Люсьена не ответила.
– Или у того же врача? Мне-то можете сказать. Я же все равно не знаю, кто это.
– Мари первая там была. На неделю раньше. Нет, дней на десять.
– А вы потом туда же пошли, хотя и знали, что с Мари случилось?
Люсьена передернула плечами.
– А что мне было делать? Пришлось рискнуть. Другого-то я никого не знала. А ребенок… Ну на что мне ребенок? – Она уставилась в окно. На балконе напротив под зонтиком стоял мужчина в подтяжках. – Сколько мне еще тут быть, доктор?
– Недели две.
– Две недели еще?
– Это немного. А в чем дело?
– Так это ж сколько денег…
– Ну, может, удастся выписать вас на пару дней пораньше.
– Вы думаете, мне это по карману? Да откуда у меня такие деньги? Это же дорого, тридцать франков в сутки.
– Кто вам это сказал?
– Сестра.
– Которая?
– Эжени, конечно… Она говорит, за операцию и перевязки еще отдельно надо платить. Это очень дорого?
– За операцию вы уже заплатили.
– А она говорит, это далеко не все.
– Сестра не очень в курсе, Люсьена. Лучше вы потом доктора Вебера спросите.
– Да я бы поскорее хотела узнать.
– Зачем?
– Хочу подсчитать, сколько мне за это отрабатывать. – Люсьена глянула на свои руки и стала загибать тонкие, исколотые иголками пальцы. – Мне ведь еще за месяц за комнату платить, – объясняла она. – Когда я сюда попала, было как раз тринадцатое. Пятнадцатого надо было хозяйку предупредить, что я съезжаю. А теперь вот за целый месяц ей плати. Ни за что ни про что.
– У вас совсем никого нет, кто бы вам помог?
Люсьена подняла глаза. Лицо ее вдруг постарело лет на десять.
– Вы же сами знаете, доктор! Он только злился. Мол, знал бы, что я такая дурочка, в жизни бы со мной не связался.
Равич кивнул. Обычная история.
– Люсьена, – сказал он, – мы могли бы попытаться что-то взыскать с той женщины, которая так вас искромсала. Это все по ее вине. Вы только должны ее назвать.
Девушка мгновенно ощетинилась. В замкнутом лице читалось лишь одно – отпор.
– В полицию? Ну нет, еще сама влипнешь.
– Да без полиции. Достаточно просто припугнуть.
Она только усмехнулась:
– Это ее-то? Ничего вы с нее не получите. Железяка, а не человек. Три сотни с меня содрала. И за это меня же… – Она оправила на себе халатик. – Просто некоторым людям не везет в жизни, – добавила она без тени обиды в голосе, словно говорит не о себе, а о ком-то еще.
– Только не вам, – возразил Равич. – Вам-то как раз повезло, да еще как.
В операционной он застал Эжени. Та чистила что-то никелированное до полного блеска. Одно из ее любимейших занятий. Она была настолько увлечена, что даже не услышала, как он вошел.
– Эжени, – позвал он.
Та вздрогнула.
– Ах, это вы! Опять вы меня пугаете!
– Не знал, что я такая страшная птица. Но вот вам, Эжени, не следовало бы пугать пациентов россказнями о гонорарах и прочих затратах.
Эжени, все еще с тряпкой в руках, тут же приняла боевую стойку.
– А эта потаскуха, конечно, уже все разболтала.
– Эжени, – устало сказал Равич, – среди женщин, ни разу не переспавших с мужчиной, куда больше потаскух, чем среди тех, кто зарабатывает этим свой нелегкий хлеб. Не говоря уж о замужних. Кроме того, девчонка никому ничего не разболтала. Просто вы испортили ей день, вот и все.
– Подумаешь, велика важность! При таком-то образе жизни – и такая чувствительность!
«Ах ты, проповедь ходячая, – мысленно ругнулся Равич. – Что знаешь ты, мерзкая спесивая ханжа, о беспросветном одиночестве малютки-белошвейки, которая храбро пошла к той же самой повитухе, что изуродовала ее подружку, а потом в ту же самую клинику, где эта подружка умерла, и которая обо всем этом только и может сказать: а что мне было делать? Да еще: а как я за все это расплачусь?»
– Вам замуж пора, Эжени, – посоветовал Равич. – Подыщите себе вдовца с детьми. А еще лучше – хозяина похоронной конторы.
– Господин Равич, – голос Эжени был исполнен достоинства, – попрошу вас впредь не беспокоиться о моей личной жизни. Иначе я буду вынуждена пожаловаться господину доктору Веберу.
– Да вы и так с утра до ночи ему на меня стучите. – Равич не без удовольствия наблюдал, как по щекам медсестры расползаются два красных пятна. – Скажите, Эжени, ну почему набожные люди так редко бывают терпимы? Вот у циников характер куда легче. А самый несносный – у идеалистов. Вас это не наводит на размышления?
– Слава Богу, нет.
– Я так и полагал. Ну что ж, отправлюсь-ка я в обитель греха. То бишь в «Осирис». Это на тот случай, если я доктору Веберу понадоблюсь.
– Не думаю, что вы доктору Веберу понадобитесь.
– Девственность еще не гарантия ясновидения, Эжени. Всякое бывает. Так что примерно до пяти я пробуду там. А потом у себя в гостинице.
