась кончиками пальцев жёсткой слипшейся шерсти.
– Мам…
Глаза волчицы приоткрылись, блеснув блёклыми вишнями.
Мир поплыл, расползся, уступил место чужим воспоминаниям и мыслям о…
– Может, всё-таки её…
– Нет. Ей и так не выкарабкаться.
Их трое. Двое обтирают «нечестивые», посерёбренные поверх стали клинки. Третий, главный, просто наблюдает – не опустился до того, чтобы руки марать: рубленые черты бледного лица, шрам на щеке – три рваные полоски – и серые, очень светлые глаза.
– Мне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было, – в голосе убийцы звучит искреннее сожаление. Безвольную Лив он прижимает к себе с отеческой бережностью – дочь рухнула без сознания, так и не успев добежать до тех, кого хотела ударить. – Идёмте.
Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала это, как только он окликнул её из-за двери – призрак прошлого, пришедший забрать всё, что у неё осталось. Она может лишь наблюдать, как уносят её дочь, чувствовать, как с каждой секундой притупляется боль, как с каждым ударом сердца по капле уходит жизнь. Даже на то, чтобы вернуть человеческий облик, сил нет.
Она видит, как удаляется, тает во тьме синяя ленточка в волосах Лив, которую Мариэль этим утром вплела ей в косу.
Только бы Таша не вернулась сейча…
Странный ветерок холодом взъерошил волосы – и сосущая чернота вытолкнула Ташу в реальность.
Хрипы стихли. Волчица лежала, не шевелясь.
Кажется, потом Таша говорила что-то: происходящее она осознавала слишком смутно, чтобы быть уверенной. Звала, кричала, трясла маму-волчицу за плечо, пачкая пальцы в крови – пусть смутное понимание того, что этот кошмар слишком реален, чтобы быть сном, лишало голоса, скручивало всё внутри в узел, перехватывало дыхание, сбивая его в судорожные, почти икающие вдохи. Когда голоса уже не осталось, просто сидела рядом, надеясь, что кто-то из них двоих всё же проснётся.
Когда не осталось и надежды, – глядя прямо перед собой остекленевшим взглядом, закрыла мёртвые волчьи глаза.
Безуспешно попытавшись приподнять тело, Таша за передние лапы поволокла волчицу наружу.
Могилу она копала на заднем дворе, рядом с конюшней. Там, где недавно разрыхляли землю: Лив упросила, хотела сама вырастить горох. Когда яма показалась достаточно глубокой, Таша выбралась и столкнула тело вниз. Механическими движениями засыпав могилу, уронила лопату – словно кукла, у которой кончился завод.
Отойдя к яблоням, она сорвала три тонкие ветви. Перевязав их травинкой, добавила ещё одну, образовавшую круг; вернувшись к могиле, положила на мягкую землю своими руками сделанный крест.
Какое-то время Таша просто стояла, глядя куда-то вперёд. Её тонкая прямая фигурка терялась в яблоневой тьме, густевшей под двумя лунами.
Потом перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и зарыдала – до кашля, до боли в горле, кусая руки. Почти без слёз.
Глава вторая
Точка невозврата
– Таша, домой!
– Мам, ну ещё чуть-чуть!
Сиреневые сумерки ласкают сонные шершавые стволы; на прощание черёмушник[3 - Третий месяц весны (алл.).]раскрасил сад яблоневым цветом, и ветер сыпет лепестки на каменную дорожку, по которой трусит изящный снежный жеребец с юной всадницей. Таша упрямо направляет коня на тропу, тот с не меньшим упрямством норовит свернуть на травяной ковёр, зеленеющий под яблонями.
С террасы дома за ними наблюдают две женщины.
– Балуешь девчонку, Мариэль. – Лэй качает головой: на контрасте с бледным, почти измождённым лицом собеседницы лампа на столе будто ярче высвечивает её румянец. – Мои мелкие носа из дому не кажут, как солнце зайдёт.
– В наших садах ей ничего не грозит. – Ложечка Мариэль методично, без единого звука кружит по полной чашке. – Лэй, чай стынет.
– Детям в одиннадцать спать положено.
– Кем положено?
Что ответить, соседка не находит – но, опуская чашку, досадливо стучит донышком о столешницу.
Они странно смотрятся за одним столом: дородная селянка и беглая аристократка в простом льняном платье. И обе сидят так, словно не совсем понимают, что собрало их вместе. Но время от времени Мариэль предлагает соседке выпить чаю после уборки, а та никогда не отказывается.
В Прадмунте шепчутся, что при дворе аристократы иногда приглашали слуг на чай – великодушный жест в знак признательности за хорошую службу. Та же милостыня, подачка. Лэй твердит, что для соседей дружеские чаепития – это нормально, даже когда один сосед прислуживает другому.
